Стачколомы

Не знаю, зачем я все это ей рассказал.

Мы выпили, покурили на балконе и вернулись в постель. С ней было хорошо. Я даже подумывал завязать отношения, умножить встречи. Но это был всего лишь порыв. Каждую неделю у меня появлялась новая женщина и я, как говорится, не хотел ничего менять.

* * * * *

Глеб потрошил вонючую треску на консервном заводе в Польше, собирал апельсины в Португалии и строил дома, делал ремонты, клал паркет, клеил обои, облицовывал фасады в Испании, на виллах тучных и высокомерных богачей. Испанцы относятся к нам, как к скотам, говорил он, португалы — получше, а поляки, если не считать некоторых упоротых, вообще как к своим. Десть лет. Десять лет, сука, один, вдалеке от семьи, я видел детей только на фотографиях, а с женой удавалось поговорить не чаще, чем раз в месяц, по телефону, с почты, отваливая баснословные деньги за считанные минуты разговора. И вот благодарность. Жена ушла к другому, двенадцатилетняя дочь не решается называть папой, сын бросил институт, смотрит видео каких-то бизнес-тренеров, внушающих, что смысл жизни в бабле, крутит какие-то дела, то автозапчасти продавал, то ларек с другом открыл, а когда понял, что не потянет, бросил все и клянчил деньги, чтобы долги отдать, теперь вот — торгует косметикой в интернете.

Глеб уговаривал сына не бросать институт, а тот — все великие и независимые, Билл Гейтс, Стив Джобс, еще парочку назвал, были гениальными самоучками, университеты их видите ли не устраивали, навязывали стереотипы. А Глеб ему: так то — они, великие и независимые, а ты-то… Хлопнул дверью. Неделю не отвечал на звонки. Спесивый. Весь в мать, она тоже — что ни разговор, то деньги. И до последнего, пока Глеб был там, не признавалась, что у нее другой, и отменно, отменно играла свою роль! И только когда он домой собрался, за месяц сообщила: давай без скандала, дети к нему привыкли, можешь придти забрать вещи, но обязательно предупреди. Десять, сука, лет. Ему потом рассказали - друзья, соседи, теща, - она уже три года с ним, дочь его папой называет, а старший, хоть и кочевряжился по-началу, — зауважал. Потому как у того свой бизнес, магазин мебели, и деньги хоть и небольшие, зато всегда и стабильно.

Меня в тех вагончиках тесных, в тех вонючих хостелах, где по восемь человек жили, и один — кричит во сне, второй — воняет как боров, третий — деньги из карманов таскает, четвертый — психованный, весь в шрамах, и если что не так сразу за нож хватается, как его в тюряге научили, или где там он до этого кантовался, пятый — то ли шизофреник, то ли белочник, придет вгашеный, на стены озирается — там дескать ящерицы, и крысы, и тараканы, и черти по углам, вон, вон, смотрите!
– меня там только мысль о семье и спасала. За десять лет-то знаешь сколько всего навидался? Драки, голод, безденежье, разборки с полицией, визжанье жирных — они там все такие после тридцати, испанки, португалки, южные бабы, короче, - намазюканных косметикой шлюх. Валятся на столы, удирают, жмутся в проходе, и со столов летят бутылки, вазы с цветами, шум, крик, треск битого стекла, - пол мокрый, усеян осколками, и какая-то баба орет, что ей порезало ногу стеклом, а над столами, в сплетении дерущихся тел, сверкает хищное, невыносимо чистое во всей этой грязи лезвие кинжала. Только бы выбраться, только бы сделать ноги. И страшно не за себя, не за здоровье, не за жизнь — чего там стоит твоя жизнь, когда ты давно уже научился относиться к ней со спокойным презрением?
– а что если схватят, начнут выяснять, кто, откуда, - вышлют к чертям из страны, а у тебя — семья, а семью — кормить надо.

Отсветы огня скользят по высокому лбу, пламя отражается в глазах, крупных и выпуклых, уголек сигареты тлеет, тлеет, вот-вот коснется губ.

Огонь — судорожные языки, лихорадочные пальцы - пляшет над горой покрышек, которые мы приволокли сюда, пробравшись дворами, расставив руки, пыхтя и обливаясь потом, - сюда, на Печерск, к городской прокуратуре.

Черный дым тянется вверх, в сторону, бьется, рассеиваясь, о стену административного здания, окна захлопываются, вокруг собираются зеваки, - алое пламя, ядовито-закопченный дым, - отворачиваемся, прокашливаемся, и все — сквозь смех, все — сквозь веселье. Какой-то клерк — прокурорчик или его помощник - угрожает полицией, трясется и поправляет очки, одергивает фалды пиджака. Нам нужен самый главный, говорит Толик, наши письма остаются без ответа, наши обращения игнорируются! Мы отвечаем только в установленном законом порядке, лопочет клерк. Значит — нужно менять такие законы, если они против интересов простых людей!

