Стачколомы

К нам обратились активисты из общества защиты животных и мы пришли сюда с Владом. Фотографы не сразу поняли, чего мы от них хотим. Два голубя — на плечах одного - с пушисто расправленными хвостовыми перьями и подрезанными крыльями, и — в согнутой на груди руке другого - глянцевито-серая обезьянка с испуганно бегающими, как у ребенка, глазками, ошейник и поводок, пристегнутый карабином к поясному ремню.

Подоспели активисты, девушка и два парня. Объяснили: без должного ухода животные обречены и лучше отдайте их сейчас, по-хорошему. Мы пристроим животных в питомник, иначе - привлечем привлечь вас к ответственности за жестокое обращение с братьями нашими меньшими. И тот, у которого голуби, побледнел, а второй, с обезьянкой, бросился наутек, в сторону Пассажа, и Влад — за ним.

Какие вы молодцы, восклицает Фекла. И что, вот так вот и отдали?

Отдали как миленькие!

Идем к ней. Пьем вино на кухне вместе с хозяйкой, Евгенией Германовной, вдовой известного когда-то киевского художника. Стены квартиры завешены картинами. Портреты и натюрморты, всего и не упомнишь, но одна картина — на кухне — привлекает внимание. Просторная. Во всю стену. Четверо селянок отдыхают после покоса. Краснощекие и смеющиеся, белоснежные зубы и алые платки, на заднем плане — море желтых, словно политых мочой, колосьев и комбайн, потонувший до половины в этом неподвижно клубящемся море. У селянок огромные груди и основательные, как у статуй, ляжки. Они похожи на Феклу, в них — тот же замес бесшабашной удали, крестьянского здоровья, грубоватой простоты и безотчетного упрямства. Кровь с молоком.

Это его лучшая картина, поясняет старушка, он очень ею гордился. Писал с натуры. Специально отправился в колхоз и долго выбирал натурщиц.

Щупленькая, с добродушными глазками под стеклами старомодных очков, старушка отцеживает вино, чокнувшись с нами, и говорит, что не смеет нас задерживать и обременять разговорами, ведь нам хочется побыть наедине. Учтиво удаляется, исчезает в недрах своей огромной квартиры в самом центре города, в Пассаже, - квартиры, с балкона которой можно увидеть Макдональдс возле метро Хрещатик. Но если не глядеть в окно - только на эти стены, завешенные картинами, на старую мебель, отставшие кое-где обои, лакированный буфет, набитый посудой и столовым серебром, на деревянные рамы, чугунные батареи и вылинявшие портьеры, если прислушаться к жалобному всхлипыванию половиц, - можно подумать, что квартира находится где-то совершенно в другом месте, а то и — времени.

Фекла не любит вспоминать о доме. О Красноярске, где снежно и серо, а деревянные дома облаплены сугробами. Сосульки под козырьками, длинные как сабли, и когда весна, с кончиков, исподволь набегая и неохотно отрываясь, струит капель. Закутанные в пуховики и шубы фигуры, хрустя и оскальзываясь, переваливаются, обхлестанные метелью. Здесь, заключает Фекла, намного лучше, и я совсем не скучаю по дому.

Скажи, вы их не били?

(Влад настиг того, что с обезьянкой, а я не дал уйти тому, у которого голуби.) Нет, мы их не трогали, в этом не было необходимости, - но нужно ли говорить об этом Фекле? Бросаю походя: пришлось съездить одному по роже, сильно борзо себя вел. Ее глаза разгораются, в них взблескивают желаемые искорки, - на девок такое действует, а на таких как Фекла и подавно.

Лет семь назад, когда только приехала, я сразу устроилась на работу в приют для животных, говорит Фекла значительно, как будто посвящая меня в какую-то тайну, открывая то, что не смела открыть никому прежде. Она, конечно, любит животных, это и коню понятно, - а вот то, что животных она любит куда больше чем людей, и это не позерство, не напускное великодушие, - это, возможно, понятно только мне.

Я ловлю ее в коридоре. Такая у нас игра. Оцепеневшие лица с портретов, яблоки, раскатившиеся вокруг кувшина с засохшими стебельками растения, напоминающего цветущий укроп, речной пейзаж в прямоугольной рамке над входной дверью. Фекла раздевается, скользя по коридору, увлекая меня за собой, - снимает кофточку, наклонившись — юбку и чулки, - припадает к стене, сверкая молочной улыбкой, касается стены грудью, лопатками, отталкивается кончиками пальцев, скрывается за поворотом в спальню, - и этот коридор этой ветхозаветной сталинки кажется мне бесконечным.

