Привет, заяц

Я прошептал ему:

— Здорово. Вкусно.

Он расплылся в хвастливой улыбке, сверкнул в кухонном мраке своими милыми зубками и сказал:

— Не врёшь? Чтобы всю съел, понял?

Ближе к вечеру мы с ним вышли на улицу, в пустынный декабрьский мороз, отправились в парк на местную ёлку, аппетитно хрустели сверкающим снегом под ногами. В небе кружились невесомые белые звёзды, падали на Витьку, на его красную вязаную шапку и медленно таяли. Ветер выл над ухом и словно выдувал из моей головы все собранные мысли, оставляя внутри лишь глупую пустоту. Тепло его сердца пульсировало сейчас рядом со мной, посреди ледяной бетонной пустыни спального района. Я любовался им всю дорогу до самого парка, всё никак не мог до конца осознать волшебство этого момента, вкушал его опьяняющую сюрреалистичность. Он шёл со мной. Тридцать первого декабря. Рядом.

Мы с ним шли по Молодёжной в самом сердце Моторостроя, мимо нас проплывали застывшие в туманной метели девятиэтажные глыбы, такие давящие и унылые, смотрели на нас своими сверкающими пластиковыми глазницами и провожали нас до самого парка.

Я ткнул пальцем в эти дома и сказал ему:

— Знаешь, что я заметил? У нас раньше, когда я мелким был, все эти девятиэтажки обвешивали огромными гирляндами, прям каждый краешек, каждую линию. Едешь по Молодёжной и, блин, как на Арбате, честное слово. И уже лет десять, наверно, я такого не видел.

Он пожал плечами и выдохнул сигаретный дым.

— Может, правила какой-нибудь технической безопасности поменялись? — предположил Витька.

— Да где там. Деньги пилят, как черти.

Он вдруг засмеялся:

— Ой, ну ты давай ещё сходи за Зюганова проголосуй. Как мамка моя, ты чего уж?

— Да ну правда. А чего их не вывесить-то? Красиво же было.

Его силуэт в чёрной болоньевой куртке мелькал в парке среди пышных спящих ёлок, петлял по узеньким снежным тропинкам, вёл меня за собой в россыпь ослепляющих гирлянд у нас над головой. Он схватил меня за руку, ошпарил меня теплом своего тела на этом лютом морозе, я в ту же секунду опасливо оглянулся, пытаясь выхватить в толпе чьи-то подозрительные недовольные глаза, но увидел лишь яркие улыбки, детишек с бенгальскими огнями и родителей, лениво волочащих за собой тяжёлые старые санки.

Его смелость ослепила меня на мгновение, я чуть было на него не набросился, хотел вцепиться ему в шею и повалить в алмазный сугроб, хоть и знал, что вряд ли своей тушкой смогу его сдвинуть с места. Он светился от счастья, разгорелся мальчишеским задором, носился вокруг меня, как собачонка на прогулке, зазывал потерять с ним голову и пуститься в неведомую даль, а я всё лениво шагал через сумеречный парк, шарахался от его резких наскоков, хохотал, как дурачок, и боялся, что он захочет утопить меня в снежном море. Руками в дырявых перчатках он зачерпнул рассыпчатого блестящего снега, сверкнул мне этой белой массой и хитро заулыбался, глядя на меня.

— Щас тебе за шкирятник брошу! — он мне крикнул издалека. — Готовься, ушастый!

Я весь скукожился от страха, до конца не веря его словам, он сорвался с места, побежал на меня, а я только и успел прикрыть свою несчастную голову руками, как вдруг по спине разлился леденящий водопад, и сквозь плотную куртку я почувствовал на себе его сильные руки, что пытались повалить меня на землю. Мир вокруг закружился, я что-то жалобно выкрикнул, чуть глотку не сорвал, Витька заливался смехом, и я вдруг очутился в отрезвляющем холоде снежного пепла.

Рука вонзилась прямо в сугроб, до самых костей обожглась его ледяным пламенем, невольно заставив меня стиснуть зубы, а глаза затянула мокрая белая дымка, и сквозь эту дымку доносился его радостный лошадиный смех, я вытер лицо рукавом, безнадёжно пытаясь встать на ноги, и увидел, как он сверкал своей широкой улыбкой и тыкал в меня пальцем. Взрыв яркой вспышки озарил всё вокруг, я моргнул ещё раз, а он в руках держал фотоаппарат и ждал свежий снимок моей утопающей в снегу морды.

Он джентльменски протянул мне руку, всё улыбался, глядя на мою снежную шубу, а в руке у него уже печаталась фотография, он вырвал её из фотоаппарата, немного ей помахал, глянул на неё и разразился смехом с новой силой. Я от неловкости даже растерялся, не знал, что делать, отряхиваться от снега или оглядываться на удивлённых прохожих. Витька всунул в мою мокрую холодную руку фотографию, и я наблюдал, как она плавно появлялась на свет, насыщалась красками, пока не застыла в своей окончательной форме. Увидев снимок, я и сам расплылся в дурацкой улыбке, смотрел на своё снежное одеяние, на съехавшую шапку, на свои испуганные глазёнки.

Он подошёл ко мне, глянул ещё разок на снимок и сказал:

— Прости. Всё хорошо?

— Да, — немного обиженно ответил я. — Оставишь себе?

— А ты как думал? Иначе бы не толкал тебя. Хочешь, ещё одну сделаем? Давай, прыгай, ну-ка!

Я испуганно отскочил в сторону, а он снова захохотал и жестом позвал меня продолжить нашу с ним безмятежную прогулку, дошли с ним до старой детской площадки с гигантскими обледеневшими горками высотой аж в три этажа. Я на них всего раз в жизни катался, многие родители просто боялись туда отпускать детей, высоко и страшно, как эти строения прошли через бюрократические проверки на безопасность, я понятия не имел.

Витька спросил меня:

— У вас с этих горок никто никогда не падал?

А вокруг носились дети самых разных возрастов, совсем-совсем маленькие, лет по пять, и уже взрослые, чуть младше нас. Кричали, заливались смехом и скатывались вниз по ледяному спуску на санках.

Я ответил ему:

— Не знаю. Может, кто-то и падал. Я ничего такого не слышал.

Он подмигнул мне и спросил:

— Прокатишься со мной, что ли?

— Ты чего? Жопу всю на штанах порвём.

— Да ну ладно тебе, не ной. Жди здесь.

И он отошёл в сторонку, подбежал к какой-то скучающей пятилетней девочке, к её родителям, достал из кармана шоколадный батончик и вернулся ко мне уже с её потёртыми красными ледянками.