Стачколомы

Кто в состоянии разобраться, что твориться у женщины в голове? Ни один мудрец не в состоянии! Сама женщина — и та не в состоянии! А тут — я! После всей этой круговерти, с кашей в голове, с путаницей в чувствах - разве мог я что-то адекватно оценить, взвесить, понять?

Я чувствовал свою вину и готов был согласиться со всем, что бы Лейла не предложила, - да, буквально со всем! Хоть с абсурдом! Хоть с несуразностью! И я — согласился. Все будет, как прежде, думал я. Лейла успокоилась. Взвесила ситуацию. Я повинился, дал слово, что не буду встречаться с Варей, - так почему не вернуться к прежним раскладам, ведь они всех нас, всех троих, устраивали? А там, подумал я, может Лейла и передумает, и эта наша, как она запланировала, «последняя встреча», станет не такой уж и последней…

Ну а потом? Что было потом? Вы, наверное, уже догадались…

Новогодний стол. Бордовая «шуба» полусферой на блюде. Оливье в фигурной, лепестками вырезанной хрустальной вазе. Вздрагивающий холодец с заплывшими глазками моркови. Две длинные, словно винтовочные штыки, свечи; огоньки приплясывают, реагируя на малейшее движение воздуха. Бутылка «Джек Дениелса». Внушительные, словно артиллерийские снаряды, бутылки «Советского» и «Артемовского». Пепельница на старом фортепиано «Украина». Брызги хлестнувшего из пакета гранатового сока на скатерти. Поджаристая утка, мясо отделилось от косточек, шейка выгнулась, застыла, прилепившись к спинке. Новогодний огонек по «Интеру». Холодная бутылка «Финляндии». Пара бутылок красного вина. Со скрипом раздвинутый диван. Свежесть постельного белья, ароматная, холодная свежесть, мятное дыхание после душа, влажные лодыжки, влажное, падающее на пол, ненужное, лишнее, бессмысленное полотенце, одно, второе, третье полотенце, сброшенные шлепанцы, звякнувшая о стеклянное покрытие прикроватного столика заколка, языки, алчные жала, липкие лезвия, шествующие ниже, ниже, вдоль живота, вдоль позвонков, руки, которые ищут, губы, которые находят, влагалища, которые ждут, соки тела, запах желания, член, обшаривающий нежно-тесную плоть, волосы, попадающие в глаза, щекочущие ноздри, прилипающие к губам, бег вокруг вселенной, мгновение, доля секунды, пропасть, забвение и темнота, всеобъемлющая сила земли, всепрощающий покров неба.

Она была на мне. Она сосала член. Мой язык находился в ее вагине.

Хлопкостук!

Трескохруст!

Какой-то шум, какой-то удар, совсем не отсюда, из какой-то другой реальности, из какой-то другой жизни, - он все нарушил, этот хлопок, он был внезапен, настолько внезапен, что походил на фантазию, и мы не сразу поняли, что это за хлопок, что это за треск, что это за тяжелый шорох, что за возня, мучительная, скрипучая, мерзкая возня!

Варя скатилась с меня. Щелкнула выключателем. Яркий свет ослепил нас и мы увидели, увидели эту дверь, балконную дверь, распахнутую настежь, и занавески, высоко вздымаемые ветром, ледяным уличным ветром, который ворвался сюда - как? зачем?

Я выбежал на балкон. Я посмотрел вниз. Она лежала там. Нелепая. На черном, едва-едва присыпанном легким, вяло струящимся с небес снегом асфальте. Изогнув ноги и руки. Нелепая. Она напоминала свастику. Нелепая. И потом, когда я натянул джинсы, футболку, ботинки на голую ногу, и слетел по ступеням вниз с шестого этажа, она еще дышала, да, ее грудь, обнаженная, бледная грудь слабо вздымалась, кровь сочилась из ноздрей и левой ушной раковины, глаза были затуманены, череп деформировался от удара, но она еще дышала, да, моя Лейла была еще жива.

День третий.

Утро. Стоянка маршрутных такси. В руках стачколомов цепи и отвертки, в руках рабочих — железные прутья, ремонтные ломики и гаечные ключи.

Сухощекий стачколом напоролся на прут, выставленный рабочим. Прут мягко вошел ниже линии ребер и застрял в теле. Стачколом завертелся и застонал. Рабочий выдернул прут и, оставив опустившегося на колени стачколома, пошел на другого, хаотично размахивающего цепью.

Двое рабочих, вооружившись ломиками, обходили еще одного, крепкого, с валиками мускулов под разорванной футболкой стачколома. Тот отмахивался отверткой. На лбу его набрякла вена и выступил пот.

Каскадный звон битого стекла - Барчишин вынес лобовуху. Ярик раздвигает заклинившие двери маршрутки ломиком. Прячущийся в кабине стачколом брызгает в лицо Барчишина перцовым балончиком. Барчишин выпускает из рук ломик, изгибается и заходится кашлем. Я заталкиваю свой ломик в прорезиненную щель и помогаю Ярику разблокировать двери. Стачколом выбирается из кабины сквозь раму лобового стекла. Торчащие осколки полосуют тело и рвут одежду. Зацепившись ногой за выступ панели управления, стачколом скатывается по капоту на землю. Рабочий не дает ему встать, дробя голову гаечным ключом.

Слышны крики, брань, звуки ударов, лязг, звон стекла.

Ярик приваливается к стенке и сползает вниз, держась за голову, - стачколом, незаметно обойдя маршрутку, захлестнул его цепью. Мгновенно выскочивший из-за соседней маршрутки рабочий оглушает врага ломиком. Я склоняюсь над Яриком и осматриваю рану: волосы темнеют и слипаются от крови.

Стачколомы наступают. Выныривают из-за маршруток. Появляются из-за углов. Выскакивают как черти из табакерок. Несколько рабочих и стачколомов, вперемежку, ничком лежат на земле.

Барчишин отступил к воротам. Красное лицо и слезящиеся глаза. Двое рабочих прикрывают его, отражают атаку стачколомов, сжимая гаечные ключи и монтировки в разведенных, точно клешни, руках.

Тащу Ярика к воротам. Рабочий помогает мне. Цепь просвистывает над головами и с лязгом ударяется о балку ворот. Сойдясь в воздухе, звякает метал — ломики, монтировки, гаечные ключи, отвертки, цепи. Съебываем, съебываем, кричит Барчишин. Стачколомы наступают.

Держа Ярика под руки, тащим по улице. Его ноги бессильно волочатся, ботинки бьются носками об асфальт. Устремляемся к воротам депо. К нам хлынут рабочие. Ярика заносят в боксы. Кладут на какой-то стол. Женщины обступают его и начинают обрабатывать рану.

В депо воцаряются тишина и тревога. Четверо рабочих обходят территорию. Еще двое — возле ворот. Сидят на красных ящиках для огнетушителей. Сизые ленточки дыма поднимаются от сигарет. Остальные — кто в боксах, кто возле трамвая или внутри него. Похожий на паука механик — круглобрюхий, с непропорционально длинными руками и маленькой головой в черной кепке - взобрался на крышу трамвая и просматривает дорогу и перекресток.

Толик приехал из Шевченковского депо к 13.00, измазанный грязью, потрепанный и взвинченный. В уголках рта — грязный налет. Он был без шапки, своего фирменного кашкета, прикрывающего жидкую плешь.

Мы отошли в сторону.

– Там пять машин с ментами, - тряхнул головой Толик.
– Заметили меня, когда я был на краю оврага. Еле съебался. Блукал среди зарослей и заброшенных заводов. Порвал штаны. Посеял кепку. Отбился от своры бродячих собак. Завяз в болоте. Выбрался и позвонил Глебу.
– Толик вздохнул.
– Глеб, оказывается, знал о том, что случилось тогда на кухне, когда вы были там, ты, Влад и его сын.

– Так это сын ему и рассказал!

– Я тоже так подумал. Но Глеб уверял, что это не сын. Он не врет. Я его знаю.

– Так кто же тогда?
– изумился я.

– Трудно сказать… Возможно, Глеб что-то слышал из комнаты, хоть и был пьяный.

– Возможно, возможно…

– Ночью Глебу позвонили, - продолжал Толик, - Его сын наложил на себя руки.

– Ахуеть!

– Он наглотался таблеток. Заблевал полквартиры. Понял что таблетки просрочены или вообще не годятся и решил повеситься. Привязал ремень к крюку для люстры. Всунул голову в петлю. Оттолкнул табуретку. Но он, видишь ли, высокий, этот голубок, - и коснулся ногами пола. Думая, что смысл повешения в том, чтобы веревка перекрыла дыхание, а не — как это есть на самом деле — в переломе шейной кости, он болтался так, посинев и пытаясь оторвать ноги от пола, пока не вырвал крюк. На его шее обнаружили приличный след от ремня, а на губах — засохшую слюну.