Привет, заяц

Пару лет назад наведался в его мастерскую в музее, где ещё работали его коллеги и хорошие друзья. Старик Филимон поделился со мной случаем, когда отец пришёл на работу и втихаря незаметно от всех бегал к своей куртке на вешалке, доставал оттуда маленькую бутылку водки, делал пару глотков, а потом возвращался к работе. И так целый день.

Филимон ему тогда сказал:

— Что ж ты делаешь-то, Егорка, убьёт ведь это тебя?

А он не слушал.

И в две тысячи седьмом году, в январе, прямо в крещение, его не стало.

Поскользнулся на льду, упал на спину, и, вроде как, из-за этого у него оторвался тромб, который его и убил. Мне тогда об этом ничего не было известно. Мама сходила с ума, рассказывала всем, как в последние годы его жизни навещала его одинокую холостяцкую обитель, ставила ему систему, пыталась помочь ему с ногами, которые уже почти отказывали из-за алкоголя, и это в тридцать-то лет. Со слезами на глазах смотрела, как он сидел там один в своей убогой одинокой квартирке, весь голодный, холодный, приносила ему геркулес, молоко, помогала чем могла.

И мне всегда почему-то казалось, что для мамы я был той самой последней ниточкой, что всё ещё связывала её с отцом. Поэтому я думал, она и приняла меня со всеми моими секретами, потому что боялась потерять, как папу, и лишь хотела, чтобы я был жив, здоров и счастлив.

Я только к шестнадцати годам понял, что он на самом деле был моим отцом, до этого никто мне однозначного ответа не давал. Стал интересоваться его жизнью, каким человеком он был, чем жил, чем дышал. У мамы даже нашёлся его старый дневник. Не дневник даже, больше, наверно, ежедневник с расписанием дел на следующий день, где изредка проскакивали обрывки откровений его души навроде, «Сегодня поругался с домашними. Хлопнул дверью и ушёл.»

Выяснил я, что он пытался учить английский, делал какие-то простые записи. С дурацкими ошибками, но всё же делал. Написал на одной странице, «Seven o’clock. In the home.» Я, когда прочитал эти строки, умилённо улыбнулся, хотел было исправить ошибки, но не стал, всё-таки это была запись, оставленная папой, его чернилами, его рукой. В этом дневнике жили самые ценные для меня папины слова. В записи, датируемой двумя годами после моего рождения, когда они с мамой уже разошлись.

Он писал: «Сегодня ходил к Ленке. Сидел с Тёмкой, у него была температура 38.8». Одна такая короткая строчка, малоинформативная, написанная без каких-либо эмоций, холодно, словно отчёт, но даже она выдавила из меня слёзы, и до сих пор на той странице в дневнике оставалась засохшая капелька.

Тёмкой меня тоже называл. И ведь такая, казалось бы, очевидная и совсем незамысловатая форма моего имени, а никто ведь её особо и не использовал. Артём. Тёма. Тёмыч. Да как угодно меня называли.

Снова вспомнил об этом, запечалился, то маму жалел, то отца с его такой несчастной и короткой жизнью, то про Витьку думал. Сидел и захлёбывался от этого безудержного потока противоречивых эмоций, не мог даже спокойно вздохнуть, так, чтобы опять не затрястись в истерике. Всё думал: был бы он сейчас жив, поддержал бы меня в моём творческом киношном и писательском начинании? Наверное, поддержал бы. Ходил бы я к нему иногда, если даже нужно, приносил бы ему бутылку водки, рассказывал бы про свои успехи, промахи, плакался бы в отцовское заботливое плечо. Может быть, даже раскрыл бы ему свой маленький секрет и рассказал про Витю, познакомил бы их. Судя по тем вещам, которые я слышал об отце, по его фотографиям, записям в дневнике, он создавал впечатление человека, который бы отнёсся к моей особенности с пониманием.

