Терпение дьявола

Они плакали кровавыми слезами, которые поблескивали в пламени свечей.

Людивина подошла ближе к фигуре мужчины, одетого в лохмотья и держащего в руках деревянный кубок. Кубок был наполнен красной жидкостью. Слезы переливались, отражая свет, они не были нарисованы, из-под век стекала настоящая подкрашенная вода.

– Это что за цирк? – вслух спросила Людивина.

Она дошла до клироса, стены там были увешаны распятиями всевозможных размеров из дерева, глины и даже фарфора… Не меньше сотни. Причудливое геометрическое нагромождение фигур и крестов уходило под свод церкви.

Больше. Гораздо больше сотни.

Это уже не набожность, а какой-то тетрис мономаньяка.

Что-то промелькнуло, и краем глаза Людивина вроде бы заметила чей-то силуэт, но, когда она обернулась, никого не оказалось.

– Здесь есть кто-нибудь?

Она заметила несколько капель на куртке и на волосах. Кто ее обрызгал? И когда?

Снова полетели капли – холодные, и на этот раз в лицо. Мгновенно вспомнив о серной кислоте в торговом центре, Людивина отскочила в сторону, вскинув одну руку, чтобы защитить голову, а другой вытаскивая пистолет.

Брызги летели из-за колонны в паре метров от нее.

– Кто там?

Словно в ответ на вопрос поднялся ветер и ударил в витражи, где горели рубиновые, изумрудные и лазурные свечи, оживляя персонажей.

В робком свете пламени медленно вырисовалась тень и обрела очертания невысокого человека с венцом седых волос, в очках с тонкой серебристой оправой и в черном костюме с белым римским воротником.

Священник стоял прямо перед ней, в ладонях у него была позолоченная чаша с прозрачной жидкостью. Людивина сжимала рукоятку «зиг-зауэра», не решаясь взять на мушку служителя церкви, хоть и не была уверена в его добрых намерениях.

– Несешь ли ты на себе знак Зверя? – вопросил он.

– Кто вы такой?

Людивина сохраняла дистанцию, готовая направить оружие на этого странного человека, который внушал смутную тревогу. Исходя из увиденного в церкви, вполне могло оказаться, что она имеет дело с блаженным, пробравшимся сюда в отсутствие священника.

– Я отец Ватек, посланник Духа Святого, уничтожитель теней. А кто ты и зачем явилась в обитель Господа?

Людивина, так и не почувствовав жжения от брызг, пришла к выводу, что это все-таки вода. Святая вода. А Ватеком звали того самого священника, с которым общался Людовик Мерсье. Свободной рукой она достала жандармское удостоверение и раскрыла его перед собой:

– Я лейтенант парижского отдела расследований. Занимаюсь делом об убийстве в ресторане. Наверное, вы о нем уже слышали? Вы ведь были знакомы с Людовиком Мерсье?

При этих словах священник явно расслабился, плечи опустились, он глубоко вздохнул и сказал:

– Я вас ждал.

– С этим? – указала Людивина на чашу у него в руках. – И весь этот декор, – кивнула она на статуи, – тоже для меня?

Священник, казалось, только тут вспомнил о чаше и, поднеся ее к губам, сделал глоток.

– О, это святая вода, – подтвердил он догадку Людивины и вытер рот рукавом. – Я хотел убедиться, что моя гостья – та, кем кажется.

– Вы боитесь за свою безопасность, отец мой? – Напряжение немного спало, и Людивина решила убрать оружие, однако оставалась настороже.

– Нет, моя душа бессмертна и принадлежит Господу, но у меня есть миссия – защищать вас, всех вас, от незримых и более страшных угроз, чем те, к которым вы привыкли.

– Они исходят от дьявола?

Ватек с некоторым удивлением кивнул:

– Именно так.

– И вы устроили все это… для борьбы с ним? Все эти статуи, распятия…

– Настали тяжелые времена, мадемуазель, паства Господня уже оплакивает свою эпоху, и вера наша скоро подвергнется испытанию. Перед вами символическая картина. Мои прихожане знают, что порой я склонен к наглядным примерам, но я считаю, нужно уметь подстраиваться под современный мир, потому я использую коды нынешнего цифрового общества, то есть зрительные образы.

Сейчас, когда эффект неожиданности прошел, Ватек казался еще меньше и хрупче. Его манера говорить и переход на «вы» окончательно успокоили Людивину, и она позволила себе выдохнуть.

– Вы устраиваете такие бдения каждую ночь?

– Буду устраивать каждую ночь, начал еще вчера. Я не запираю церковь, потому что знаю: Люцифер рано или поздно пришлет своих эмиссаров. Мой долг – дать им отпор.

И только-то?

Людивина убедилась, что опять нарвалась на фанатика. Похоже, отец Ватек был таким же, как ГФЛ, только со знаком плюс.

– Вы сказали, что ждали меня. Почему?

Священник окинул ее внимательным взглядом с головы до ног, удовлетворенно покивал и указал на скамью в первом ряду, предлагая присесть.

– Вы наделены красотой демона-искусителя, но душа ваша чиста, – сказал он, усаживаясь рядом с Людивиной, – я это вижу. А ждал я не конкретно вас, а людей из полиции, из-за Людовика. Я был хорошо с ним знаком.

– Я слышала. Вы первым пришли к нему?

– Да, по просьбе отца Карона, который забеспокоился, видя, как Людовик все глубже погружается в отчаяние, потому что не может освободить свое сердце. Потеря семьи была для него страшным испытанием и пошатнула его веру.

– Насколько я поняла, вы специалист по вопросам о дьяволе, верно?

– Меня занимает, какие лазейки в наши дни использует дьявол, чтобы сбить верующих с пути. Трагическая смерть жены и ребенка – одно из очевидных слабых мест, сами понимаете.

– Людовик Мерсье много говорил о дьяволе?

– В первые два года мы виделись довольно редко, он отказывался от бесед, но я никогда его не бросал. Напоминал о себе время от времени, оставался на обочине его сознания. А потом он сам пришел ко мне. Это было чуть меньше двух лет назад.

– Он объяснил, почему его отношение к вам изменилось?

– Нет, и у меня не было нужды об этом спрашивать. Он пришел, этого достаточно. Людовик задавал много вопросов о… душе. Хотел знать, что произошло с душой его жены. Еще его волновали понятия добра и зла. Стал ли он жертвой злодеяния, или его жена заплатила за дурные поступки? Мы много спорили об этом в тот период, Людовик все не мог наговориться. А поскольку у меня тоже хватало аргументов, наши споры затягивались до рассвета. Обычно я заставал его у себя на крыльце, мы устраивались на кухне и говорили без передышки. Смерть жены и дочери причиняла ему такую боль, с которой его сердце не могло справиться.