«Зважені та щасливі». Телевизор не умолкает. Успеваю разглядеть сушилку с развешенным бельем у балконной двери. Она ничего не слышит, шепчет Фекла, ее комната далеко отсюда и она к тому же глуховата, так что не волнуйся, дорогой, - прижимается губами у моему уху, и я, нахмурившись, смотрю на нее: с чего она взяла, что меня беспокоит ее хозяйка? Ты можешь сделать это, прошу тебя… Я бью Феклу по заднице, от души, как она любит, - но ей, похоже, этого мало. Только аккуратнее, чтобы не до крови, умоляет она, - и за шлепком следует оплеуха. Ну что же, раз она так этого хочет… Я бью ее по лицу. Потом еще раз, прицелившись. На коже — отпечаток моих пальцев. Она валится на кровать, упирается ладонями, поворачивает голову, взлохмаченная, сверкающие глаза уставились на меня. Приподнимаю подбородок костяшкой указательного пальца, не сломать бы этой пизде чего-нибудь, а ладно, раз ей так нравится... Еще один удар и голову откидывает к стене. Мерзавка, грязная шлюха, бесстыжая девка! Хватаю запястья и растягиваю Феклу на постели, в полуприкрытых глаза — муть и поволока. Толстушка с экрана не смогла преодолеть препятствие, повалилась на мягкое покрытие спортзала, потные волосы прилипли ко лбу. Тренер, жилистая девка с лошадиными зубами, рычит: вставай, борись до конца, но толстушка скривила рот в плаксивой гримасе и хватается за спрятанное под расплывшейся грудью сердце. Фекла царапает плечи и ей плевать на всех взвешенных и всех счастливых в мире. Ноги замком сидят на моих бедрах. Окей, думаю я, решил сыграть в брутального самца — играй на совесть! Толстушку откачивает медперсонал. Влагалище Феклы, словно маслянистый кратер, проглатывает член, обсасывает, держит и не хочет отпускать. Бедра ходят как на шарнирах. Фекла наполняется семенем. Комната наполняется непроизвольно-оргазмическим криком. Воздух наполняется запахом Феклы, запахом тела, запахом пылающего лона. Фекла… Свет моей жизни… Огонь моих чресел…

В воскресенье гуляем по Хрещатику. Напарываемся на толпу, что растеклась кольцом, - тут, возле входа в Пассаж, - и в центре кольца — очкарик-ведущий с микрофоном. Звучит шлягер времен советской эстрады и ведущий подносит микрофон к плямкающим, открывающимся, как у выкинутых на берег рыб, ртам. Каждый норовит отличиться, выхаркнуть в микрофон худо-бедно сварганенную фразу и у кого-то получается, а у кого-то нет. Фекла отпускает мою ладонь и вклинивается в толпу, орудуя локтями, прокладывая дорогу грудью, повторяя то «извините», то «разрешите». Я едва поспеваю за ней и, оказавшись у внутренней кромки толпы, вижу — зияющий рот, сладкомалиновые губы, наманикюренные пальчики, сжимающие, точно эрегированный фаллос, стальную ручку микрофона.

ЧЕРВОНУ РУТУ НЕ ШУКАЙ ВЕЧОРАМИ голосит Фекла, и — о чудо!
– не смазывает ни единой ноты, и голос у ней, как выясняется, вполне пристоен. Ведущий прислушивается, повернувшись к Фекле ухом, поправляет очки, хватает Феклу за руку и вытаскивает в центр круга.

Дальше - конкурсы. Песня на выбор. Долговязая длинноволосая мадам с хрящеватым носом выбирает Пугачеву. Низкорослый парнишка с круглой головой - «Вопли Видоплясова». Фекла… О Господи! Фекла! Наташа Ростова, ебать-колотить! Плывет вдоль толпы, откинув свободную руку (в другой - микрофон), и то останавливается в широкодушном поклоне, то задирает белокудрявую голову, смыкает веки, шествует, обходит толпу, и толпа беснуется, толпа мечет искры взглядов, толпа вопит и воет, а Фекла — идет, покачивает грудью, встряхивает бедрами, отводит руку в неуловимом щелчке, делает разворот, приплясывает, чудит в микрофон: ва-ле-ны-ки-да-ва-ле-ны-ки-и-и… ЭХ! НЕ-ПОДШИТЫ-СТАРЕНЬКИ!

Лупоглазый малец с физией уголовника вываливается из толпы. Две потрепанные девицы с бутылками ром-колы взвизгивают и начинают яростно аплодировать, и оттого что в руке у каждой бутылка, их движения похожи на потуги умалишенных, так и не научившихся хлопать в ладоши. Несколько голов — облепленные водорослями буйки — подпрыгивают над толпой, оглушительно свистя и подпевая: ОЙ-ТЫ-КОЛЯ-НИКОЛА-АЙ-СИДИ-ДОМА-НЕ-ГУЛЯЙ!

Закруглив куплет, бдительно-костлявая кисть ведущего реквизирует микрофон. Фекла, огорошенная шквалом аплодисментов, церемонно раскланивается, распластывая и обнажая перед всем миром неуемную ширь своей великорусской души. В финал она, впрочем, не проходит - долговязая злюка, засандалив пару запредельных нот в похожей на сон любви, обходит ее на финишной прямой. Фекле достается утешительный приз — десяток яиц, которые она с гордостью несет сквозь расступившуюся, словно Красное море перед Моисеем, толпу. Я шествую за Феклой, мечтая только об одном - побыстрее смыться отсюда и забыть весь этот позор.

Я предвкушаю, как отведу душу ночью, когда придет время Феклиных забав и можно будет воспользоваться не только руками, но и — о да, сегодня она это заслужила!
– брючным ремнем из толстой телячьей кожи, который - изумительная оказия!
– сегодня на мне.

Старушка-хозяйка разливает чай в глубокие фарфоровые чашки. Отковыривает ложечкой ломтик «Пражского». Фекла хвастается своими успехами в «Караоке на Майдане» и старушка кивает, сладко улыбается и нахваливает квартирантку.

Потом старушка уходит к себе.

У нее совсем никого нет, вздыхает Фекла.

А дети?

Сын. Но она с ним не общается. Видно какая-то ссора.

Странно. Такая милая старушка.

Да! Она очень хорошая! Но сын у нее - неудачник. Хотел стать художником, как отец, а потом или спился или на наркотики присел. Золотая молодежь. Они в советское время ух как жили! Муж у нее очень известный был, по всему миру выставки, квартиру эту им государство предоставило. В то время известным художникам, музыкантам, писателям, ученым лучшие квартиры давали. В СССР, что ни говори, умели заботиться о людях.