Стачколомы
Шрифт:
– Это ваше право. Но все должно быть честно. Если проработал месяц — заплатите ему за месяц. Вы ведь сами его наняли, верно?
Он ничего не ответил. Постоял немного возле столика и вернулся в ресторан.
– Это соучредитель. Любовник Дианы, - сказал повар.
– Ярик, разворачивай плакаты!
Ярик развернул длинный плакат: РАБОТА БЕЗ ЗАРПЛАТЫ УБИВАЕТ. Мы с Глебом взяли плакат с двух сторон и растянули у входа на летнюю площадку. Толик стал позади плаката, в центре. Ярик лег на асфальт, картинно разбросав руки и ноги, изображая человека, убитого отсутствием зарплаты. Влад сфотографировал инсталляцию на мобильный. Посмотрел на сделанное фото, ухмыльнулся и показал нам.
Толчком распахнув двери, из ресторана вылетела Диана Сергеевна. Из-за ее спины
На Диане Сергеевне был брючный хлопковый костюм. Каблучки пронзительно впивались в пол. Волосы торчали на темени белым, переплетенным розовой лентой рогом. Смесь насыщенно-пряных духов и алкоголя. Повар предупреждал, что она любительница прибухнуть, хамоватая и распущенная баба из 90-х, и мы ожидали чего-то в этом роде, но когда Диана Сергеевна дернула рубашку на моей груди, и пуговица отлетела и звякнула о столешницу, а потом, подскочив к Толику, саданула его туфелькой ниже колена, - признаться, слегка опешили.
Она закричала, что мы понятия не имеем с кем связались, и всем нам будет пиздец, такой пиздец, который мы себе даже представить не можем!
Она бросалась от одного к другом, норовя толкнуть, прорычать какую-то гадость. Затем попыталась выхватить у Ярика плакат, но Ярик быстро развернулся, и она оторвала лишь небольшой кусок, измельчила в мелкую стружку и запустила в небо над нашими головами. Попытки поговорить с ней обрывались потоком отборной руган.
Пунцовая и прооравшаяся, Диана Сергеевна скрылась за дверью.
Возле площадки остановился зеленый уазик. Двое полицейских, наши знакомые, встречались на какой-то акции. Мы написали объяснительные, рассказали о целях визита. Полицейские уехали. Мы развернули надорванный плакат и второй, с названием профсоюза. Простояли возле входа на летнюю площадку часа два. За это время в ресторан не зашел ни один человек.
* * * * *
Мне было все-равно, если честно, кто она, татарка или хохлушка или русская. Абсолютно все-равно. Немного экзотики никогда не помешает. Крупные зубы и широкий, вызывающе охватывающий ободок бокала рот, и глаза — большие-большие, но какие-то водянистые, бестрепетные, как у боевого пса, чья жалость притуплена, чей болевой порог изувечен. Я — татарка! Тело спортсменки, почти безупречное тело, учитывая, что ей за тридцать и у нее двое детей. Мне нравится вкус спиртного, я этого не скрываю! Отцедив из бокала, растягивает губы и глотает, глотает, глотает. Спортсменки не стыдятся своего тела, а она, плюс ко всему, еще и психолог. Успела промыть мне мозги гештальтами-зажимами-психотравмами-комплексами. Сидит за столом, положив ногу на ногу, и, то и дело сворачивая в свои психоаналитические дебри, выравнивает баранку беседы: ой, извини, извини, никак не могу отключиться, я так люблю свою работу!
Совсем не стеснительная, особенно когда выпьет, еще выпьет, вначале — вина, потом — вискаря с колой.
Ей за тридцать, двое детей-подростков, квартира в центре, внедорожник «Ниссан», любимая и приносящая солидный доход работа, клиенты по всему миру, консультации онлайн по семейной психологии, конфликтологии, психологии бизнес-коллективов. Самодостаточная, как говорится, бизнес-леди.
У меня уже была психолог. На этой же квартире. Но — другая. И по темпераменту и по наполнению черепной коробки — другая. И по тому, как ведет себя в постели, - другая. Татарка была ничего, трахалась живо и духовито, слюна поблескивала на крупных губах, когда губы дрогнули, изогнулись, выпустили крико-всхлип оргазма. А другая - нет. Большегруда, медлительна, надменна. С Оболони. Дом на набережной. Закончила какие-то курсы. Обожает книжки всех этих горе-терапевтов. Помешана, как и все девчонки, на этой туфте, на этом разводняке, на этой псевдо-науке. Вторая — нет. Не то. Я вспоминаю о ней без досады и сладости, - я вообще о ней не вспоминаю!
