Стачколомы
Шрифт:
– Это пиздец.
– Согласен. Но это еще не все! Малец был упрям, весь в своего папашу. После двух неудачных попыток любой нормальный человек на его месте одумался бы - но не этот! Он решил вскрыть себе вены. Заполз в ванну, набрал воды и начал ковырять руки тупым кухонным ножом. Как правильно резать — вдоль, а не поперек - он, конечно, тоже не знал. Кровь шла медленно, и пролежал он так несколько часов, пока не окоченел, а потом его приятель — с которым он жил и накануне разосрался — обнаружил его, преспокойненько открыв дверь квартиры своим ключом.
Мы помолчали.
Толик вспыхнул: и представляешь, эти долбоебы продолжают сидеть там, забаррикадировавшись, взяв в заложники
Глеб перестал выходить на связь. Толик дозвонился одному из рабочих, которые заперлись в админздании вместе с профсоюзниками. Между Глебом и Владом разразился скандал, поникшим голосом сообщил рабочий. Глеб кричал об отлетевшем в мир иной сыне и о том, что это Влад во всем виноват. Довел, дескать, пацана. Влад презрительно хмыкал: и как же это я его довел? Ты знаешь как, знаешь как, паскуда, зек вонючий, ярился Глеб. Они закрылись в директорском кабинете. Вначале оттуда доносились крики и мат, возня и шум борьбы. Потом все затихло. Рабочие побаиваются туда заходить. На этом связь прервалась.
Толик набирал снова и снова. Связь обрывалась. Ближе к вечеру рабочий позвонил с другого номера. Менты штурмуют здание, прокричал он в трубку. Вначале менты думали, что у рабочих есть оружие и не решались на радикальные меры, но один из стачколомов вышел к ним: нет у них ничего, вы можете взять их голыми руками! И теперь менты выбивают двери, которые завалены мебелью, а у рабочих — нет оружия, у них вообще ничего нет, и зачем только они в это все ввязались!
– А Глеб? А Влад? Что с ними?
– Ах, да…
Когда менты начали ломиться, рабочий крикнул: шухер, пацаны, нас окружают! Глеб открыл дверь, мертвенно-бледный и спокойный. Просторным жестом пригласил рабочего в кабинет. За столом сидел Влад. Нет. Не сидел. Полулежал. Голова покоилась на сложенных, точно у прилежного школьника, руках. Могло показаться, что Влад спит. Но нифига он не спал. Трепеща от ужаса, рабочий обошел стол. Между лопаток Влада торчала длинная деревянная указка. Эту указку рабочий хорошо помнил - собирая водителей в кабинете, директор депо устанавливал белый экран, включал проектор и показывал на карте новые маршруты. В руках у директора в этот момент была именно эта указка! Под креслом расплылась лужа крови. Влад будто дремал, спрятав лицо в руках, и указка, словно какой-то ледоруб или рычаг переключения скоростей, торчала из его спины. На этом связь с рабочим оборвалась. Дозвониться ему теперь было невозможно.
День гнал к финишу.
На депо наваливался вечер.
Толик взобрался на трамвай. Часть рабочих разбрелась по территории, часть — пряталась в боксах, часть — дремала в трамвае, но на призыв Толика откликнулись все.
– Друзья!
– воскликнул Толик.
– Мы сделали все, что могли! Завтра — решающая схватка! Мы были честны с вами. Наше дело правое! Ваши товарищи из Шевченковского депо не выдержали натиск и теперь, скорей всего, в руках мусоров! Многих из вас ждет та же участь, знайте об этом! Бунт всегда вязнет в крови, либо тех, кто его развязал, либо тех, кто его подавил! А чаще всего — и тех и других вместе! Наш товарищ погиб. Его убил другой наш товарищ... Впрочем, это не важно. Еще один наш товарищ лежит в боксах с проломленной головой. Но это тоже к делу не относится… Жертвы революций всегда сумбурны! Пока не поздно, вы можете отказаться. Вы можете отречься от нас. Еще есть время. Вы еще можете спастись!
