Том 2. Стихотворения 1917-1922

<1921>

Праотец *

Мешок из тюленей могучих на теле охотника, Широко льются рыбьей кожи измятые покровы. В чучеле сухого осетра стрелы С орлиными перышками, дроты прямые и тонкие С камнем, кремнем зубчатым на носу и парою перьев орлиных на хвосте. Суровые могучие глаза, дикие жестокие волосы у охотника. И лук в руке, с стрелою наготове, осторожно вытянут вперед, Подобно оку бога в сновидении, готовый ринуться певучей смертью: дззи! На грубых круглых досках и ремнях ноги.

<1921>

«Сто десять тысяч тюленей грустят…» *

Сто десять тысяч тюленей грустят, Чьи очеса людовиты, Этих божеств моря и леней Было убито В море плача волос, Пока земля поворачивалась В 24 часа, Чтобы закрылись их очеса. А море кругом ледовито. Вот он с неба спустился, людина, – Может, тюленев Будда? Может, сошли Магометы? Нет, окровавлена льдина. Будут плакать тюлени и я. Беда. В крови полынья. У человечества в небе Земные приметы.

<1921>

Бурлюк *

С широкой кистью в руке ты бегал рысью И кумачовой рубахой Улицы Мюнхена долго смущал, Краснощеким пугая лицом. Краски учитель Прозвал тебя «Буйной кобылой С черноземов России». Ты хохотал И твой живот трясся от радости буйной Черноземов могучих России. Могучим «хо-хо-хо!» Ты на всё отвечал, силы зная свои. Одноглазый художник, Свой стеклянный глаз темной воды Вытирая платком носовым И говоря «Д-да!», Стеклом закрывая С черепаховой ручкой, И точно бурав Из – за стеклянной брони, из-за окопа Внимательно рассматривая соседа, Сверлил собеседника, говоря недоверчиво: «д-да». Вдруг делался мрачным и недоверчивым, скорбным. Силу большую тебе придавал Глаз одинокий. И, тайны твоей не открыв, Что мертвый стеклянный шар Был товарищем жизни, ты ворожил. Противник был в чарах воли твоей, Черною мутною бездной вдруг очарован. Братья и сестры, сильные хохотом, все великаны, С рассыпчатой кожей, рыхлой муки казались мешками. Перед невидящим глазом Ставил кружок из стекла, Оком кривой, могучий здоровьем, художник. Разбойные юга песни порою гремели Через рабочие окна, галка влетела, увидеть в чем дело. И стекла широко звенели На Бурлюков «хо-хо-хо!». Горы полотен могучих стояли по стенам. Кругами, углами и кольцами Светились они, черный ворон блестел синим клюва углом. Тяжко и мрачно багровые и рядом зеленые висели холсты, Другие ходили буграми, как черные овцы волнуясь, Своей поверхности шероховатой, неровной, В них блестели кусочки зеркал и железа. Краску запекшейся крови Кисть отлагала холмами, оспой цветною. То была выставка приемов и способов письма И трудолюбия уроки. И было всё чарами бурлючьего мертвого глаза. Какая сила искалечила Твою непризнанную мощь И дерзкой властью обеспечила Слова: «Бурлюк и подлый нож В грудь бедного искусства?» Ведь на «Иоанне Грозном» шов – Он был заделан позже густо – Провел красиво Балашов. Россия – расширенный материк И голос Запада громадно увеличила, Как будто бы донесся крик Чудовища, что больше тысячи раз. Ты, жирный великан, твой хохот прозвучал по всей России. И, стебель днепровского устья, им ты зажат был в кулаке, Борец за право народа в искусстве титанов, Душе России дал морские берега. Странная ломка миров живописных Была предтечею свободы, освобожденьем от цепей. Так ты шагало, искусство, К песне молчанья великой. И ты шагал шагами силача В степях глубоко жирных И хате подавал надежду На купчую на земли, Где золотились горы овинов, Наймитам грусти искалеченным. И, колос устья Днепра, Комья глины людей Были послушны тебе. С великанским сердца ударом Двигал ты глыбы волн чугуна Одним своим жирным хохотом. Песни мести и печали В твоем голосе звучали. Долго ты ходы точил Через курган чугунного богатства И, богатырь, ты вышел из кургана Родины древней твоей.

1921

Крученых *

Лондонский маленький призрак, Мальчишка в тридцать лет, в воротничках, Острый, задорный и юркий, Бледного жителя серых камней Прилепил к сибирскому зову на «чёных». Ловко ты ловишь мысли чужие, Чтоб довести до конца, до самоубийства. Лицо энглиза, крепостного Счетоводных книг, Усталого от книги. Юркий издатель позорящих писем, Небритый, небрежный, коварный. Но – девичьи глаза. Порою нежности полный. Сплетник большой и проказа, Выпады личные любите Вы – очаровательный писатель, Бурлюка отрицательный двойник.

1921

Как я увидел войну? *

Ястребиное лицо в оспе. Мокрые всклокоченные кудри. Товарищи молча Прижали руки и ноги к скамье поезда. – Ать!.. урр… урр– хырр… Стой, гад, Белая рожа, Стой, не уйдешь! Сколько? Десять тысяч? Слушай, браток, нож есть? Зарежем – купец, Господа мать! Богова мать! Зарежу как барана. Азь-два, Ноги вдевать в стремена! Но-жки! Первый, имени Ленина взвод, За мной! Направо – руби, налево – коли, ать! Красные моряки, здорово! Хра… хрра, хрра… Азь-два, порядок наведи… Товарищи кубанцы, Готовь на переправу. Стой! Первый осетинский конный полк, Шашки выдергать!.. – Вон, ать! Ну, хорошо, хорошо, Радуйся, курва. – Познакомьтесь. – А, очень приятно. И я русский… У меня вино. А, хорошо, теперь легче. Спасибо! Что, поляки? Годок, где мы, в Тернополе? Поезд стоит у Ростова. – Тише, тише… Кричит больной ребенок. – Ш-ш-шы… Бабы кормили детей голой грудью. Няньки мыли грязный пол. Так через окошко припадка Я раз увидел войну На излете трех лет.

9 декабря 1921

«На глухом полустанке…» *

На глухом полустанке С надписью «Хапры», Где ветер оставил «Кипя» И бросил на землю «ток», Ветер дикий трех лет. Ветер, ветер, Сломав жестянку, воскликнул: вот ваша жизнь! Ухая, охая, ахая, всей братвой Поставили поваленный поезд На пути – катись. И радостно говорим все сразу: есть! Рок, улыбку даешь?

14 декабря 1921

«Москва, ты кто?..» *

Москва, ты кто? Чаруешь или зачарована? Куешь свободу Иль закована? Чело какою думой морщится? Ты – мировая заговорщица. Ты, может, светлое окошко В другие времена, А может, опытная кошка: Велят науки распинать Под острыми бритвами умных ученых, Застывших над старою книгою На письменном столе Среди учеников? О, дочь других столетий, О,с порохом бочонок – <Твоих> разрыв оков.

15 декабря 1921

Москва будущего *

В когтях трескучих плоскостей, Смирней, чем мышь в когтях совы, Летели горницы В пустые остовы и соты, Для меда человека бортень, Оставленные соты Покинутого улья Суровых житежей. Вчера еще над Миссисипи, Еще в пыли Янтцекиянга Висела келья И парила и взором лени падала К дворцу священного безделья, И, весь изглоданный полетами, Стоял осенний лист Широкого, высокого дворца. Под пенье улетавших хат Лист города изглоданный Червём полета, Лист осени гнилой Сквозит прозрачным костяком Истлевшей и сопревшей сердцевины. Пусть клетчатка жилая улетела – Прозрачные узоры сухожилья И остова сухой чертеж Хранились осенью листа. Костлявой ладонью узорного листа Дворец для лени подымал Стеклянный парус полотна. Он подымался над Окой, Темнея полыми пазами, Решеткою пустою мест, Решеткою глубоких скважин Крылатого села, Как множество стульев Ушедшей толпы: «Здесь заседание светлиц И съезд стеклянных хат».

<1921>

Кто? *

Парень С слоновьим затылком И нежными и добрыми громадными неловкими ушами Выпятил вперед, Свесив губу, как слово «так!», Свой железный подбородок Вождя толп, Прет впереди, вперед и вперед! С веселыми глазами Крушения на небе летчик, Где мрачность миров осыпана Осколками птицы железной, Веселой птицы осколками. Богатырь с сажень в плечах. И слабыми, добрыми губами – Кто он? Бывало, своим голосом играя, как улыбкой, Он зажигает спичку острот О голенище глупости…

<1922>

«Трижды Вэ, трижды Эм!..» *

Трижды Вэ, трижды Эм! Именем равный отцу! Ты железо молчания ешь, Ты возницей стоишь И слова гонишь бичем Народов взволнованный цуг!

1922

Признание *

Корявый слог

Нет, это не шутка! Не остроглазья цветы. Это рок. Это рок. Вэ-Вэ Маяковский! – я и ты, Нас как сказать по-советски, Вымолвить вместе в одном барахле? По-рософесорэ, На скороговорок скорословаре? Скажи откровенно: Хам! Будем гордиться вдвоем Строгою звука судьбой. Будем двое стоять у дерева молчания, Вымокнем в свисте. Турок сомненья Отгоним Собеским Яном от Вены. Железные цари, Железные венцы Хама Тяжко наденем на голову, И – шашки наголо! Из ножен прошедшего – блесните, блесните! Дни мира, усните, Цыц! Старые провопли Мережковским, усните. Рыдал он папашей нежности нашей. Звуки – зачинщики жизни. Мы гордо ответим Песней сумасшедшей в лоб небесам. Грубые бревна построим Над человеческим роем. Да, но пришедший И не Хам, а Сам.