На стенах фотографии. Распечатал на листах А4 в переходе под Бессарабкой. Одно фото — над кроватью. И на вопрос: кто это?
– отвечаю: папа мой! Хмыкает и смотрит, как стрелу запускает: да ладно, я его где-то видела! Сдаюсь, не желая вязнуть в подробностях: актер один, в хороших фильмах снимался. Жесткокурчавая грудь, жирный указательный палец, увенчанный набалдашником перстня, массивное пузо и округлый фейс, ухмылочка, вечная его ухмылочка — сарказм, насмешка, вызов, неиссякаемая похоть козлоногого сатира. И нос, еврейская секира, и под носом - угольно-черные усы. И то, что скрыто — он в костюме, при галстуке, - но что она могла увидеть на экране, в одном из бесконечных его фильмов - двадцатитрехсантимметровый агрегат, пронзивший пять тысяч крошек. Агрегат, которому нет равных.
Он тут для женщин, для моих подруг, он смотрит на них, грозя пальцем: не забывайте, дамы, зачем вы здесь!
Над письменным столом три фотографии: китаец, итальянец, англичанин. О последнем не слышала. Вообще ничего. Замечаю: он был крутой мужик, вначале — революционер, потом — консерватор и душитель революции, затем — полководец и диктатор. Его могилу осквернили: останки извлекли на свет божий, тело обезглавили, голову насадили на деревянную жердь шести метров длинной.
Китаец, — да, что-то слышала, в школе, кажется…
Писал вполне приличные стихи. Любил женщин и революцию. Читал Маркса. Плодил детей. Велел запекать хлеб с перцем, считая, что пристрастие к острому свойственно всем великим диктаторам и любовникам. В преклонные годы, будучи на вершине власти, откупоривал девственниц, имя которым легион. Утопил народ в крови, и был свирепей и кровожадней в принципе любого, - но память о нем в его стране священна, хоть времена репрессий, казалось бы, давно прошли.
– Знаю. Фильм смотрела про него. Но кто же этот, лысый?
– Этот — самый-самый!
Недоверчиво перевела взгляд с фотографии на меня:
– Так он же этот…
– Послушай, - сказал я.
– До 37-го он был нормальный чувак. Потом спутался с Гитлером и пошло-поехало. Ты читала «Доктрину»? А «Мою жизнь»? Там много правильных вещей написано! Он был умен, штудировал Ницше и Данте, причем первого в оригинале. Знал пять языков. Был сыном кузнеца, социалистом, солдатом, редактором двух сверхпопулярных газет, создателем уникальной идеологии и лидером партии. Он построил дороги, искоренил организованную преступность и поднял экономику. И если бы его не стало году в 37-м, он остался бы в истории благодетелем человечества.
– Нам о нем другое рассказывали...
– Где рассказывали?
– В школе и вообще…
– В школе! Нам в школе рассказывали, что светлое будущее скоро наступит. И что?
– Да. Я тоже, между прочим, помню. Чего только не рассказывали.
– А еще - сказал я - у него была куча женщин и он встречался с восемью любовницами одновременно, а его последняя, та, что приняла с ним смерть, была моложе лет на двадцать и была красивой, ослепительно красивой.
Их арестовали и заперли в домике в лесу. Под охраной двух солдат. И он, как вспоминали солдаты, был полностью разбит, раздавлен теми испытаниями и крушениями, что сыпались на него последние годы. Она же вела себя с достоинством. Утром солдат подсматривал за ней сквозь щелку двери, когда она умывалась. Она ополаскивала тело энергично и легко, и солдат вспоминал, что у нее была прекрасная грудь. А он, лысый, ее любовник и продувшийся диктатор, даже не прикоснулся к воде. Он не мог ни мыться, ни принимать пищу. У него не осталось сил даже на это.
Машина, в которой их везли, остановилась в глухом лесу. Ей предложили уйти, пересечь границу. Но она ответила, чтоб будет с ним до конца. Когда щелкнул затвор и дуло винтовки уставилось в мешковатую фигуру, она закрыла его своим телом и первая пуля досталась ей.
На площади, куда приволокли трупы, теснился народ. Трупы были истерзаны толпой до неузнаваемости. Их вздернули вниз головами на воздвигнутом в центре площади эшафоте.
Я мог бы резюмировать, но… Что тут можно резюмировать?