Стачколомы

Начало пятого.

Сутки назад я пришел к нему, и он открыл дверь, и я рассказал о ментах и заварушке в депо.

И вот — прошли сутки. Пал Степаныч раза два ходил блевать, сербал кофе, и снова наливал, коньяк или виски, доставая новую бутылку из шкафа.

Солнечные брызги на лакированном дереве. Обтершийся паркет с проседающими половицами. Пластинка закончила свой ход, игла вернулась на место. Далекий шип динамиков. Курчавый подбородок Пал Степаныча в молочно-горьком дыму.

– Если бы меня не научили тогда, как их — с носака или в рыло, - так бы ничего и не понял. Плоские морды, вдавленные носы. Губы цвета тухлого мяса. Хитрые, как зверьки. Потомки каторжан. Дети ссыльных.

– Где это было, Пал Степаныч?

– ЗабВо. Забайкальский военный округ. Сорок лет назад. Я туда прибыл лейтенантом, сразу после училища. Зашел в казарму, смотрю — дневальный на тумбочке. Я в парадке, а он — ноль внимания. «Почему не даешь команду, не видишь — офицер в казарме!» - и с ноги в грудину! Засуетились, посыпались с коек, построились кое-как. «Я прибыл сюда не хуи пинать, а чтоб из вас, салаги, людей сделать!» Сержант Мацекаев — борзый, сучонок - выдвигается из строя: «Мне бы с вами поговорить, товарищ лейтенант…».
– «Не мне бы с вами, а разрешите обратиться, чучело ты необтесанное!».
– «Разрешите обратиться, товарищ лейтенант».
– «Вот. Уже лучше. Идем-ка покажешь казарму, сержант!»

Чертей этих оставил без команды «вольно», а сам — с Мецекаевым по казарме. Вижу — сортир приоткрыт, а Мецекаев: давайте, мол, дальше, тут не убрано… «Не, не, не, ты мне сержант баки не заколачивай, идем, глянем, что у тебя в параше творится! Может — грязь там? Может — твои орлы все там обдрыстали?» Заходим. Вонь от дыма, окно открыто, а выветриться не успел, и на полу - ведро с водой и бутылка. «Товарищ, лейтенант, можно вас попросить… Не говорите комбату… Больше не повторится…». «Можно — Машку за ляжку, телегу с разбегу и козу на возу! Сержант, еб твою мать, ты совсем охуел? Ты тут с бойцами бульбулятор дуешь и предлагаешь мне, офицеру, это скрыть?» «Товарищ, лейтенант…». «Ах ты скатина тупая!» И по зубам ему! Он за перегородку между сортирными дырами схватился, но на ногах устоял. Крепкий. Коренастый. Не хотел бы я с таким один на один в темной подворотне. Но тут - иначе нельзя. Дашь слабину — пиздец будет лютый. «Ну че, сержант, еще вопросы имеются?» - «Никак нет».

– Сколько ты там пробыл, Пал Степаныч?

– Четыре года. До капитана дослужился.

– И че там за контингент?

– Якуты и буряты, вот и весь контингент. Были кавказцы. Были славяне, украинцы, белорусы, русские. Но больше всего — этих. Узкоглазых. Потомственные уголовники. Отцы и деды вкалывали на шахтах и рудниках, а у детей — моих подопечных — остались их ухватки зоновские. Попотеть пришлось, чтобы людей из них сделать.

Человеколюбие, по мнению Пал Степаныча, должно распространяться на всех людей,– но не все двуногие таковыми являются. На то есть армия. Она берет тебя таким, как есть, и делает из тебя того, кем ты должен быть.

Этим армия отличается от профсоюза, подумал я, - профсоюз примет тебя любого и не будет пытаться перевоспитать. Но армия дает хоть какие-то гарантии и хоть какую-то стабильность, профсоюз же — ничего такого тебе не дает. Профсоюз может защитить твои права, но сам по себе не гарантирует ни денег, ни льгот.

Есть, впрочем, еще и третий вид организации — бизнес. Тебя берут таким, каков есть, и готовы терпеть таким, каков есть, - но если ты перестал приносить прибыль, будь ты хоть самым лучшим, самым порядочным и дисциплинированным человеком на свете, - тебя вышвырнут за борт.

