Привет, заяц

— Ты не мог бы прийти ко мне после школы, пожалуйста?

А слёзы потом всё равно полились рекой, и не смог я их удержать, как ни старался.

Он вдруг встревожился:

— У тебя всё хорошо? Что-то случилось?

— Нет, ничего не случилось, — соврал я, а в глубине души понимал, что всё у меня случилось.

Случилось то, чего я сам так отчаянно все эти годы искал, и с чем в итоге столкнулся, и чьему напору не смог противостоять.

— Ты где сейчас?

— Дома. У мамы.

— Скоро приду, подожди, ладно?

Зачем я вообще его дёрнул этим звонком, зачем позвал к себе, отвлёк от важных дел, от тренировки? Эгоист я сраный, нет, чтобы всё сначала взвесить, прикинуть. Мучал только и его, и себя, бессовестный наглый самовлюблённый идиот. Не заслуживал я такого, как Витьку, не заслуживал. Судьба надо мной просто подшучивала, дразнила, мол, смотри, как сладко в жизни бывает, сейчас я тебя потравлю, а потом заберу, и больше ты всего этого не получишь.

И тридцати минут не прошло. Я открыл дверь и увидел его на лестничной площадке. Такой весь встревоженный, бегал взглядом, коридор у меня за спиной разглядывал с любопытством. Хотел убедиться, не было ли там кого-то, кто меня, возможно, обидел. Дышал так тяжело и неровно. Неужто и правда переживал за меня?

— Тём, что такое?

Я впустил его в квартиру и закрыл дверь. Витька не стал раздеваться, всё хотел поскорее узнать, зачем же я его позвал. Только я вот сам не знал, зачем. Я старался корчить какую-то улыбку, выглядеть здоровым, пытался особо не шмыгать носом. Но по моим раскрасневшимся и стеклянным глазам он всё понял.

— Тебя кто-то обидел? — он спросил меня.

— Нет, нет, — я ответил ему и улыбнулся, в душе желая, что лучше бы меня кто-то обидел, какой-нибудь хулиган, так было бы гораздо проще. — Ты прости, что вытащил тебя, я не хотел, правда.

— Артём! — вскрикнул он. — Что с тобой? Рассказывай.

А что я мог ему рассказать? Раскрыть ему все свои чувства? Начать поэтическим языком описывать весь тот бардак, что поселился у меня на душе с тех пор, как он сегодня утром ушёл от меня? Я не мог, никогда и ни с кем я так не откровенничал, даже с самим собой боялся. Да и к чему это, у меня на лице и так всё было написано.

Я в очередной раз проглотил комок слёз и сказал ему:

— Просто ты ушёл, Вить… И мне так…

И всё, разрыдался прямо перед ним, кинулся ему на плечо, зарылся мордой в его камуфляжный бушлат и в ту же секунду намочил его и забрызгал соплями.

Стоял так посреди коридора и дрожал, вцепился в него изо всех сил, не желая отпускать, обжигал теплом своей бессмысленной печали, чувствовал, как легонько задёргалась шея. А он меня прижал к себе крепко-крепко, погладил по голове и тихо прошептал:

— Тёмка, Тёмочка, ты чего, родной, перестань, ты что?

Я только сильнее стоял и поскуливал в его крепкое плечо, вдыхая, как наркоман, этот полюбившийся сигаретный дым, и надеялся, что он всё поймёт без лишних объяснений, потому что я был не в состоянии выдавить и слова, чтобы не подавиться печалью. А по сердцу разливался горячий яд скорби и сожаления, который тут же смывало волной его тепла и любви. Его огонь чуткости и заботы растопил мёртвый холод внутри меня, и этот холод будто искал выход наружу в виде глупых слёз и соплей.

— Тёмка, тише, тише, заяц, ты чего? — шептал он мне на ухо и делал этим только больнее, хоть и успокаивал немного. — Здесь я, с тобой, перестань, не плачь.

Он попробовал аккуратно меня оттащить от своего плеча и взглянуть мне в глаза. Я громко замычал, мол, нет, пожалуйста, не надо. А сам вцепился в него с новой силой и всё так же хныкал без остановки. Тут он всё, кажется, понял и обнял меня обеими руками, прижал ещё крепче, запустил ладонь в мои волосы и нежно зашипел мне в ушко, так заботливо и по-отцовски, словно укладывал спать в этот чарующий и пленительный сон, который только он мне и мог подарить.

— У вас корвалол дома есть? — он спросил меня шёпотом.

Я, не высовывая морды, едва разборчиво пробубнил:

— Зачем?

— Просто накапать тебе, чтобы немного успокоился. Всё хорошо. Я здесь.

Я расслабился, устал реветь и дрожать и опустил тяжёлые ватные руки. Стоял перед ним, совсем слабый и беззащитный, и больше всего на свете боялся его взгляда. Он нежно обхватил мои щёки своими холодными после улицы ладонями и аккуратно оттащил меня от своего плеча. А меня накрыла волна бесконечного стыда, когда я посмотрел на него красный, как помидор, весь в слезах вперемешку с соплями. Витя нахмурился, словно испугался моего вида, и, чем больше глядел на меня, тем шире и ярче становилась его светлая улыбка.

— Ну ты даёшь, — прошептал он, глядя мне прямо в глаза. — Совсем с ума сошёл.

Так и не понял, что на меня нашло в тот момент, какие такие чувства накрыли вдруг с головой и утащили в пучину бешеной истерики. Я мог лишь гадать, мог распознать все эти эмоции по отдельности, но оказался не в состоянии им противостоять, когда все они объединились во что-то такое одно, перед чем я оказался бессилен. Витя облегчил мою участь тем, что не задавал лишних вопросов: сам, похоже, всё прекрасно понимал.

Он остался со мной до самого вечера, успокаивал меня, гладил по голове, прижимал к себе, пытался шутить и приободрить меня. И это помогало. Я снова видел его на этом диване, слышал его смех, его карамельный голос, мог чувствовать его сильные руки, шершавые ладони, смотреть в его зелёные щенячьи глазёнки.

И я был ему бесконечно благодарен за то, что в ту трудную, но такую по-своему сладостную минуту, он был рядом со мной и даже не думал оставлять меня одного.

Глава 8. "Красная Новь"

VIII

Красная Новь

Никогда в своей жизни я не питал такой искренней любви к ласковой и суровой русской зиме, как сейчас. К середине декабря я вдруг понял, что теперь рядом со мной был он, и что этот Новый Год я наконец-то встречу не в одиночестве, и даже не с мамой и с нашей собачкой. И даже не с друзьями. Встречу его с Витькой. И от этой мысли, от этих планов на душе становилось так тепло-тепло, никакого отопления не надо.