Привет, заяц

— Ты зачем с собой всё это таскаешь? Вот так вот у детей санки клянчить? — я удивлённо спросил его.

— Да у Ромки из подарка свистнул, там у мамы на работе хорошие дали в этом году. Поехали, минут пятнадцать у нас есть.

И так мне стало страшно, ноги еле поднимались по ступенькам под громкий детский смех, и вот мы уже стояли на самой вершине горки, а внизу спуск в самый снег, и под ногами снуёт малышня, толкается и шебуршит болоньевыми штанами. Я плюхнулся на ледянки, Витька сел сзади, схватился за изношенную верёвку и дышал мне прямо в спину, задорно улыбался в предвкушении быстрого спуска.

— Ссышь, да? — спросил он меня.

И только я захотел ему ответить, как вдруг мир вокруг нас помчался куда-то вперёд, мы съехали с горки и чуть не сбили какого-то мальчишку, который вдруг вылез у нас на пути. Мы с ним улетели в самый сугроб, затормозили, и Витька так громко засмеялся, больше над моей реакцией на всё это веселье.

— Давай теперь один скатись! — он сказал мне.

И я вдруг разнылся:

— Ты чего? Не буду я.

— Да ну не бойся ты!

— Нет, не поеду. С тобой только.

Он засмеялся ещё громче:

— Ба. Зайчишка-ссыкунишка.

— Тише, чего ты орёшь?

А он всё дразнил меня:

— Пись-пись, не боись, ха-ха.

Я с какой-то даже сердитостью посмотрел на него и переспросил:

— Пись-пись? Ну, ладно.

И я вдруг так уверенно зашагал в сторону горки, поднялся на самый верх и невозмутимо съехал с неё, схватил ледянки и вручил их ему.

А он всё продолжал смеяться надо мной:

— Какой ты ведомый, я не могу! Ладно, ребёнку уже отдавать пора.

Мы с ним недолго петляли среди чёрных лысых деревьев и наконец добрались до шумной ёлки. Уши скручивал хрип дешёвых, но очень громких колонок с песней «Новый год к нам мчится», которую я не слышал уже лет сто. Я подозвал Витьку к себе, достал из кармана фотоаппарат, встал с ним на фоне ёлки, мы с ним улыбнулись, замерли так, и я нажал на кнопку. Через минуту у меня в руке была наша с ним первая совместная фотография. В мокрой холодной перчатке я держал не просто снимок, а самый настоящий кусочек нашей жизни, который с годами будет становиться только ценнее. Наши красные от холода довольные, счастливые морды, его ангельская улыбка, зелёные глаза, милая шапка с помпоном. Витя посмотрел на меня с лёгкой усмешкой, так застенчиво и робко, будто боялся что-то сказать.

— Может, ещё раз? — сказал он мне. — Пусть и у меня такая тоже будет.

Опять я не подумал о нём, решил забрать фотографию себе и не поделиться. Я снова вытянул руку, и мы с ним ещё раз улыбнулись на фоне ёлки, и этот снимок, как две капли воды похожий на предыдущий, я уже подарил ему. Пускай дома вклеит его в свою книжечку воспоминаний и как-нибудь потешно подпишет чёрным маркером.

В небе над парком загромыхал салют, всё вокруг залило разноцветным световым конфетти, снег радостно переливался, становился то зелёным, то синим, то красным. И мне вдруг так захотелось поцеловать Витьку, впиться на этом сухом морозе в его горячие губы, чтобы хоть немного согреться в его тепле, но люди вокруг не оставляли этой моей мечте никаких шансов. Мы с ним гуляли по парку, как два друга, наслаждались праздничной суетой, слышали заливной детский смех, любовались скудными, но всё же украшениями, мерцающими гирляндами, как дети ловили ртом снег и по-дурацки лыбились, соревнуясь, кто проглотит больше снежинок.

Я так мечтательно сказал ему:

— Знаешь, как раньше в этом парке классно было? Летом тут Сабантуй отмечали всегда. Так здорово было, летние кафешки, аттракционы работали.

А он удивился:

— Аттракционы? Где? Здесь, что ли?

— Ага. Такие старые все, раздолбанные, как только никто не убился, понятия не имею. Такие прямо советские, ржавые, как на фотках из Припяти. Серьёзно. Цепочки высоченные были, я никогда на них не катался, страшно. А сейчас всё разобрали, оставили только дорожки и сцену. И горки-то уже эти скоро уберут.

— Как бабка всё ворчишь. Тебе показать, где за Зюганова галочку ставить?

Я вдруг спросил его:

— Шампанское-то будем брать? Или винишко? Или покрепче чего?

И виновато опустил голову.

Он удивился:

— Ты же не будешь пить. А я один не хочу.

— Да ладно уж. Выпью я с тобой, ничего не случится.

Витька вдруг остановился, заглянул мне под шапку прямо в глаза и заулыбался:

— Чего, чего? Ну-ка повтори? Что это я слышу? Всё, да? Испортился со мной в корягу? Ха, ну ты даёшь. И двух месяцев не прошло. Тебе, смотрю, много не надо.

— Передумаю ведь сейчас.

— Да нет, давай уж накидаемся, раз ты захотел.

Мы зашли в магазин, купили какое-то первое попавшееся на глаза шампанское и вызвали такси, не хотелось больше мёрзнуть этой ночью. Зашли с ним во дворик, сели на скамейку и стали ждать машину.

Я поднял голову и увидел, как пушистые ледяные звёзды невесомо плыли по воздуху и ослепляли небосвод. Гигантская промышленная теплица неподалёку от города заставляла небо над нашим районом пылать лёгкой жёлтой гуашью. Безмолвные стены панельных девятиэтажек уже заснули и светили прохожим своим теплом. А вокруг нас сплошными рядами стояли машины, дрыхнули под белёсой сладкой ватой, он опять закурил и постарался выпускать клубы дыма в сторону, подальше от меня, но ветер предательски подул в другом направлении, и я снова вкусил этот мягкий аромат его сигарет, слегка поморщился и прокашлялся от оставшегося в глотке послевкусия.

— Извини.

Я лишь махнул рукой, мол, ничего страшного. В этом неоновом фиолетовом свете аптечной вывески его черты лица обрисовались для меня по-новому, эта экзотическая пурпурная цветокоррекция ложилась на нас так кротко и мягко, будто свет был живым и пытался окрасить нас в какие-то новые причудливые оттенки, стараясь поднять нам настроение. Я смотрел на его задумчивый взгляд, на его играющие под кожей скулы, слушал, как он еле слышно шипел и выпускал изо рта дым, любовался, как он делал очередную затяжку и заставлял кончик сигареты полыхать.