Огонь пробирается к основанию, груда шелохнулась, прогоревшая резина оседает, верхушка кренится в сторону, шины разъезжаются, одна - катится по асфальту, размахивая огненными лохмотьями, швыряя искры. Бьется о ступеньку. Опрокидывается. Лежит, догорая. Клерк взбегает по ступеням. Зеваки шушукаются. И мы — в центре, возле пылающих покрышек, возле огня.

Альфредо – ветеран, участник гражданской войны, работал с Глебом в Испании, - он тоже считал себя крутым мужиком. Следы ранений на спине и плечах, матово-бледные, зарубцевавшиеся. Сломался, когда расстреляли жену и дочерей-близняшек прямо у него на глазах. Или Ленька, тоже — один из них, где-то в Польше, в общежитии для рабочих, отставной офицер, Афган, контузия, - ему раскололи череп куском трубы, когда он перегородил дорогу своим «жигуленком» каким-то браткам на «бэхе». Было начало 90-х, и Ленька очутился там, в этом новом, непонятном и извращенном мире со своими допотопными понятиями — офицерской честью, привычкой не уступать и не извиняться, - но кто с этим считался в начале 90-х? Остался калекой, - впрочем, он и до этого был калекой, с головными болями и краткосрочными помутнениями рассудка, - а теперь калекой вдвойне. Получил и за родину и от родины, как он сам смеясь говорил.

А он, Глеб, когда он сломался? И сломался ли он?

Да, говорил Глеб, я уже не тот, что прежде, и кулаки у меня уже не те, что были пятнадцать лет назад, я такой же, как все они, - он обвел взглядом пассажиров, запрудивших вагон метро, - не лучше и не хуже. И в общем-то, продолжал Глеб, когда мы вышли, несомые людским потоком, поднялись по эскалатору, вдохнули одуряюще свежий воздух весеннего дня, - я тоже когда-то был крутым мужиком. Не знаю… Был или нет… Но считал себя крутым — это точно. Спорт многое дал да и тихоней я никогда не был, умел постоять за себя, знал, как это, когда на тебя смотрят затравленным, покорным взглядом, и буян превращается в растерянного мальчика, нащупывая равновесие после удара, - когда побеждаешь, и не мощью, не кулаками, - характером побеждаешь! А потом… Капля за каплей. Шаг за шагом. Жизнь всех опрокидывает, всех ставит на место, - не сразу, ведь если сразу, у тебя еще есть порох, чтобы противостоять, - нет, жизнь, она выматывает, и потом, когда в тебя летит решающий удар, ты уже не в силах сдержать его.

Все эти города, бараки, в которых приходилось ютиться, люди, с которыми приходилось жить, и обман и грубость и унижения, - все это он мог стерпеть. Он был готов идти к директору компании и замахиваться стулом, вдавливать в стену, пока тот не доставал бумажник и не отсчитывал задолженные деньги. Был готов драться за койку в общежитии или шлюху в борделе. Был готов терпеть, если кто-то просто не нравился, рожей не вышел, - и спать в одной комнате и делить ужин и слушать, слушать о запредельно далекой жизни, о детях, о женах, матерях и отцах, любовницах, перенесенных в детстве болезнях, недостроенных домах, запущенных садах, любимой музыке, засмотренных до дыр фильмах, народном фольклоре, мастурбации, дешевых автомобилях, слезливых сериалах, грязном порно, борделях, водке, героине, анаше, увечьях, авариях, сифилисе, зубной боли, абортах, сиськах любимых женщин, задницах любовниц, телевизорах, магнитофонах, шмотках, игрушках для детей, жаре и холоде, кишечных инфекциях, толстых кошельках богачей, незавидной старости, улетевшей в пропасть юности, беззаботном детстве, жестоком детстве, одиноком детстве, подарках на дни рождения, вчерашних новостях, ядерной бомбе, войнах, землетрясениях, кораблекрушениях, авиакатастрофах, цунами, новейшем оружии, боли в пояснице, шуме в голове, голосах из подсознания, голосах за стеной, голосах пьяниц в заводской забегаловке, гонках, футболе, волейболе, вольной борьбе, боксе, плавании, легкой атлетике, беге на короткие дистанции и беге на длинные дистанции, грязных трусах, вонючих носках, жратве, бобовых от которых пердеж по ночам, сухом хлебе с беконом и овощами после которых не просраться, прокисшем молоке и немытых фруктах, после которых льет как из брандспойта, драках, сломанной челюсти, разбитом носе, ушибленных костяшках, сладком запахе возбужденного влагалища, толстом члене, клиторе с серебряной бусинкой, любимой кошке, говорящем попугайчике, тоске по дому, тяжелом сне, кошмарах, видениях, страданиях, о жене и детях, - да, он был готов слушать все это, и все это едва ли могло его надломить.

Может быть, все дело в вере? Когда теряешь веру, не за что больше драться? Утратил веру — которая, если уж быть до конца откровенным, была всего лишь заблуждением, одним из миллиардов заблуждений, сидящих в головах миллиардов людей, - и на этом — все?

