Стачколомы

Мы ходили в кино, на какие-то американские комедии и мультики, и в зоопарк. Ее сын начал доверять мне, и если вначале был замкнут и неразговорчив, со временем раскрепостился и даже искал у меня защиты, когда Лейла — она была требовательной матерью — ругала его за очередную двойку или плохое поведение в школе, где он опять подрался или нагрубил учительнице или дернул какую-то девочку за косичку.

В зоопарке мальчику больше всего нравился террариум - огромные стеклянные коробки с змеями. Он застывал перед ними, впиваясь глазами в неподвижные желто-черные кольца питона или кобру, которую, отодвинув крышку аквариума и просунув бамбуковую палочку, тормошил служитель зоопарка, заставляя змею шипеть и раздувать капюшон, на потеху сгрудившейся детворе. Было интересно смотреть на чешуйчатого варана с выплескивающемся из пасти раздвоенным языком и удава, которого кормили белыми мышами. Служитель зоопарка — мы видели только его руку — держал в щепотке мышиный хвостик, помахивая грызуном над лежащей в тугих кольцах сплюснутой головой. Затем отпускал мышь и та шлепалась в опилки и жалась к стеклу, вздернув мордочку и принюхиваясь. У нее были красноватые глазки. Удав следил за ней. Как только мышь осваивалась и отходила от стекла, он хватал ее, душил и медленно заглатывал. На длинной шее образовывался комок. Добыча рассасывалась в желудке удава.

Лейла познакомила меня с Пал Степанычем раньше, чем с матерью, которая жила за городом и приезжала в Киев не часто, на рынок или если заболевал ребенок и Лейла не могла взять больничный, ведь ее зарплата — диспетчер в службе такси - зависела от заказов.

Нино, по словам Лейлы, так и не смогла восстановиться после тех событий 88-го, когда на ее глазах рушились дома, уходя в землю, словно в воду, и оставляя после себя груды развалин и облака бетонной пыли, когда из-под завалов доставали раздавленные тела соседей, и те, кто выжил, поселились в палатках рядом с обломками своих жилищ. Нино ждала, когда из-под груды кирпича, цемента, мебели, сплющенных холодильников, газовых плит, телевизоров, радиоприемников, фрагментов сантехники, разбросанных книг и фотоальбомов, битой посуды и клочьев одежды, достанут тело ее мужа. Его так и не нашли. Нино не могла спать и сутками стояла возле руин, наблюдая за работой спасателей, немцев, французов, англичан, итальянцев, одетых в черные униформы, с собаками-поисковиками, к ошейникам которых были прикреплены сумки с водой и лекарствами на случай, если собака обнаружит выжившего там, куда не смогли добраться спасатели. Это ее надломило, говорила Лейла. Нино очень любила мужа, а за Пал Степаныча вышла, потому что не знала, как будет жить одна с ребенком, в чужом городе, среди чужих людей.

Мы приходили к Пал Степанычу с вином или чем-то покрепче. Лейла всегда держалось прохладно и хоть и рассказывала о своей привязанности к отставному подполковнику, мне почему-то казалось, что в ее к нему отношении было больше воспитанности и приличий, нежели искреннего чувства. Она никогда не брала к нему сына, и это тоже было странно, тем более, что Пал Степаныч настойчиво повторял: он на пенсии, и если пацана не с кем оставить, нужно забрать из школы или отвезти на тренировку, - всегда готов помочь. Но я помню, как резко она на него взглядывала, и он сразу замолкал, словно понимая, что сказал что-то глупое и невыполнимое. Если же я задавал какие-то вопросы, Лейла отвечала, что отношения с отчимом — это их личные дела. У нее нет темных секретов и потаенных мотивов, просто — есть причины, посвящать в которые она меня не то что не хочет, но просто не может, ведь это касается не столько ее, сколько ее близких.

С Нино я познакомился летом, когда мы — на месяц каникул - отвозили к ней сына Лейлы. Я увидел сухенькую старушку в черном платке и каком-то не то платье, не то халате, с огрубевшими от физического труда руками. Трудно было поверить, что перед вами — мать и дочь. Только глаза, черные и пристальные, были у них одинаковы.

Мы пили чай и ели картофельную похлебку с домашней тушенкой. Лейла говорила без умолку, в отличие от матери, которая молчала и ни разу не засмеялась. Лейла же, в ответ на мои остроты или иллюстрируя забавные истории из жизни, рассыпалась каким-то нервным смехом, и в этом смехе было что-то произвольное, неестественное, чего я раньше в Лейле никогда не замечал. Словно она хотела приукрасить обстановку скромного жилища, или развеселить, вывести из мрачности Нино, или просто не знала как справиться с внутренним напряжением, появившимся в ней, как только она переступила порог материного дома. Нино реагировала покачиванием головы и едва-едва заметной, исключительно внешней — впрочем, не обманывали ли меня эти морщины, эта неуловимо-сумрачная мимика?
– улыбкой, точнее даже не улыбкой, а подобием ее. Возвращаясь в Киев, я чувствовал облегчение. Лейла, судя по всему, испытывала то же самое.

Как-то мы сидели в ресторанчике «Купол». Лейла сказала, что к нам должна присоединится Варя, ее подруга, та самая, с которой они были в «Радиохолле». Варя, мол, забыла у нее фен и Лейла кинула его в сумочку.

Варя оказалось невысокого роста блондинкой. Синяя кофта и джинсы. Золотые колечки в ушах, неполные губы, голубые глаза. Родинка-горошина на левом виске. Она зашла в ресторан в половине девятого. Протянула мне крохотную ладошку, прохладную и немного влажную: Варя! А я — Даня, сказал я. Мы улыбнулись этой взаимной церемонности. Я заказал пива, орешков, мясных чипсов и три порции салата «Цезарь».

Варя была неразговорчивой, но смешливой, и отвечала на мои шутки тоненьким хихиканьем, а в глазах — как я заметил, или мне это только показалось?
– было что-то диковатое. Короткие ее взгляды говорили о большой эмоциональности, но — скрытой, сдержанной эмоциональности, каком-то внутреннем огне — или, опять таки, я все это придумал?

– ютившемся в этом миниатюрном теле, под этой неброской внешностью. И эти взгляды, что меня особенно удивило, адресовались и мне и Лейле. Крест на крест. А еще я заметил, что Лейла вела себя с Варей так, как вела себя с матерью - жеманничала, смеялась и болтала без умолку. Только без внутреннего напряжения. Впрочем, тогда я не пытался во всем этом разобраться и, возможно, многое придумал. Но что-то тут действительно было. То, на что вначале не обращаешь внимания, а потом, со временем начинаешь расценивать, как звоночек, как некий не распознанный тобой, разиней, знак.

Перед тем, как придти в депо, я не спал всю ночь.

Я видел старика в ванне, наполненной горячей водой и кровью, его кровью, и женщину с кинжалом, бегущую по аллеям сада. И еще одного, с избитым оспой лицом и квадратной челюстью. Его везут в телеге, руки связаны за спиной. Он стоит на коленях. Когда телега проезжает мимо дома его убийцы, выкрикивает: я жду тебя, ты последуешь за мной! На эшафоте он хочет поцеловать товарища, которого должны казнить на минуты, какие-то минуты раньше, но палач запрещает им сделать это. Глупец, восклицает он, ты все-равно не сможешь помешать нашим головам поцеловаться в корзине! Его казнят последним. Перед смертью он обращается к палачу: покажи мою голову народу, она этого достойна! И палач выполняет его просьбу. Мутно-неподвижные глаза, открытый рот, капли крови, струящиеся из разорванной косым топором гильотины шеи. Пожалуй, самый крепкий из них, но — слишком любил жизнь, был привязан к вину, кипящему застолью, телу любимой женщины, молодой, сладкогрудой, - за это его ненавидел тот, третий, с лицом монаха или, точнее, скопца, с буклистым напудренным париком и чахлым телом, - тот, которого - из троих — убили последним. Он, говорят, выстрелил себе в голову, и потом, с платком, стянувшим раздробленную челюсть, трясся, лежа в той же телеге, катя по тем же брусчатым дорогам, по которым три месяца назад катили к плахе его жертвы. Он выглядел как бульварная девка, изнасилованная ротой солдат: роскошный синий камзол в крови, парик разлохмачен, чулки, эта комичная дань моде, сползли, собрались брыжами ниже колен. Окровавленная повязка сдавливает челюсть.

Я вижу, как он всходит, шатаясь, к лезвию святой гильотины и как палач срывает повязку.

Я слышу его крик, пронзительный, нечеловеческий вопль - боль пронзает лицо, когда челюсть повисает на разорванных сухожилиях. Он едва держится на ногах.

Мгновенный шорох, свист слетающего с небес металла. Кончено. Голова в корзине.

День первый.

Мы пришли в Дарницкое депо ровно в 6.00. Ворота открыл какой-то горбун. Раньше мы его не видели.

Впервые мы попали в депо не прорываясь сквозь охрану и не перепрыгивая через заблокированный турникет.

Тут были те, кого мы встретили вчера на акции возле кабмина: Барчишин с его пятидесятилетней сожительницей; сухопарый мужчина со скорбно-стоическим лицом; женщины, которые смело шли на силовиков; мужичок, нахохлившийся, точно мокрый воробей, вчера его лупцевали дубинками силовики, а потом приводили в сознание две женщины, поливая водой из бутылок. Были и другие: горбун, открывший ворота, сухощавая кондукторша с испитой улыбкой, трясущая головой и картинно хихикающая, плечистый паренек в шапке «Рибок» и его жена, привлекательная блондинка лет тридцати с мечтательным взглядом. Паренек предложил нам кофе. Мы отказались. Он пожал плечами и вернулся к компании своих сверстников, двух водителей и механика, недавно окончивших ПТУ.

Рабочих было человек пятьдесят. Они образовали толпу возле трамвая, остановившегося перед выездом из депо. Часть рабочих сидела в салоне. В основном женщины. Они прятались от холода, пили чай из термосков, грызли печенья и прижимались друг к другу на двойных сидениях.

Остальные трамваи стояли на выгоне. Железные морды высовывались одна из-за другой, словно застыв в какой-то гонке и напоминая гигантских драконов или змей.

Ни одна машина, как и пообещал вчера Барчишин, не выехала из парка.

Справа от ворот, метрах в пятидесяти, возвышались ремонтные боксы. Над смотровыми ямами замерли полуразобранные стальные туши. Лестницы сбоку вели к площадкам над трамвайными крышами.

В 12.00 со стороны административного здания появился пузатенький мужичок с кожаным портфелем - замдиректора депо. Рабочие должны правильно понять ситуацию, начал он, полгорода стоит без движения, люди не могут добраться на работу, деньги — они будут, зарплата — ее выплатят, но не сразу, ситуация непростая, нужно подождать. Из толпы посыпались возгласы: сыты по горло обещаниями! Нечего нам мозги пудрить! Мы четыре месяца ждали! Верили вам, начальникам, а вы... Суки… Сволочи…. Брехуны… Рабочие матерились и отхаркивались. Одни вернулись к трамваю. Кто-то отошел в сторону и закурил. Подождите, вскричал замдиректора, послушайте! В городской казне не хватает денег! Вам все выплатят! Но не сразу… Горбун шагнул к нему: валите лучше, от греха подальше! Мы думали, вы что-то путное хотите сообщить, а вы опять за свое! Убирайтесь отсюда! Толпа загудела, поддерживая горбуна. Кто-то свистнул. Кто-то пригрозил кулачной расправой. Пристыженный и сникший, замдиректора поплелся восвояси.