Внезапный выброс

Комбайн в лаве висел на канате. Спуск и подъем его производился лебедкой, установленной на вентиляционном штреке. Кнопки управления располагались на пульте комбайна. Доехав до середины лавы, машинист дал «стоп», но автоматика не сработала. Барабан продолжал вращаться. Комбайн, зависший на породном уступе, сорвался с него, заскользил, стремительно набирая скорость. Рывок. Канат лопнул. Железная громада, с грохотом выбивая крепь, грозно ринулась вниз. Хорошо, хоть комбайнер увернулся…

Последствия аварии устранялись около трех суток. В лаве безотлучно находился Колыбенко. А когда он, обессиленный, но радуясь, что дело налаживается, возвращался в общежитие, над шахтным двором раздался грассирующий говорок диктора городского радиоузла.

«Начальник участка «Гарный», — упивалась диктор собственной дикцией, — горе-инженер… да, да, дорогие радиослушатели, я не оговорилась — есть горные, а есть горе-инженеры. Начальник «Гарного» Колыбенко относится именно к этой категории».

Из прожитых двадцати пяти лет эти минуты для Колыбенко были самыми горькими. Он шел, низко опустив голову…

Около ресторана ему заступил дорогу Осыка:

— Что смурый так-кой, начальник?

— Не ладится, Никанор Фомич.

— Не-не з-за-тев-вал-ся б со всяк-кими в-выд-дум-кам-ми…

— Иначе с «Гарного» уголька не возьмешь.

— Я бра-ал… и н-на «Лисичке» бер-ру…

Осыка приблизил ухмыляющуюся хмельную физиономию:

— А ты его р-руб-лик-ком… р-руб-ли-ком вык-ков-вы-ри-вай, угол-лек-то! Не жалей р-руб-лика, не с-су-т-яж-жнич-чай. Не младе-нец — инс-ти-тут, чай, зак-кон-чил, дол-жен знать, как зап-пла-тить шахтеру. Зап-лат-ти ем-му — уго-лек до-бу-дет, а еж-жел-ли нуж-жда-ишь-ся — и теб-бе под-брос-сит. Он не скуп-пой, шахтер-то, не скупной!.. Хы-хы-хы, — засмеялся, будто всхлипнул, Осыка, и в горле у него заклокотало.

С трудом преодолевая неприязнь, Колыбенко сказал:

— Честного шахтера приписки оскорбляют. Не нужны ему подачки всяческие… Да еще за счет государства.

Осыка скривился:

— А словечки-то эти не твои — Комарников… — Натянуто усмехнулся: — Н-ну, быв-вай!..

Когда Колыбенко спросил ключ, — жил он все еще в общежитии, — дежурная пропела.

— У вас гостья…

Он ожидал приезда матери и потому не обратил внимания на необычную, не служебную улыбку дежурной. Оказалось, приехала Ксеня. Она сидела в его комнате на кушетке, сложив руки на коленях. Последний раз они виделись больше полгода назад, когда у нее были каникулы. «Я не уверена, — сказала тогда Ксеня, — что наши чувства серьезны. Давай их проверим временем и разлукой». Потом были письма. Много писем! В последнем она сообщала: «Итак, учеба закончена. Предлагают остаться в консерватории, а мне больше по душе исполнительская деятельность. Хочется работать в филармонии. Но прежде, чем сделать окончательный выбор, я хочу посоветоваться с тобой». Он не успел ответить. И вот…

Колыбенко тряхнул головой, как бы отпугивая видение. Но оно не исчезло. Напротив, проворно спрыгнуло с кушетки, оправило платье, сделало шаг навстречу:

— Ты что, не узнаешь меня, Петя?

Он бросился к ней, поднял на руки, закружил по комнате. Задыхаясь, осторожно опустил на кушетку, зарылся в мягкие пахучие волосы. Ксеня выскользнула из его рук, нахмурилась, давая понять, что недовольна его медвежьими нежностями. Но строгость никак не могла прижиться на ее лице. «Петенька, — спохватилась Ксеня, — я же гостинчика тебе привезла. Растворимый кофе. Бразильский. Лучший в мире. И кое-что к нему. Только ты не мешай мне, лежи, отдыхай». И начала хлопотать-хозяйничать. Еще какое-то время он поддакивал ей, отвечал на ее шутки. Но усталость, накопившаяся в нем за его почти трехсуточное бдение под землей, предъявила свои права. И когда Ксения торжественно объявила: «Стол на две персоны сервирован!» — он уже крепко спал. Ей стало до слез обидно. «Разве так любят» — не замечая слез, спросила она себя и ответила на свой вопрос так, как только и могла ответить на него девушка, уязвленная невниманием к ней ее избранника. Потом вспомнила Авилина. «Неужели хотя бы что-то подобное могло случиться с Валерием? Каким он был предупредительным, внимательным! Как он… Да, да, Валерий любил меня, любил по-настоящему. И если бы… Ну ладно, ладно, спи, сон тебе дороже, чем я, спи, спи, — бессвязно, чтоб только не расплакаться, повторяла Ксеня, — вот посмотрю на тебя немножко и уйду, совсем уйду, навсегда уйду, слышишь? Навсегда!!!»

Но чем пристальнее всматривалась она в его заострившийся, заросший русой щетиной подбородок, запавшие, с въевшейся угольной пылью подглазья, запекшиеся, сердито шевелившиеся губы, тем острее пронизывало ее щемящее, прежде незнакомое ей чувство. Ксеня на цыпочках подошла к постели, взяла подушку, подложила ее под послушную голову, сняла с него ботинки, носки, укрыла одеялом. Спал Колыбенко беспокойно. Что-то выкрикивал, бранился. Ксеня просидела у его изголовья всю ночь. Как около больного ребенка. Когда в коридоре застучали шаги и захлопали двери, а за стеной загремели кастрюли, — вышла из комнаты. Увидев, что рядом — общая кухня и около плиты хлопочут жены таких же, как ее Петр, молодых специалистов, приготовила завтрак. Разбудила. Заставила побриться. Накормила. Сказала:

— Приехала насовсем.

Вскоре Колыбенко снова стал таким, каким знала его Ксеня, — жизнерадостным, непоседливым.

— Женушка моя, и почему ты не догадалась приехать раньше?! — любил повторять он, когда возвращался с работы в хорошем настроении, и такие дни выдавались все чаще и чаще. — Не успела появиться — мой «Гарный» выполняет план, шеф обращается ко мне исключительно на «вы» и беседы со мной не разнообразит выбрасыванием в окно подвернувшихся под руку предметов. Да что там Репетун! Даже городская печать и радио упоминают мое имя лишь после непременной увертюры: «Талантливый организатор производства». Признайся, Ксеня, ведь ты догадалась, что я талантливый? Поэтому и пошла за меня? Да? Ха-ха-ха! — закатывался Колыбенко.

Искусственное обрушение — «посадка» кровли, впервые примененная на крутом падении, превзошла все ожидания. Обвалы, даже в зоне геологических нарушений, прекратились. А комбайн не только выбирал породную прослойку, но и, обнажая вторую плоскость пласта, облегчал отбойку угля. Добыча, как говорится, «дуром поперла».

Колыбенко было чему, радоваться: план перевыполнялся, коллектив признал его вожаком. Началась цепная реакция: чем лучше шли дела, тем меньше оставалось на участке нерадивых, недобросовестных, а творческое отношение к делу каждого труженика приводило коллектив к еще большим успехам. Аллею трудовой славы снова заселили крупноформатные фотографии лучших людей «Гарного». Первыми на ней красовались портреты Колыбенко и Комарникова — начальника и партгрупорга участка. Фото Колыбенко было вставлено в рамку, из которой, каждый год обновляясь, победоносно взирало на мир изображение Никанора Фомича. Осыка осознавал, что обогнать «Гарный» и вернуть былую славу ему не удастся. Казнил себя за то, что в свое время сдрейфил и ушел на «Лисичку», что самого себя перехитрил. Он еще оставался руководителем участка, имевшего вполне удовлетворительные показатели, но его уже не выдвигали в президиумы, не выбирали на слеты, не рассказывали о нем по радио, не предлагали принять участие в посвященной передовикам телепередаче, газетчики перестали прославлять его, и Никанору Фомичу порой начинало казаться, что он уже не существует вовсе. Свои неудачи Осыка связывал с появлением на «Гарном» Колыбенко, и в нем исподволь накапливалась неприязнь к молодому инженеру, превратившаяся в конце концов в загустевшую злобу. А Колыбенко и не подозревал, что обрел в Никаноре Фомиче недоброжелателя, врага. Он наслаждался медовой порой своей трудовой жизни. В канун Дня шахтера министр наградил его знаком «Шахтерская слава», а Репетун с подчеркнутой торжественностью вручил ордер на трехкомнатную квартиру.

Нельзя сказать, чтобы жизнь Колыбенко состояла из одних радостей и восторгов. Были и производственные конфликты, и большое горе. Конфликтовать приходилось с Репетуном. Основная причина — ДПД. Колыбенко обосновал расчетом: польза, приносимая днями повышенной добычи, — величина мнимая. Фактически, нарушая производственный ритм, они наносят трудновосполнимый ущерб и приводят в конечном счете к снижению угледобычи. Репетун имел на ДПД иной взгляд и утверждал его предоставленной ему властью.

Эта и подобные ей неприятности были ничтожными по сравнению с горем, обрушившимся на него и Ксеню: их первенец родился слабеньким и вскоре умер. Ксеня тяжело заболела. Он испугался, что может потерять и ее, и опустил руки. Но «Гарный» ревниво требовал к себе повседневного внимания, не оставлял его один на один с тяжкими мыслями, и тем самым помог ему устоять. Ксеня, как примятая травинка, поднималась мучительно медленно. Время, иногда музыка, он, а еще его мама помогли ей в конце концов выпрямиться. А год спустя родилась Леночка — полнощекая, крепкая малышка, и Ксеня засветилась радостью.

А каким счастливым был Колыбенко! Когда друзья спрашивали: «Как жизнь?» — он весело отвечал: «Хороша!» Ведь у меня даже участок «Гарный», что в переводе на русский означает «Хороший!»

Потом его назначили заместителем главного инженера шахты. Повышение не обрадовало. «Заместитель, — считал Колыбенко, — исполнитель воли непосредственного начальника. Его тень. И — только…» А он не хотел быть тенью. Ничьей.

Работая начальником участка, Колыбенко вкусил плода самостоятельности и ощутил его подлинный вкус. Удивительными свойствами обладает этот фрукт: человеку безвольному, робкому, ленивому он кажется горьким, как полынь. Раз отведав, такой человек потом избегает его всю жизнь. Вяжущую и обжигающую горечь плода самостоятельности чувствует и тот, кто смел, энергичен, но еще зелен, недостаточно опытен, чтобы различить в нем и другие привлекательные качества. Но если та горечь не испугает парня — он быстро дозреет, начнет различать эти качества, по достоинству оценит их и уже не захочет с тем плодом расставаться. Так произошло и с Колыбенко.

Однако незаметно для себя он вскоре полюбил свою новую работу. Главный инженер «Первомайки» Богаткин в ту пору часто болел, и Колыбенко пришлось сразу окунуться в водоворот неотложных дол. Впервые предстало перед ним во всей своей сложности современное горное предприятие с его многотысячным коллективом, разнообразной и сложной техникой, с множеством нерешенных вопросов и проблем. Не будь рядом такого наставника, как Богаткин, они захлестнули бы его. Богаткин владел удивительным искусством отличать дела очень важные, первостепенные, от просто важных и не срочных дел. Он выстраивал их в строгий ряд, никому не позволяя ломать его. И получалось так, что главный инженер со своим аппаратом всегда занимался только самыми неотложными в данный момент делами и успевал, несмотря на сверхзанятость, завершать их в нужный срок.