Тяжелый шум - негодования и ярости, - разлился над толпой: мы с вами, пацаны, мы с вами до конца!
Толик сглотнул. Его взгляд прояснился. Ветер трепал темно-русые локоны.
– Завтра мы продолжим борьбу за наше правое дело!
Если, конечно, вы не против!Толпа загудела: мы только за, мы не отступим!
Толик откашлялся и продолжил крепнущим голосом:
– Друзья! Я не ошибся в вас! Я знал, что наши воля и помыслы едины! Да здравствует рабочий класс! Да здравствует социальная справедливость! Да здравствует революция!
Рабочие окатили его восторженным ревом.
В толпе мелькали знакомые лица: горбун, толстушка в берете, паренек в шапке «Рибок», сухопарый, кондукторша с пропитой улыбкой, пятидесятилетняя размалеванная блондинка, сумрачный Барчишин, - и все, все они объединись в одно, голоса сплелись в единый рев, ладони алели от хлопков, глаза сверкали безумно-яростным огнем бунта!
Толику помогли спуститься. Он словно постарел лет на пять. Он поднял ворот пальто и втянул голову. Он был похож на ворона. Капли дождя секли бледное, как из мрамора высеченное лицо. Ветер вздымал жидкие волосы, закидывая назад или сбрасывая на темные уставшие глаза.
Рабочие обступили его. Каждый хотел похлопать Толика по плечу или пожать ему руку.
VIII
ТАЙНА ПОДПОЛКОВНИКА
Вспомнил знакомую проститутку. Она объездила полмира и переспала с сотнями мужчин. В постели — никаких табу. Чувства стыда и брезгливости атрофированы. За деньги, думаю, она могла бы переспать с собственным сыном, если бы он у нее был.
В двенадцатилетнем возрасте ее совратил старший брат, который теперь, обзаведясь семьей и отгрохав двухэтажный особняк в Конче-Заспе, знать ее не хочет. Грязная слава прилепилась к ней еще в школе, и брат уже тогда, вместе с матерью, называл ее шлюхой и позором семьи.
Восемнадцатилетняя, она поехала в Турцию. Работала в стрип-клубе, демонстрируя свое безупречное, словно созданное для секса тело и ублажая клиентов в приват-комнатах. Занималась консумацией. Работала в эскорте.
У нее был талант. Несомненный талант.
Искусная, страстная, чувственная, бесстыжая, порочная, и… богобоязненная!
Ее страница в фейсбуке пестрила иконками, которые обновлялись на всякий, даже самый малоизвестный православный праздник. Кроме этих иконок и пары вполне благообразных фотографий на странице больше ничего не было.
Влекущая улыбка сходила с ее лица и глаза, красивые бирюзовые глаза отважной шлюхи отливали беззащитной серьезностью, стоило только заговорить о церкви и вере в Бога. Она просила оставить эту тему - тут она не может позволить себе ни привычных ужимок, ни кокетства, ни иронии.
«Я хожу в церковь каждое воскресение. Я молю Бога помочь мне, и Он слышит мои молитвы! А однажды после исповеди батюшка попросил мой номер телефона...».
Она никогда не пыталась уйти из борделей. Она осознавала свою силу и верила, что проституция — ее призвание.
Она не питала иллюзий, не пыталась разжалобить и не строила несбыточных планов. Ее будущее — как и ее прошлое, как и ее настоящее — было здесь. В ванной, заставленной антисептиками и смазками, кремами и ополаскивателями для рта. В верхнем ящичке прикроватной тумбочки, забитом презервативами, которые бесплатно привозились волонтерами. В шкафу, где хранились страпоны и фаллоимитаторы, эротическое белье, костюмы из латекса, маски, плетки и прочие жутковато-интимные аксессуары и приспособления. Здесь, в этой квартире, которую она снимала посуточно и в которую тянулись вереницы изошедших спермой мужчин, была ее жизнь. И противоречия, сомнения, поскуливания совести — оставались противоречиями, сомнениями и поскуливаниями. А жизнь — оставалась жизнью.