Привет, заяц

И вдруг Антон посмотрел на меня исподлобья, нахмурил брови и сказал:

— Артём, а Антона здесь нет. Есть только я. Двухвостка.

Как же я тогда перепугался. А он ещё так убедительно всё это отыгрывал. Я его стал расспрашивать, ну, точнее не его, а двухвостку, мол, а как вы так в головы залезаете, размножаетесь, овладеваете мозгом своей жертвы? И ведь сидел и во всё это верил, маленький идиот. Стоило отдать Антохе должное, у него и мускул на лице не дрогнул: играл порабощённого членистоногой тварью зомби очень и очень убедительно, рассказывал от лица двухвостки про их цикл жизни, про план захватить человечество.

Но он, конечно, будучи сыном дяди Вовы, чересчур патриотичного бывшего десантника, уж очень любил говорить об армии, о войне, смаковал эти свои рассказы, весь смысл жизни, по крайней мере, для мужчины, сводил к тому, что надо было если не умереть на войне, то хотя бы отдать какой-то эфемерный долг родине, иначе всё, иначе не человек ты был. И когда мне было десять лет и я в очередной раз приехал на пару недель в деревню, мой разум тогда, помню, настолько был отравлен этими его опасными гитлерюгендскими идеями, что я после этого деревенского отдыха чуть ли не вернулся домой совершенно другим человеком. Ей-богу, он так мне там промыл мозги своей идеологией, что я по возвращении в город чуть ли не просил родителей отдать меня в кадетскую школу.

Он по-настоящему, без всяких приукрашиваний, заразил меня этой идеей стать воином, вечно за что-то бороться, искать врага, воевать, отправляться сломя голову на поле боя, если нужно, отдавать за родину жизнь, не бояться умереть, ведь я мужик, идти в армию, полностью осознавая риски, опять же, что меня там могли убить и что в этом не было ничего зазорного.

— Тёмыч, ты ещё жизни не знаешь, мелкий ещё, — говорил он мне.

А я его спрашивал своим писклявым голоском:

— А что это значит? Как жизнь узнать?

— Вырастешь – поймёшь. Меня будешь слушаться – узнаешь. На кладбище со мной ночью пойдёшь ящериц ловить?

А кладбище у нас было минутах в десяти ходьбы от дома, никогда я там ночью не был, а вот днём очень любил там прытких ящериц ловить в сухой траве. Я тогда немного замялся, а потом подумал, а почему бы и нет, я же буду не один, с Антохой пойду, на велике с ним сзади поеду, можно и ящериц половить. Глупый был тогда, совсем не знал, что ночью-то ящерицы спят в своих норах, ведь солнце уходит, незачем на холодную поверхность выбираться.

— Да, пойду, — ответил я ему тогда.

Он посмеялся и пообещал, что мы с ним часов в десять вечера, когда совсем стемнеет, поедем на велосипеде на кладбище.

А в десять часов, когда я уже собирался с ним отправиться в путь, он захохотал, потрепал меня по голове, пожал крепко мою дрожащую руку и торжественно объявил:

— Молодец. Ты прошёл испытание на мужика. Не зассал.

И будь я тогда чуточку глупее, может быть, даже стал бы этим гордиться. Но я всё-таки понимал, что это он так надо мной жестоко пошутил, я очень сильно на него обиделся, ведь так хотелось с ним ящериц половить, и неважно, на кладбище или у дома, днём или ночью.

А Антоха всё продолжал отравлять моё пребывание в деревне своим милитаристическим ядом. Я вставал по утрам с мыслями, «хм, а что же такого хорошего я могу сейчас сделать в свои десять лет для родины, как могу её отблагодарить, на какую такую войну могу отправиться и доказать, что я мужик?» Не помню уже как, но мне удалось вылезти из этого болота больных фашистских идей о священном долге и самопожертвовании, и я вернулся в город нормальным здоровым ребёнком, ну, насколько это было возможно в моём случае. Продолжал с Сёмой рисовать комиксы, начал снимать любительские фильмы, увлёкся видеомонтажом и забыл про все его попытки вылепить из меня чёрт знает кого, как страшный сон.

— А чё один приехал, Витёк? — спросил его Антоха. — Даму бы свою привёз, тут места всем хватит.

И глянул на него, широко улыбаясь, и хитро подмигнул.

— У тебя, наверно, есть кто?

Витька слегка засмущался, чуть-чуть заёрзал на скрипучем стуле и более-менее уверенно ответил:

— Да есть уж, как нет.

— На гражданке тебя всю неделю ждёт, да?

— Мгм.

А я всё смотрел на него и ждал, когда же он стрельнет мне своим взглядом, будто бы в шутку, чтобы сделать такой странный намёк для себя самого и для меня.

Антоха всё не унимался:

— Марина меня тоже ждала весь год. Вроде бы долго, знаешь, а так вспоминаю, и как-то же мы это пережили, да? А вы, получается, раз в недельку только, по выходным?

— Чего?

— Ну там это…

Антон еле заметно дёрнул бровями, Витька его понял и сказал:

— Когда как. А вообще, да, раз в неделю и когда каникулы.

Я смотрел на них обоих, слушал их разговоры и поймал себя на мысли, что опять я невольно сравнивал Витьку с кем-то ещё. Хоть и воспитывался он всю свою сознательную жизнь чуть ли не в самой настоящей армии, никогда я от него не слышал каких-то безумных оголтело-патриотических речей и высказываний, как, например, от Антохи или от его папаши. Да, были у него какие-то неотёсанные замашки и манеры дворового хулигана, но так, совсем немного, в меру, был он весь такой спокойный, рассудительный, галантный, в чём-то даже справедливый, честный и совсем-совсем добрый, то ли со мной так по-джентльменски обращался, потому что что-то ко мне всё-таки испытывал, а может, и вправду был таким мягким, кто ж его разберёт.

— Калаш за сколько собираешь? — Антоха спросил Витьку.

— Да твой батёк сегодня уже спрашивал, — ответил он и засмеялся. — Двадцать-тридцать секунд.

— Красавчик. Я где-то так же. Щас уже, наверно, не смогу, как-то сноровку растерял.

В кухню вдруг ввалился дядя Вова в своей пышной куртке с меховым воротником, припорошенным снегом, держал в руках кучу шампуров и пакет с мясом, капал кровью на лакированный деревянный пол.

Зарычал на весь дом:

— Там ещё в раковине мясо достань, Наташ.

Тётя Наташа на секунду отвлеклась от тазика с тестом и сказала:

— Вов, таблетки выпить не забудь.

А он махнул рукой, двинулся к выходу и ответил ей:

— Пил уже сегодня, чё ты пристала ко мне?

Дверь закрылась, и Антоха наябедничал матери: