Внезапный выброс

— Опыт — дело наживное, приобретете. Не слыхали, как в жиздринских селах пацанов плавать учат? Нет? Садитесь — расскажу. — Фрол Иванович мечтательно прикрыл веки. — Хороши мои родные края! Леса кругом. О жиздринских лесах, если помните, Тургенев писал. Росли в них не ясенок или берест — сосна корабельная, дубы в три обхвата, липа вековая, остролистный клен, ель, береза. Грибов, ягоды — малины, земляники, черники, клюквы, брусники — видимо-невидимо. И зверья хватало. А сколько в наших местах озер, речек! Мое село на берегу Рассеты стоит. Славная река! В паводок другого берега не видно. Да и летом не мелела. Омуты — не каждый дна достанет. Пятипудовые сомы в них водились. Теперь, конечно, и там не то…

Фрол Иванович запнулся, потер ладонью лоб, виновато взглянул на Колыбенко:

— Склероз, брат… Запамятовал, о чем рассказать хотел…

— Как пацанов плавать учили…

— Во, во! — оживился Килёв, — об этом самом. Детей у нас с малых лет к воде приучали. Конечно, не родители — им не до того было, — а ребята возрастом постарше. Настал и мой черед. Совсем еще, помнится, мальцом был, когда соседский парень, Федька, — жених уже — как-то, собираясь на реку, сказал моему отцу: «Пора, дядя Иван, Фролке крещенье принять». Отец махнул рукой — валяй, мол. С Федькой еще двое таких, как он, было. Вывезли меня на середину омута, показали, как руками загребать и бултыхать ногами, велели раздеться и выбросили из лодки. Шлепнул я раз-другой ладошками и начал воду хлебать. «Ой, дядечка Федечка, — ору, — утоплюсь…» — «Врешь, — гогочет Федька, — жить захочешь — выплывешь». Стал бульбы пускать — схватили за волосы, втащили в лодку, сказали, чтоб два пальца в рот сунул. Едва вылил из себя воду, а меня снова — за борт. И так до трех раз. На четвертый поплыл. До сих пор плаваю. Когда на море отдыхаю — при бо-ольшой волне купаюсь. — Фрол Иванович улыбнулся: — Вот хочу я и вас по этому способу плавать научить. Правда, житейское море и глубже, и коварнее того, рассетинского омута, да ведь и вам не четыре годочка. А начнете бульбы пускать — за волосы и в лодку. Но помните: как только отклыгаете — снова за борт. И так — пока не поплывете. Идет?

— Идет, — решился Колыбенко.

Года за два до прихода Колыбенко на «Первомайскую» «Гарный», тогда отрабатывавший верхние горизонты, гремел на весь трест. План выполнял на сто тридцать — сто пятьдесят процентов. Рабочие хорошо зарабатывали. Надзор получал премии. Главную, ведущую к нарядной аллею сквера украшали портреты лучших людей участка. Открывал аллею трудовой славы его начальник Осыка. Никанор Фомич был запечатлен в светлом костюме. На груди горели трудовые ордена и медали, знак «Шахтерская слава». Всех трех степеней. О нем в ту пору часто писали газеты, у него брали интервью корреспонденты радио и телевидения. Он был непременным членом президиумов собраний и слетов. Когда в честь какой-либо знаменательной даты организовывались ДПД — дни повышенной добычи, — Репетун, собрав по этому поводу руководителей участков и служб, первым долгом обращался к нему:

— Чем порадуешь, Никанор Фомич?

— А сколько надо? — снисходительно спрашивал Осыка.

— Два плана.

— Сделаю, — великодушно соглашался Осыка, и «Гарный» выдавал на-гора два плана.

Осыка слыл хорошим организатором, и хотя имел среднее техническое образование, ему предлагали возглавить соседнюю шахту. Он отказался.

— Да его, — утверждали начальники других участков, — с «Гарного» клещами не вытащить: пласт — два метра, коллектив подобрался — будь здоров! Заработки — дай боже! От добра добра не ищут.

Но они не знали того, что знал Осыка, и потому ошибались.

О желании перейти на самый отстающий участок «Лисичка» Никанор Фомич заявил на открытом партийном собрании, вскользь намекнув, что на «Гарном», где дела налажены, потянет любой, а его, Осыки, опыт с большей пользой может быть использован именно на «Лисичке». Он выступил так, что почти никто не усомнился в искренности его порыва, и все прониклись убеждением, что возродить «Лисичку» по плечу лишь ему. Те, кто хорошо знал Никанора Фомича, терялись в догадках: в его бескорыстие они не верили.

Думку ретироваться с «Гарного» подбросил Осыке главный геолог треста. С ним Никанор Фомич поддерживал дружеские отношения, подогреваемые при случае армянскими коньяками, до которых тот был большим охотником. После одной из дегустаций, уже не послушным, но вполне профессиональным языком, доверительно, будто о чем-то не подлежащем огласке, он поделился с Осыкой еще не поступившими на шахту результатами уточняющей геологической разведки. Предупредил: «Эдак через полгодика врежешься ты в зону геологических нарушений, пласт превратится в «слоеный пирог»: два пропластка угля, а между ними — полумертвая прослойка породы». Предостерег: «Кровля станет трудноуправляемой, уголь — измятым, склонным к самовозгоранию. Начнутся обвалы, пожары, несчастные случаи, а за них, Никанор, не хитро и под суд попасть…»

Не меньше, чем предупреждение геолога, Никанора Фомича пугало состояние горного хозяйства. Несколько лет подряд чуть ли ни всех, кто должен ремонтировать крепь, перестилать пути, чистить дренажные канавки, он, ставя рекорды, бросал на добычу. И вот четыре километра выработок требуют перекрепления, а сделать это и не сорвать выполнение плана — невозможно. Осыка учел и то, что за три-четыре месяца на «Лисичке» он успеет подготовить новую лаву, а «Гарный» такой же примерно срок сможет давать угля столько же, как и при нем. «Таким образом, — рассуждал Никанор Фомич, — меня никто не упрекнет в том, что я загнал «Гарный», и каждый увидит, что вытащил из прорыва «Лисичку».

Преемник Осыки «за развал участка и полное отсутствие организаторских способностей» был снят с должности спустя восемь месяцев. Преемника того преемника — «как не обеспечившего выполнения государственного плана» — отстранили через полгода. Все последующие — до Колыбенко их было пять — и двух-трех месяцев не удерживались, уходили, как правило, «по болезни». Когда отдел кадров треста отчаялся найти очередного охотника свихнуть себе на «Гарном» шею — всплыла кандидатура Колыбенко. Он, как молодой специалист, после окончания института обязан был отработать три года там, куда пошлют, на той инженерной должности, на какую назначат.

Первый же, пусть и беглый, осмотр участка привел Колыбенко в смятение: вентиляционный штрек «Восточной» лавы требовал не ремонта, а восстановления, откаточный подтоплен выше головок рельсов; в лаве, на всем ее протяжении, — пережимы и вздутия пласта; толща разделявшей его породной прослойки — шестьдесят сантиметров; иссеченная заколами кровля обрушается без малейшего предупреждения. Западное крыло тоже не радовало.

Помощники — их было два — и горные мастера приняли Колыбенко как ягненка, обреченного на заклание. «Что можешь сделать ты, вчерашний студентик, на этом — будь он трижды проклят! — «Гарном?» — было написано на их лицах. — На нем обломали зубы жохи, каких в Донбассе — раз, два и обчелся». Положение, короче говоря, было аховым: нет добычи — нет заработков, а нет заработков — нет и рабочих. Лучших переманил к себе Осыка, неугодные ему ушли на другие участки или рассчитались. Да и те, что задержались, потеряли интерес к работе и веру в сменяющихся без конца начальников. Многие из них даже не старались запомнить его фамилии — зачем? Через три-четыре месяца будет другой. И то, что никто на участке не принял его всерьез, подействовало на Колыбенко убийственнее всего остального. Он опешил, у него окончательно опустились руки. Как не хватало ему в те дни старшего товарища — наставника, перед которым можно было бы распахнуть душу, который — сердечный и мудрый — мог бы дать дельный совет, поддержать добрым словом. Колыбенко пришел к начальнику шахты.

— А ты таких, которые тебя признавать не желают, — багровея, зарокотал Репетун, — хватай за дыхало, — вцепился пятерней себе в кадык, — и дави, дави! Заметишь, синеет — ослабь маленько, попусти, дай перевести дух и опять дави, дави!

Его короткие, с утолщенными суставами пальцы то сжимались, то расслаблялись, показывая, как надо это делать.

Но Колыбенко не принял наставлений Репетуна.

Возродить «Гарный» мог лишь удачный выбор способа управления кровлей и выемки прослойки породы. «А что, если сажать кровлю? Как на пологопадающих пластах». Колыбенко решил поговорить с помощниками, горными мастерами, опытными забойщиками, проходчиками, крепильщиками — послушать их.

— Опасно! — заявили оба помощника в один голос.

— Опасно? — насмешливо переспросил Комарников. — А разве обязательно для того, чтобы выбить крепь, посылать посадчиков? Установил на вентиляционном лебедку, завел петлю каната и за четверть часа — в лаве ни одной стойки.

Поддержка опытного шахтера, несколько месяцев назад избранного партгрупоргом участка, буквально окрылила Колыбенко. Как-то сразу у них установились добрые отношения.

Авторитету Комарникова и возглавляемых им коммунистов «Гарный» обязан был и тем, что ветераны не соблазнились ни жирным рублем, ни относительной легкостью, с какой он доставался на других участках.