Угличское дело. Кинороман

Конец 7 части.

Часть 8.

В окружении молчаливых всадников Каракут и Суббота шли по утреннему Угличу. Зотов вел за собой своего вороного с гладкими боками жеребца.

– За это время, видать, весь мир повидал.
– спрашивал Суббота.

– Тебе за то, спасибо, поклон низкий до земли. Продал ты меня Али Беку в райский Крым, вот какой я счастливый. А то сидел бы себе сиднем в Москве. Ревел от скуки.

– До сих пор на меня горишь? А у тебя тогда выбор невелик был.

– Выбор за меня другие сделали...А сейчас. Что же. Спасибо, Суббота. За то, что на турецких галерах полбу жрал пополам с кнутом. В Венеции от меркурия жидкого задыхался в Арсенале.

– Ума-то поднабрался?

– Это да. Через край.

– А за Камнем тебе чего? Как мне воевода Трубецкой отписал, что тебя встретил. Признаться не поверил поначалу. Никак не ожидал встретить такой призрак из прошлого.

– За Камнем дышится вольно. Может, нигде на свете такого воздуха нет.

Дошли до кладбища и остановились перед недавним коричневым холмиком с выструганным белым крестом.

– Здесь.
– сказал Каракут.

– Николка. Заступ несите.

Каракут и Зотов сели на пригорке, смотрели, как люди Субботы раскапывали могилу.

– Не боишься. Вдруг увидит кто?

– Чего мне бояться.
– ответил Суббота.
– Что мне мужик черной сделает? Как думаешь, кто царевича упокоил?

– Не знаю. Не дьяк это.

– И я так думаю. Не правителя рука. Тот бы травками своими змеиными действовал. Значит от хвори?

– Может и от хвори. Посольство разберется.

– Ой ли?

– Одно знаю, что и кроме правителя благодетелей....

– Это кто же?

– Кто? Да хотя бы Романовы. А что? Кто после царя Федора встанет? Спрашиваю себя. Может Суббота Зотов для Федора Никитича Романова дорогу к трону прямить. Отвечаю. Суббота Зотов на это жизнь положит.

Из раскопанной могилы выбросили заступ, вслед за ним раздался голос Николки

– Все. Домовина.

Каракут и Зотов встали над открытой могилой. Каракут сказал.

– Это не трогай. Это казна царская. Ваш тот мешок.

Николка бросил мешок и Суббота поймал его на лету.

– А кречет?
– спросил Суббота.
– Трубецкой писал про кречета необыкновенного. Тоже здесь.

– Нет его. Этого кречета Нагие изрубили.

– И таким бы царство досталось. Нет, бог все верно делит.
– сказал Суббота и развязал мешок.

ХХХ

У Макеевны завтракали. Акундина Степанова сына Корявкина она усадила во главе стола, под фамильной темной иконой. На другом конце Торопка ел и торопливо, стараясь убраться поскорей. А Макеевна вилась вокруг писца, завивалась.

– Растегайчики бери, князь великий. Огурчики сладкие, хрупчатые. Пусть они в горлышке твоем лебедином колом встанут.

Писец ел важно. Рукавом широким утирался на такой манер, что Макеевна прямо умилилась.

– Ох и ловко как. А у нас все рушником утираются, как Торопка мой, голытьба темная.

– У посла ляшского подсмотрел.
– отвечал Акундин.
– Европейская мудрость.

Макеевна всплеснула руками.

– Посла ляшского... Ты поди и павлинов вживую видал?

– Павлинов? Скажешь, тетка. Если хочешь знать, в Москве павлинов, что воробьев. Толпами ходят.

– Это да. Это да. Что же не ешь, господарь великий.

– Пресно да и пора мне.

– Пресно. Это у меня то пресно. Не пущу.

– Ты что это, тетка.

– Садись. Садись, гусак московский.

– Мама.
– пролепетал Торопка.

– Тетка. Ты гляди, тетка. Я государев человек.

– Сядь.

– Вот оглашенная.

Но все-таки сел.

– Пресно ему...Тащи, Торопка, кафтан свой малиновый.

– Мама.

– Тащи говорю.

Торопка принес кафтан, и писец брезгливо тронул, а потом помял сукно знаменитого кафтана.

– Что ты мельтешишь...Где на твоей Москве такое сукно, а?

Согласился Акундин.

– Хорошее сукно...Что сказать. Переливается. Исфаханская темь. Такой кафтан и боярину высокому впору...А если деревенщина какая оденет так сразу пятен насажает.

– Где пятна?

– Да вот. Как будто жевал и мимо рта все пронес.

– Где?
– Макеевна отобрала кафтан, а писец молчком-молчком и в дверь. И так спешил, что забыл на пороге пригнуться, и шапка его высокая осталась качаться на гвоздике. Торопка сорвал шапку и выбежал вслед за писцом, его не остановил истошный матушкин крик.

– Торопка!

ХХХ

Торопка догнал писца.

– Стой, стой Акундин. Как пятна увидал?

– Не съест же она тебя?

– Это вопрос....Барабан!

Пес вытянулся на земле прямо у своей будки. Его лапы мелко дрожали и глаза закатились. Судя по тому, как ловко действовал Торопка, такие припадки случались нередко. Он открыл розовую пасть с разбухшим языком и всунул между зубами, поднятую с земли суковатую палку. Акундин глубокомысленно заметил

– И пустобреха довела...Бежать. Бежать надо.

ХХХ

Перед заморским лекарем Тобином Эстерхази во весь рост раскинулась изумительная русская лужа. Прямо посреди мостовой с гнилыми бревнами. С липкой рождающей собственных Невтонов грязью и необъятной ширью. Мелкая рябь колыхала ее экзистенциональное мутное нутро. И Тобин Эстерхази эта большая фиолетовая птица на фоне отечественной лужи казался не нужным и даже противоестественным. Тобин подоткнул платье повыше. Он не видел как сзади к нему медленно приблизились два всадника. Один из них был Николка из отряда Субботы. Николка положил кончик сулицы на седло своего напарника, а конец укрепил на своем седле. Второй всадник тихо ударил лекаря по затылку, А Торопка подхватил начавшее обмякать тело. Потом всадники перекинули тело через копье. Так и повезли его через боковую улочку к Волге.

ХХХ

Тобина бросили на речной песок перед Субботой.

– Растолкай его Николка.
– приказал Суббота.

Николка спрыгнул вниз и двумя крепкими затрещинами привел лекаря в кое-какое чувство.

– Здорово, лекарь.
– Суббота присел рядом с охающим и вздыхающим Эстерхази.

– Что за манеры, ясновельможный пан. Не хотите, чтобы вас видели. Приходите ночью. В конце концов я не мешок с вашим любимым чесноком и луком.

Тобин поискал на поясе свою знахарскую сумку. Достал оттуда мягкую лепешечку и быстро проглотил