Привет, заяц

— Фу, ну ты даёшь, блин!

Он положил веник в сторонку и уселся на скамейку прямо под пластиковыми виноградинами, облегчённо выдохнул и закрыл глаза, наслаждался сладостным жаром уютной русской баньки. Я всё смотрел в ту сторону и не мог оторвать глаз. Две сочные виноградинки, что так сводили его с ума и лишали его всякого рассудка, аппетитно сверкали в ярком свете лампочки на одиноком проводке под потолком, закипали в банной жаре свежим молодым соком и манили меня к себе. Пышная гроздочка будто поползла куда-то всё выше и выше, захмелела в томительном ожидании и глядела на меня, легонько покачиваясь в безветренной атмосфере нашей бани.

Я сказал ему неуверенно:

— В принципе, если хочешь, можешь меня веником попарить. Только не сильно.

— Точно? Кричать не будешь?

— Не буду.

А он так хитро заулыбался, подмигнул мне и сказал:

— Лес рубят, щепки летят, да, Тём?

— Ну хватит.

— Напомнишь, как там дальше?

— Нет. Не напомню.

— Тогда я напомню. Можно?

Неукротимая страсть и желание зарезвились в его мускулистых ногах. Кипяток забурлил и разбушевался в толстом и гладком шланге. Длинным и крепким веником он как следует жахнул меня и окропил банный деревянный пол густыми пенными брызгами. И раскалившийся воздух в душной бане наполнился этой нехитрой утехой наших юных сердец. Белёсые взмыленные капли сладостным кипятком спускались по моим дрожащим ногам. Меня ошпарило этим кипятком изнутри, обожгло будто в самое сердце, отчего я тихонечко заскулил.

Всё его тело сладостно содрогалось от этой волшебной воды, корёжилось в мурашках от всепоглощающего чувства самого настоящего очищения, чувства, которое могла нам подарить сегодня только эта волшебная баня в богом забытых льдах Красной Нови.

Я схватил его пышный, поблёскивающий живительной влагой веник и тихо спросил:

— Можно я сам?

И он, совсем не стесняясь, ответил мне:

— Можно.

С этим незамысловатым инструментом мне ещё обращаться не приходилось, я совсем чуть-чуть растерялся, но по довольной улыбке на его лице понимал, что делал всё правильно, как положено. От души этим горячим веником работал, отчего в нём разжёгся бушующий пламень, а из груди вырывался звук сладкого удовольствия. Я ухватился рукой за его крепкий черенок, Витя блеснул в свете тусклой лампы своей широкой грудью и беспомощно старался сдержать напор упоения. Но не смог и опять случайно оросил меня своей горячей пенной водицей.

— Тёмочка мой… — он томно прошептал мне над ухом.

И будто не в силах сопротивляться этому всепоглощающему жару, он с лёгкой дрожью в своих сильных руках вцепился в меня, впился пальцами в мокрый мякиш моей кожи на спине и отблагодарил меня нежной усладой своего жгучего поцелуя. Будто обжёг меня раскалённым углём из самого сердца растопленной печки.

Витька будто бы избегал моего пристального взгляда, словно всё чего-то стеснялся, не до конца понимая, насколько прекрасными и бесценными были для меня эти моменты. Мне казалось, что он смущался своих чувств, самых искренних, настоящих, душевных, тех чувств, которые он открыл мне в тот момент, которые опять будто спрятал глубоко внутри до следующего раза. И я мучился оттого, что не знал, как ему дать понять, что эти его чувства были для меня самой прекрасной вещью на свете.

Я ощущал, как ему снесло крышу от полученного удовольствия, он не смог усидеть на месте и выскочил из бани прямо в ледяной рассыпчатый сугроб, плюхнулся в него с довольным криком и окатил меня снопом снежных сверкающих искр, словно взорвал белёсый фейерверк. Он вылез из сугроба, заулыбался и как зарычал, стал дрожать и забежал обратно в предбанник.

— Точно не хочешь? — он спросил меня, отряхиваясь от снега.

А у самого по лицу прямо из носа струится тонюсенький алый ручеёк, он дотронулся до него рукой, посмотрел на кровавые капли и ещё сильнее заулыбался.

Я ему объяснил:

— У тебя давление скакнуло из-за разницы в температуре.

— Ой, посмотрите, какой умный ушастый стоит.

Мы стояли с ним на крыльце нашего дома в этот лютый деревенский мороз, Витька обернулся одним лишь полотенцем в районе бёдер, я смотрел на него и в очередной раз удивлялся, как же он так терпел этот жгучий холод? А сам я сидел в свитере и в штанах, дрожал, как осиновый лист, желая, чтобы он как можно скорее докурил свою сигарету и мы отправились с ним на нашу тёплую веранду, на старую скрипучую кровать.

— Эта твоя песня про прапорщика, — сказал я ему. — Сам придумал?

Витька довольно рассмеялся:

— Нет. Пацаны придумали. Прапорщик такой был, да. Козлина ещё тот. Захотели над ним приколоться, сочинили, что он там шуры-муры крутит с одним кадетом. Тоже чертила. Вот и вся песня.

Я помолчал, старался обдумать услышанное, а потом добавил:

— Ты ведь понимаешь, что песня-то обидная? Высмеивает их любовь. Мол, фу, посмотрите, какие уроды, как им не стыдно.

Витька виновато опустил голову и тихо произнёс:

— Да. Понимаю. Просто подумал, что для такой публики будет самое то. А чё ты завёлся, Тём? Сашка этот… Шакал он, понял? Про хорошего человека песню такую не напишут.

— А чего он сделал?

— Пиздит много. Как Антоха твой.

Он виновато опустил голову, выпустил очередной клуб дыма и негромко попросил прощения за мат:

— Извини…

Потом он вдруг что-то вспомнил и как засмеялся:

— Мы как-то взяли и нассали чуть ли не всем взводом ему в банку с вареньем, которую он из дома привёз.

— Шутишь?

— Не-а, — он хвастливо ответил мне.

— А потом что?

— Размешал всё и слопал. Месяц потом с ним никто не общался. Гашёный.