Привет, заяц

Пока Витька отжимался в комнате и боксировал с воздухом, я пошёл на кухню сделать нам бутербродов с чаем. Поставил чайник, порезал сыр, колбасу, хлеб, а сам очаровался мыслью, что готовил завтрак не для себя, а для нас с ним. Снова это фантомное чувство нашего с Витькой семейного очага жгучими когтями вцепилось в самое сердце. Не было никакой семьи, он просто гостил у меня. Сейчас поедим, разойдёмся по школам, и этим вечером я снова засну один в своей комнате в бабушкиной квартире.

Витя похвалил моё, если так можно выразиться, блюдо и потрепал меня по голове, словно говорил мне: ну, вот, Тёмка, можешь ведь хоть что-то, когда захочешь. Мама ещё спала, обычно просыпалась не раньше девяти, я надеялся, что мы своим шумом её не беспокоили. На пару минут из её комнаты вывалился сонный Джимми, пописал на пелёнку в коридоре и убежал обратно. Витя тихонечко засмеялся, да и я тоже вместе с ним.

Я немного задержался и заставил его подождать меня у подъезда. Мороз сегодня разошёлся какой-то прямо лютый, с самого утра. Паутина лысых деревьев поросла белёсой ватой, что изредка пушистыми невесомыми каплями осыпалась то на землю, то на прохожих. Я вдохнул обжигающий морозный воздух и только сейчас понял, что наступила самая настоящая зима. Русская, суровая, но такая по-своему обаятельная и уютная зима, без которой мне было так тоскливо весь тот год в Калифорнии. После этого я стал любить и ценить её ещё сильнее, заступался за это чудесное время года каждый раз, когда слышал, как кто-то о нём плохо отзывался. Мол, дураки, вы не знаете, о чём говорите, я жил без нашей зимы, тосковал по ней, я знаю, как без неё может быть больно на душе.

Почти всю дорогу до школы мы с ним шли молча, ни о чём особо не говорили. Разве что о погоде, про уроки, ерунду всякую обсуждали. Всё самое сокровенное я утопил глубоко в себе и боялся вытащить наружу, чтобы, не дай бог, не спугнуть Витьку тёмными уголками своей души, в которой так и роились самые безумные чувства. По пути мы прошли мимо небольшой, единственной в нашем районе белокаменной церкви Иоанна Кронштадтского. Витька вдруг остановился, нахмурился и с любопытством посмотрел на церковный двор.

— Погодь, — сказал он мне. — Ну-ка, айда зайдём.

Это его предложение меня тогда немного ошарашило. Времени до школы у нас ещё было навалом, поэтому я согласился. Витька перекрестился перед входом, склонил голову, сделал всё так правильно, как моя мама или бабушка. А я не стал, не особо во всё это верил, да и не знал даже, с какой руки и на какую сторону креститься надо было. Православная версия христианства мне была не совсем по душе, я предпочитал что-то более простое, более американское, баптистскую церковь, например, без мрачных икон с тревожным сюжетом, золотых куполов и прочей мишуры.

Витя очень осторожно зашагал по главному залу храма. Его тёмно-зелёный пятнистый силуэт затерялся среди пёстрого золота и бесконечных умиротворённых ликов, он всё внимательно разглядывал, как турист, и медленно стянул с головы свою пушистую шапку со звездой. Меня тут же задушил запах свечек и ладана, сразу вдруг вспомнилось, как с самого детства от всего этого воротило. Этот аромат вместе с пугавшими мою юную психику иконами с изображениями людских мучений, Иисуса, крови, адских тварей был такой крохотной вишенкой на торте из всех тех причин, почему меня так отталкивало от всех этих учений и догматов.

— Здесь постой, ладно? — Витька сказал мне, а сам пошёл дальше и остановился у алтаря с какой-то высоченной иконой, у какого-то мужика с бородой и книжкой в руках.

А я наблюдал за ним, как он сначала постоял перед иконой, посмотрел наверх, лику прямо в глаза, смиренно опустил голову и перекрестился несколько раз. Может, он хотел замолить наш с ним так называемый грех, которому мы поддались прошлым вечером, не в силах до конца принять себя и простить за всё это, чувствуя тугую вину? Или же молился за хворающую маму, что более логично. Но, насколько мне было известно, алтарь со свечами за здравие и иконой великомученика Пантелеймона был совсем в другой стороне. Что же он там делал? Так я и не узнал и решил даже не спрашивать.

— Всё, пойдём, — он сказал мне, стал весь такой довольный, немного даже радостный.

Я решил поддержать его затею зайти в церковь и сказал:

— Ты не хочешь за здравие поставить? Маме.

Витя кивнул и посмотрел как раз в сторону алтаря с образом Пантелеймона.

— Там это рублей двести стоит, наверно. У меня только на автобус с собой есть, — он ответил негромко. — В другой раз, ладно?

— Да перестань, ты чего.

Мы подошли с ним к лавке, и я купил ему свечку повыше и потолще, я в них особо не разбирался, позволил Витьке самому выбрать.

Он написал в записке имя своей матери и уже хотел было свернуть, а потом вдруг задумался, опять развернул бумажку возле стойки и спросил меня:

— Ты не против будешь? Если я… тоже впишу?

Я лишь пожал плечами. Пусть делает, как считает нужным, ему виднее. И он вписал в бумажку ещё несколько имён. Там было и моё имя, и Елена, видимо, моя мама, и его отец там был, племянник Рома, его сестра Таня. Всех вписал. Он посмотрел на меня, словно ожидая какого-то одобрения, а я пытался всем видом показать ему, что он всё делал правильно. Он отошёл от меня и бросил записку в ящик, потом поставил свечку и снова перекрестился у подножия иконы.

— Вить? — я спросил его шёпотом.

— М?

— Покажи, пожалуйста, ещё разок, как там это правильно делать?

Я сложил вместе три пальца и показал ему.

Он вдруг заулыбался и переспросил меня:

— Креститься, что ли?

— Да.

Он встал рядышком, покосился на меня и начал очень-очень аккуратно и медленно, чтобы я за ним поспевал, креститься. А я за ним повторял.

— А кланяться обязательно? — я прошептал ему.

— Как хочешь. Нехристь ушастая.

После церкви мы с ним дошли до кадетской школы и остановились неподалёку от КПП со шлагбаумом. Жёлтое колонное здание пряталось за рощицей полысевших высоких деревьев, выглядело так мрачно и угрюмо, источало какую-то едва уловимую тюремную энергию. Мне даже не хотелось отпускать туда Витю, не должен он был проводить там столько времени, а иногда и вовсе оставаться на ночь. Но потом я посмотрел на ребят в кадетской форме, что носились по территории школы, послушал их радостный звонкий смех, увидел их задор беззаботного мальчишеского детства, и мрачные мысли меня вмиг отпустили. Это был ещё один уголок его мира, того самого мира, который сделал Витю таким, каким я его так сильно полюбил.

— Давай, заяц. Увидимся ещё, — сказал он мне еле слышно.

Так захотелось его обнять, хотя бы просто по-дружески, по-братски. Но чтобы лишний раз не смущать его перед ребятами, просто пожал ему руку, полный желания испытать с ним на прощание хоть какой-то физический контакт.

Я сказал ему:

— Не пропадай, ладно?

Витя радостно засмеялся, поправил пушистую шапку и ответил мне: