Стачколомы

От такой жратвы — язва и гастрит обеспечены. Так что, если свободный день - на рынок. Там у меня знакомый появился, Арылхан. Я у него налимов брал. Ловко он их топориком половинил! Лариска в сухарях обжаривала, уху варила, фаршировала, тушила с картошкой и грибами.

Он задерживался в казарме до двух ночи. Выпивал с дежурными офицерами и следил, чтобы его подопечные ничего не выкинули. Он должен был найти подход и к якуту и к чечену, и к буряту и к русскому. Но больше всего — этих, узкоглазых. Нет, говорит, между ними никакой солидарности. Что якут, что бурят, - и религия одна, и живут бок о бок, а грызутся, как собаки, и если ты бурята якутом назовешь, или наоборот, - обижаются. Хочешь пристыдить якута — унизь перед бурятом, а лучше — поставь вместе выполнять работу, картошку чистить или масла в боевую машину залить, и пусть тот, кого хочешь наказать, будет в подчинении у своего полубрата, - увидишь, станет как шелковый!

Ночью - в «ленинской комнате» - пил водку с капитаном Еромолаевым и старшим лейтенантом Глухих. Бюсты Александра Невского и Жукова по бокам зеленой доски смотрели не так, как днем, слепо и безжизненно, — прояснялись, словно глубинная жизнь просыпалась в них. Несколько алых вымпелов с профилем лысого вождя, два ряда марксистско-ленинской литературы, карта необъятной родины на стене, - вот и вся обстановка этой святая святых замполитов.

Он делился своими горестями с товарищами. Нервы, казалось, настолько уже напряглись, еще немного — лопнут, как ржавые струны пылившейся в углу гитары.

Но офицеры стояли на своем: не давай им спуску! Изучай психологию! Куда солдата не целуй — везде жопа!

Он возвращался в общагу ночью и знал, утром — в шесть — снова должен быть в казарме.

Ложился под одеяло, прислоняясь к мягкому телу жены. Это его согревало. Немного — но согревало. Ведь человек так устроен — не должен быть один, и даже если просто коснуться того, кто тебе близок, со многим можно справиться.

В окнах совсем посветлело.

Пал Степаныч откашливается, ерзает в кресле и негромко порыгивает, всколыхнувшись от дремы. Осоловело взглядывает на меня, словно пытаясь вспомнить — кто я и что тут делаю? Опускает голову, оттопыривает нижнюю губу:

– Не тянет, вижу, тебя домой, Даня...

И правда. Не тянет.

А что дома?

Гостинка-девятиэтажка. Живу на последнем. И что ни день — шум, голоса в коридоре. Соседка из квартиры напротив, высохшая тетка под пятьдесят с мерзким и пронзительным, как судейский свисток, голоском, толкает димедрол торчкам, что у нее под дверью, как нищие, скребутся: Наташа… Наташа… это я… очень надо…

Живет с матерью, сердитой старухой в очках. К ним наведывается младшая сестра, лет тридцать с небольшим, рябая, видел ее как-то возле рынка в будке ломбарда. Приходит вместе с семилетней дочерью, слышу как рассыпается детский смех в коридоре, как шлепают по бетонному полу детские ножки, как дочь играет с соседской девочкой, то они о куклах говорят, то позвякивают звонком детского велосипеда. Если бы только этот шум, детских ножек и голосов, - тогда бы ничего! Но этот шум — редкость. Торчки, нарики, вороватые и бледные, с насаженными на стебли шей головами, в гопнических прикидах, с подавленными нотками в голосах, - вот кто здесь ошивается. Наору благим матом, за шкирку и с лестницы, - но от них не так просто избавиться! Шевелю ключом в замке — в рассыпную, как тараканы, а полчаса пройдет — снова скребутся, мямлют в замочную скважину: Наташа… Наташа… открой… это я… очень надо…

Зачастил к ней инвалид, бородатый дед на костылях. Как из лифта выйдет, слышу — тук-тук, тук-тук… Наташа дверь открывает: чего пришел? Нету, нету ничего у меня! Ты еще за прошлый раз не заплатил! И снова — тук-тук, тук-тук, тук-тук… Вызывает лифт, гремит о двери, елозит и стучит костылями.

Как-то встретил его возле лифта. Сидит на ступенях, отхлебывает воду из пластиковой бутылочки. Ты чего сюда таскаешься? Заебал реально! Смотрит снизу верх. Тонкие хрящеватые руки, выцветшая кепка наляписто сидит в спутанной копне волос, клочковатая борода, в которой двумя дождевыми червями шевелятся губы: извини… я у нее… димедрол… не могу без этого… лечился… но все напрасно… обещаю, не буду тебя доставать, заберу — и все, сразу съебываю! А если что не так - делай со мной, что хочешь! Так и говорит: делай со мной, что хочешь! Ну и как, скажите, на него реагировать? Вторую ногу ему сломать? Ладно, говорю, только не торчи тут подолгу.

На Рождество к соседке пришла сестра с дочкой.

Ночью - часа в три - просыпаюсь от шума в коридоре. Сестра кричит: я тебе этого никогда не прощу, ты моего ребенка напугал! Хлопает дверью. В ответ — мужской голос, явно не из тех, что здесь обычно, у тех голоса глухие, надтреснутые, а этот орет: открой, я тебя люблю! В дверь колотит, бьется о стену, потом — почти с мольбой: пусти! Открой! Давай поговорим! За соседской дверью — ни звука. А он — бесится, стонет, мечется. Сука, думаю, какого хуя? Он так, глядишь, и до утра не успокоится! Натягиваю треники. Кроссовки. Майку. Ополаскиваю лицо. Вымываю сонную слизь из глаз. Делаю несколько поворотов корпусом, туда-обратно, разминаю шею, выкидываю левый прямой, пробую правый боковой. Не особо-то и хочется, - а что делать? Только подошел к двери и взялся за ручку, слышу — уходит. Рычит, ругается, но — уходит. Спускается к лифту. Ну и ладно, думаю, ну и хрен с тобой.

Сосед со второго этажа - музыкант Димон. Лет десять назад пересекались, и тут - такая встреча! Купил, оказывается, квартиру в моей гостинке. Денег в Германии заработал. Год там жил, на улицах и площадях лабал, в доморощенных студиях записывался. Зачем домой вернулся, сам не знает, или — знает, но не говорит.

У него собака была, дворняга с поседевшей мордой, толстая, с лапы на лапу переваливается, между задних — шар цвета мокрого булыжника с дыню величиной. Собаке пятнадцать лет, и помимо опухшей мотни — глисты, запоры, лишай и мочекаменная болезнь. Скоро, говорил Димон, мой верный друг Джим отправится в лучший мир. Как похороню - вернусь в Германию. Больше меня здесь, говорит, ничего не держит.

Иногда встречаю его возле подъезда. Стоит с остекленелым взглядом. В запое или под чем-то - трава, таблетки, грибы-галлюциногены, - ассортимент у него широкий. Кожа блеклая, как палая листва, ветровка в засохшей мокроте. Говорить с ним сейчас бесполезно. Узнать меня — узнает, но мысли — где они, его мысли, бродят?

Еще его в палисаднике можно увидеть, под балконами. Жильцы тут изгородей понатыкивали, грядки себе обустроили. Фанерные планки торчат из земли в обнимку с побегами помидоров и кабачков. Шелковица, вишня, абрикосовое дерево, яблоня и два молодых клена у тротуара, - образуют живой навес, что так и буклится, так и разбрасывает зеленые лапы, укрывая тенью все эти изгороди и грядки, баклажки с водой для полива, кошачьи кормушки вместе с их завсегдатаями, что фланируют в зарослях, дозорно подняв хвосты, либо дремлют на лавчонке возле вишни. Димон тоже тут бывает. Роется в грядках. Фикусы высаживает.

В гостиной у него две отдельные комнатки из гипсокартона. В первой - круглосуточный свет из люминисцентных ламп. Откалиброванная температура. Из вазонов тянутся стебли конопли. Поливает, высушивает, выдерживает в морозилке прежде, чем употребить. Грибы, говорит, тоже пробовал выращивать. Не прижились. Только — в лесу. Ух… Грибы! Грибы, брат, это такая вещь, - это такая термоядерная вещь, - это такая пиздатая вещь! О них не расскажешь - пробовать надо. Под ними чужие мысли читать можно. Увидеть изнанку мира. Пощупать иную реальность. И даже — общаться с инопланетными цивилизациями!

Я без особого энтузиазма его слушаю, предпочитая ограничиться спиртным и гидропоником. Втягиваю — вслед за Димоном — из обрезанной пластиковой бутылки, вставленной в другую, наполненную водой, жалящий горло дым. Захожусь долгим кашлем. Это хорошо, говорит Димон, не кашлянешь — не кайфанешь.

Тьфу… Сука… Когда в лифте на девятый поднимаюсь, такое впечатление — не минута, а двадцать минут прошло. Вываливаюсь из лифта с испариной на лбу. Бросаюсь в постель и мысли в голове так и валят, так и скачут, и каждая мысль — шедевр и озарение.

А Джим все-таки умер. Пили за упокой его собачьей души. Димон не мог придти в себя от горя: хороший был пес, настоящий друг! Ага, думаю, точно, бродяга, пария и маргинал. Как и его хозяин. Как и все обитатели этой блядской гостинки.

Теперь, как ни приду, вспоминает о почившем: тут, на матрасе, они с Джимом спали; по этому паркету пес ковылял в кухню, раскачивая мотней и скребя паркет лапами; из этой миски жрал сивой мордой похлебку из гречки, костей и студенистого собачьего корма; на балконе, бывало, лаял по ночам, злясь на пьяных прохожих и котов, шныряющих в палисаднике. Такой друг… Верный… Лучший...