Мы раздавали листовки возле судостроительного завода на Подоле, записывали номера тех, кто заинтересовался и не прочь попробовать себя в профсоюзной деятельности. Он был не с завода, сразу видно. Спортивный, шишковатая голова и татуировки, черный рюкзак за плечом. Такие любят проверить себя, воспитывают в себе хладнокровие и бесстрашие, такие не очень умны, но готовы идти за тем, кто умен. Кто-то прислал его сюда. Мы поняли это, когда он, с блуждающей ухмылкой, обратился к нам - те же вопросы, что и всегда, но как-то раздумчиво, исподволь, - о делах, о планах, и что нужно, чтобы стать членом профсоюза, и сколько за это платят, - и про идеологию, да-да, во что вы верите, какая у вас идеология? Скинув с плеча рюкзак, достал книгу. Черная. Название золотистыми готическими буквами. Вот, что я читаю, сказал он, пропустив мимо ушей про Маркса и Фромма, Троцкого и Лукача, - он вряд ли о них слышал, да и книга, которую он держал в руках, едва ли он прочел ее от корки до корки, едва ли понимал, о чем она, да, едва ли он хоть что-то понимал. Глеб подает знак, чтобы мы с Яриком не встревали. В книге может и есть что-то полезное. Наверняка есть. В любой книге есть что-то полезное. Пролистывает «Майн Кампф», возвращает парнишке. Но у нас другие идеи, мы помогаем простым людям, рабочим, менеджерам, вот ты, дружище, чем занимаешься? Доволен жизнью?

Один из нас, сказал Глеб, когда тот ушел, так ничего и не добившись. Еще не знает об этом. Он думает, что не с нами, но — видели его?
– он один из нас. Скоро это поймет. Или не скоро. Или вообще никогда. Тем хуже для него. Это сидит в нем от рождения. Я видел это в глазах тех, с кем жил в одной комнате, с кем работал плечом к плечу, и теперь меня не проведешь. Книги и философы, агитационные брошюрки и лекции профессоров, теории и идеи, — только отражение того, что было в тебе изначально. Ты и примыкаешь-то к той или иной идее только потому, что в оформленном, упорядоченном виде она содержит то, о чем ты и так знал. И вот ты находишь ее, идею, и сила в ней есть, пока есть сила в тебе, а сила в тебе — пока ты несешь то, что было в тебе от рождения. Ты можешь ненавидеть кого-то, тебя могут раздражать его шрамы, смех, нечистое дыхание, въевшаяся в ладони грязь, припадки по ночам, - но если в нем есть то, что и в тебе - плевать на остальное! И лучше это понять. Для тебя же лучше. Потому что ты — не часть этого большого мира, ты часть другого, меньшего мира, и этот мир — твой, и тебе придется жить в нем и защищать его, если не хочешь потерять все, включая самого себя. Помни кто ты. Неси свои родовые отметины с гордостью. Ищи то, что им созвучно. И если в тебе нет ярости, чтобы защищать себя и таких, как ты, тогда уж точно не о чем говорить.

* * * * *

Непомерна ейная грудь, Феклы, возлюбленной моей. Всеблагие у ней телеса, а чресла услада для уда моего. Очи подобны кометам, озаряющим пути мытарств моих, а сладкомалиновые уста как росчерки иконописца. Фе-кла: губы собрались в дудку на первом слоге, чтоб на втором разъехаться в улыбке сибарита. Фе. Кла.

Она была просто Феней, Фенечкой для мамы, в далеком заснеженном граде, откуда прикатила плацкартом лет семь назад. Она была Юлей для коллег по работе в «Глобусе», где подвизалась оценщицей ювелирки. Она была феей, моей безотказной грудастой феей в черных чулках и натруженном бюстгальтере. Но по паспорту она была: Фекла.

Поет тонким фальцетом. Нужно бы кинуть мелочишки. Сейчас, говорит Фекла и роется в сумочке. Он так старается! Она любит уличных музыкантов, любит Хрещатик, любит животных, и я рассказываю, как в прошлое воскресенье мы пришли сюда с Владом. Помнишь, тут были фотографы? Видишь — их больше нет.

А где же они?

(Вы, конечно, их знаете. Стоят возле входа в Пассаж. На площади. По выходным. Идете мимо — клац!
– и деловитый краснорожий малец устремляется к вам, помахивая фотоаппаратом с болтающейся черной шлейкой. На фотографе темные очки, яркая тенниска, золотая цепь с крестиком и знаком зодиака, бриджи, распушенные бахромой чуть ниже колен, пластиковые сандалии. Взмахивает фотоаппаратом: готово! Фото проявлю через пару дней и сразу отправлю, оставьте, будьте добры, адрес, - ну а деньги, разумеется, сейчас. Давайте еще одно, вот — птицы, вот — обезьянка, - не желаете?)