В ЗабВо Пал Степаныч познакомился с будущей женой, поварихой Ларисой Полежайко.

Их первый секс — в армейской столовой, на железном столе, возле кастрюли с перловым супом с выведенным синей краской инвентарным номером.

Кастрюля закачалась, двигаясь к краю, и грохнулась на пол. Суп украсил плитку мутными разводами. Солдатики чистили картошку в подсобке. Один высунул было лысую голову, но тут же спрятал обратно.

Но почему — Лариса, тучная тридцатипятилетняя повариха с реденькими усиками на верхней губе?

Безбабье, вот почему! Военный городок — это бордель в миниатюре, но все бабы здесь — заняты!

– Я трахал Гальку, жену капитана Корнеева, и Люську, жену полковника Ярового. Пробирался к одной на третий, к другой на пятый, пока мужья были на учениях или в штабе округа.

Галька была чернявой, с мушкой у левой ключицы, и сиськи у ней были тверды и невелики, как у нерожавшей. Она показывала старинную казацкую саблю, которую какой-то ветеран подарил ее мужу. Варила чай из степных трав и ягод. Любила сесть в кровати по-турецки и посербывать из пиалы, и подносила пиалу к моим губам, и напаивала меня этим пахучим сладким отваром.

Когда муженек, редкоусый капитан Корнеев, узнал об измене, - он расковырял Гальке живот той самой саблей и, как говорил начмед, не только живот, но и все, что ниже. Даже истекая кровью, она не выдала меня. Ее выходили. Отправили в Казань к матери. А его… Не знаю… Вроде как был суд, но у него связи, и то ли оправдали, то ли получил условку.

Жены изменяли направо и налево. Ну и мужья, конечно. Офицерские собрания и товарищеские суды — обычная практика. Бабы - с фингалами и раздувшимися лицами ходят. Офицеры — злые, волком смотрят, угадывают, кто из новоприбывших молодых лейтенантов их женушек оприходовал.

Люська не сильно-то и пострадала, когда ее полковник, окладистый, седовласый, с ямочкой на подбородке, обо всем узнал. Покричал, замахнулся на нее, но бить на стал, пошел на кухню, выпил залпом стакан водки и заплакал, как ребенок. Она и раньше налево ходила. Белые волосы рассыпались по плечам, а под цветистым халатиком дышала и вздрагивала сдобная, с брызгами веснушек у основания шеи и на ягодицах, плоть.

А с Лариской - потому что стабильность. Человеку нужна стабильность. И пара нужна. И свой угол. С чужими женами не то. Чужие жены — приключение, авантюра, а своя — крепкий семейный уклад. Она еще и залетела. Я и не отпирался. Убеждения у меня на тот момент были такие: если баба понесла — женись! Так меня воспитали. А она — мертвого родила. Сына. Я его даже не видел. Сразу в морг отнесли. Сожгли в крематории при местной больнице.

Большие зеркальные озера — вот и вся тамошняя красота. Кусты боярышника, шиповника и таволги клубятся в степи щетиной вокруг линялых проплешин. Скупой и ровный пейзаж уносится в горизонт, и там, на краю — встает холодное красное солнце.

Пустынность. Холод. Снег разносится ветром, не успевая осесть, лечь настом на промерзшую землю.

В далекой тайге стреляют оленей, лосей, медведей. Оленье мясо в большом ходу. Нежирное, питательное, красное. И рыбы навалом. На рынок выберешься в выходной день — местные в тулупах, варежки из дубленой кожи, головы спрятаны в войлочных копюшонах, мелкие темные глазки, бегающие, как у зверьков, так и пилят, в сердце заглянуть пытаются. Торгуют. Зазывают, осклабив цинготные рты.

Что такое армейская жратва? Бигус — навар из квашенной капусты, клейкий, вонючий, две банки тушенки на котел, - это на первое. Слипшаяся комьями и без всякого вкуса перловка или картофель, перемороженный, не весть сколько в мешках пролежавший, - на второе. Бывали макароны по-флотски, но мяса там с гулькин нос. Котлеты: перекрученный хлеб с вкраплениями фарша. Рыба: килька в томате или камбала, жаренная на прогорклом масле. Шайбочка сливочного масла, чтоб на булку намазать. Сгущенка - вот где душу отвести можно. Сгуха! Кусок хлеба ею польешь — что за лакомство!