Очень хотелось, чтобы он сделал модельки космических кораблей для нашего с Сёмой научно-фантастического фильма. Чтобы было как в старых «Звёздных войнах», ещё до компьютерной графики, чтобы можно было их подвесить на леске и снимать на фоне синего экрана, а потом создавать на плёнке эту магию кино и заставлять их летать в космосе среди астероидного поля. Не было среди моих знакомых человека, что был способен построить такие модельки. А папа смог бы. Сколько всего прекрасного, творческого и захватывающего мы бы могли сделать вместе.

Мама тогда в день его смерти ушла куда-то вся заплаканная, к нему домой, наверно. Оставила меня в квартире одного, ничего толком не объяснила. Я хоть тогда и не понимал до конца, кто там умер и почему надо было так убиваться, всё равно поддался эмоциям, забился в углу с чувством непонятной скорби и жгучего волнения на душе, переживал то ли за маму, то ли за нашу с ней спокойную тихую жизнь, что вдруг взбудоражили эти страшные новости. Сидел так весь день в серой давящей тишине нашей маленькой квартиры, даже телевизор боялся включить, всё валялся на диване, открывался самым горьким и пугающим мыслям.

Под вечер она пришла домой, озарила нашу квартиру своей солнечной улыбкой, вернула меня в этот мир, раскрасила эти тусклые стены в пёстрые, полные жизни цвета, спросила, а чего это я сижу молча, ничего даже не делаю, телевизор не включаю, в компьютер не играю? А я всё не знал, что ей ответить, глупо пожимал плечами и отводил взгляд в сторону. И мы тогда весь вечер с ней смотрели «Счастливы вместе», впервые я познакомился с этим идиотским незамысловатым сериалом, с его бестолковыми шутками и такими уже родными моему сердцу героями, и дом наш зазвенел этим дурацким закадровым смехом, который будто прогнал прочь все эти мои переживания и тревоги, вернул маму домой и наполнил всё вокруг солнечным светом и самым настоящим добром.

Я всё сидел на нашем с Витькой диване и уже не понимал, отчего же я так всхлипывал, то ли из-за отца, то ли из-за мамы, а может быть, из-за Вити, а может, из-за всего сразу. Вся эта печаль нахлынула на меня и закружила в вихре боли, терзаний и удушающей меланхолии. И просидел я в квартире у мамы аж до часу дня, всё ходил из комнаты в комнату, грустил, тихо шмыгал, собирал в кучу использованные салфетки и никак не мог остановиться.

На балконе я попытался себя отвлечь видом родного тихого дворика. Не помогло. Ещё хуже только сделалось. Вороны громко каркали, и каждый их крик словно царапал мою душу, заставлял вздрагивать и морщиться. Трескучий мороз и шелест спального района. Слабое зимнее солнце отчаянно пыталось согревать слабым теплом бесконечные панельные грядки. Дети под окном шуршали болоньевыми штанами по пути из школы домой. Редкие снежинки, словно потерянные людские душонки, скользили с грязных серых небес. Мои слабые ручонки всё так же бесконтрольно дрожали, не то от холода, не то из-за моей врождённой шейной патологии. Вдруг поймал себя на мысли, что ведь уже зима, быстро вечереет, короткие розовые закаты, мимолётные и такие же розовые рассветы. И одна лишь надежда теплилась во мне и согревала душу, надежда, что с Витькой теперь все эти дни в призрачной синеве провинциальных сумерек нашего спального района станут теплее и роднее.

Полвторого, когда обычно заканчивались занятия в кадетской школе, я решил позвонить Вите. Совсем не стеснялся своих идиотских чувств и сгорал от желания поговорить с ним.

— Вить? — я сказал в трубку.

— Да, Тёмыч, что такое? — ответил он.

Специально назвал меня Тёмычем, а не Тёмой или Тёмкой, потому что рядом, наверно, были друзья.

Я проглотил слёзный комок и тихо сказал ему: