Стачколомы
Шрифт:
Я высвободил ремень из брючных петель, размахнулся и нанес первый удар.
Ай! Полегче, дорогой! Больновато!
Потерпи, малыш, сейчас будет совсем хорошо.
Стальная пряжка совершила свистящую дугу и врезалась в голову Феклы чуть выше виска. Фекла ухнула, затихла на мгновение и вдруг - завизжала как животное на бойне, получившее первый разряд тока и почуявшее скорую развязку.
Фекла… Фекла… Свет моей жизни… Огонь моих чресел… Пизда ты квашенная. Кошелка ты драная. Курица ты без роду без племени.
Я поставил колено между лопаток, вдавил Феклу в кровать и запихнул в рот скомканный чулок. Закрепил чулок скотчем, который нашел в шкафу.
Пряжка с разгону впивалась в мягкую спину, хлюпала в румяной, вздрагивающей плоти, мимоходом угодила в глаз, который,
Она визжала и рыдала сквозь чулок, но чулок крепко сидел в глотке, а мастер-шеф — хоть какая-то от него польза!
– громогласно чихвостил дрожащую девицу в белом колпаке, передержавшую стейк на сковородке: мясо ссохлось, лишилось сока и по вкусу напоминает покрышку!
Фекла покрылась насыщенно-пурпурным узором из ссадин и кровоподтеков. Мочевой пузырь среагировал на стресс и между ног Феклы, расползаясь простыней, наметилось бледно-янтарное пятно. Она больше не пыталась ни вырваться, ни звать на помощь, - бесполезно, мы с мастер-шефом обо всем позаботились. Да и бить я умел. Научился. С ней же и научился. Точечно, метко, яростно, бессердечно, сокрушительно, зло, весело, - одним словом: красиво.
Мастер-шеф потыкал вилкой шмат землистого стейка. Отодвинул тарелку, приподнял верхнюю губу и обнажил белый клык. Бросил последний, испепеляющий взгляд на ковыряющую заусенцы повариху.
Кровь из рассечения пропитывала подушку. Сквозь разорванные раны на спине и ягодицах проглядывало розовое, сочащееся кровью мясо. Фекла не видела меня, похоронив лицо в подушке. Рыдания тонули в равнодушной белизне постельного белья. Фекла лежала передо мной, обнаженная, окровавленная, обмочившаяся, и я вытер ремень влажной салфеткой из упаковки на прикроватной тумбочке, просунул в брючные петли, затянул приятно-теплую сталь пряжки, наклонился к Фекле и стараясь, чтобы голос прозвучал как можно ласковей, шепнул: я вернусь, солнышко, приду проведать старушку. Через неделю. Или раньше. Тебе должно хватить времени
IV
ИХ ОТНОШЕНИЯ
Он сочинял рассказы и собирался писать роман. На первом свидании говорил о Кафке. На втором о Толстом. На третьем о Джойсе. Он рассказал о тонкостях писательской техники, о минимализме и экономии, и что слов должно быть мало, а смысла в них — через край. Так было у всех великих. И даже у Толстого, хоть он сам признавал, что многоречив, но - тем не менее - ни одного лишнего слова, ни одной пустой фразы. А Кафка? О… Лучшее у Кафки — его дневники. Каждая строчка налита кровью и ни одной проходной, ни одной формальной, и всего они, все, да, все гениальны! А Пруст? Хочешь, я расскажу тебе о Прусте, детка? Нездоровье подкосило его, экс-бонвивана, и теперь он, запершись в своем доме, начал все сначала. Он вспоминал и вспоминал, он восстанавливал и восстанавливал, он воссоздавал и воссоздавал, и его жизнь в тексте была столь наполнена, столь выразительна, столь полновесна, что реальная жизнь, хладное и одинокое существование, гасла в ее тени. Он жил в тексте, да, в тексте он — жил, и все остальное было слишком бесцветным и пустым, чтобы конкурировать с текстом. А Хем? А Джойс? А Фолкнер? Малышка… Я могу так много… так много… так много… ууу… солнышко мое…. ууу… радость моя…
Но это было не сразу.
Их первая ночь — и для нее и для него — стала ночью мучительных испытаний. Оксана насочиняла кучу всего: в школе, дескать, был выпускной и она напилась и вышла из ресторана в половине второго ночи и тут-то он этот мужик которому лет сорок давайте девушка я вас домой подвезу а она-то пьяная и ничего не соображает и одноклассники как назло все внутри не надо меня никуда везти да нет вы не переживайте я вижу что вам не очень идемте и взял за руку машина за углом какой-то джип дорогой мотор захрипел в окне ночные улицы усеянные мутно-влажными капельками фонарей и всё в этом свете в этих блестках огни плывут и сливаются и то тускнеют то вспыхивают то тускнеют то вспыхивают и нехорошо
вертолеты голова шумит и он остановился во дворе за жеком там пустырь темно она ничего не могла поделать залез на нее задрал юбку разорвал колготки трусики и там прямо она поддалась не сопротивлялась потом высадил из машины и больше она его не видела вот так вот такая история говорю как есть ты должен знать.Те два месяца, пока она говорила нет, он не находил себе места и все думал, думал об этой мрази, об этом выродке, который так обошелся с ней, такой чистой и беззащитной, так робко целующейся и настойчиво убирающей его руку с груди. Как бы он хотел встретиться с ним! Уж тогда он бы дал волю своему гневу! Но она… Как она могла? Они вместе два месяца, и он так и не овладел ею, - а тот, взрослый, нахрапистый, получил все и сразу!
Конечно, он тоже врал. Он тоже — для нее — был недевственником. И вот, в их первую ночь, обоюдное вранье открылось, полезло, вращаясь ребристыми боками.
Мать, младший брат и отчим уехали в село. Он пришел к ней с вином, пирожными и букетом желтых роз. Они пили вино в гостиной и Оксана достала альбом с фотографиями, где она - маленькая, и ее родители - молодые, мама и отец, погибший в автокатастрофе, когда ей было чуть больше годика. Она похожа на него: глаза, овал подбородка, ямочки на щеках, испарина, капельками выступающая на кончике носа. Отец был в военной форме, и в костюме, и вместе с матерью на свадебной фотографии, цветной и в полный рост. И он подумал, что если ее отец смотрит на них сейчас оттуда, сверху, он может быть уверен — никто и никогда не обидит ее, пока они вместе.
Она настаивала — только в презервативе! Нервная и резкая, а он - куда делась его уверенность, ведь еще недавно, десять минут назад, когда они сидели на сложенном диване и переворачивали страницы альбома, он так и льнул, так и наваливался, так и атаковал, и она мягко-улыбчиво сдерживала его: ну подожди подожди еще успеем, - а теперь? Что случилось теперь?
Первый раз - едва натянув презерватив. Второй — едва войдя в нее. Третий… Когда начало светать. И это в общем отдаленно напоминало занятие сексом. Весьма отдаленно.
После второго — секунд семь-восемь — она выскользнула из комнаты, обронив, что пошли месячные, и его состояние, смятенно-разбито-несчастно-трагическое и еще какое-то там состояние, не позволило ему взвесить ее слова, критически оценить их. Месячные. Бывает. Действительно, кровь, - причиной тому, правда, были совсем не месячные… Но он был слишком сосредоточен на своем провале. На своей трагедии.
Так невыносимо больно, что утром, шагая туманными улочками, он прикидывал 1) не отречься ли от нее? 2) не обратиться ли к врачу? 3) не покончить ли, наконец, со всем и сразу, взобравшись на перекинутый через канал мостик и влетев с разгона в разверзшуюся внизу черноту? Из перечисленных трех вариантов в реальность воплотился (и хорошо!) только второй. Очкастый венеролог, друг семьи, проделал сомнительные и неуловимо-болезненные манипуляции, взял биологические фрагменты и через три дня встретил его с результатом анализов в затянутых резиновой перчаткой пальцах: все в совершенном порядке, дело в голове, отношении, нужно тренироваться, да, тренироваться, ну и о безопасности, конечно, не забывать.
О чем он так и не написал?
Старик спал возле окна и каждый день к нему приходила жена-старушка. Приносила еду в судочках и кастрюльках. Низкорослый, он садился на край кровати и ел, качая не достающими до пола ногами. Старушка говорила что-то со скорбным видом, монотонно и всегда с одной и той же интонацией, а он — ел, почавкивал, сопел и качал ногами. Одна ступня была полностью черной и чернота уже подбиралась к щиколотке. Старик не чувствовал ступни. Ногу собирались отрезать и все в палате об этом знали, но старик никогда не жаловался на боль, и только по ночам, во сне говорил про ногу, вскрикивал, ругался и стонал. Когда пришло время операции и медсестра прикатила в палату кресло-каталку, он встал с кровати, взял клюку и заявил, что ему не нужна ничья помощь, он хочет сам, в последний раз пройтись на собственной ноге.