Вторая половина книги
Шрифт:
Вацуро в уже цитировавшейся статье об «Острове Борнгольм» Карамзина дает еще более точное и яркое определение готического хронотопа:
«…Хронотипичны, однако, и замки в романе вальтер-скоттовского типа; специфичность готического романа в том, что в нем за замком закреплены устойчивые метафорические смыслы. Он – материализованный символ преступлений и грехов его прежних владельцев, совершавшихся здесь трагедий, “готических”, средневековых суеверий и нравов. Очень важной особенностью этого готического хронотопа является двойная система временных координат: следы и последствия прошедшего ощущается в настоящем. Г. Цахарис-Лангханс <…> рассматривает замок как образную реализацию представления о “могиле”; это не совсем верно и, во всяком случае,
Сказано словно о романе Лема. Ничего удивительного в этом нет: Лем представитель европейской традиции, поэтому в его творчестве оппозиция Бог – Дьявол неизбежна. Как у Честертона, или у Стокера, или у Шелли.
Фантастика XX века основывается на позитивизме, уходящем корнями в XIX век. А оттуда мы получили непоколебимую уверенность в том, что развитие, прогресс ведут к Добру (именно так, с большой буквы), а значит, если во Вселенной есть Сверхразум, он исключительно добр, просто не всегда понимаем человеком. Но XXI век, век неоэкзистенциализма, век постмодернизма и релятивизма говорит: а так ли это? А если нет, если Сверхразум может оказаться квинтэссенцией Зла? Если Солярис не просто пытается вступить в контакт, но именно что искушает грешников с помощью призраков? И даже одаривает грешника: возвращает возлюбленную Love My Love (у Содерберга) или отчий дом, Home Sweet Home (у Тарковского)...
Вот только дарит ему (грешнику) это отнюдь не Бог, а Солярис... Потому и возлюбленная иллюзорна (в любую минуту может сползти с нее маска, а там, под маской, – см. Казота или Потоцкого…). Потому и дом – не на Земле, а на каком-то туманном острове (в любой момент он может уйти, подобно крохотной Атлантиде, в пучину, расползтись остатками призрачной ткани сна).
О чем же, в таком случае, писал Станислав Лем? С одной стороны, он, казалось бы, резко возражал против «ненаучной», «метафизической» интерпретации своего романа:
«…“Солярис” не имеет ничего общего с метафизической проблематикой, а совсем даже наоборот: исходным принципом романа является “невозможность” метафизики, в смысле – трансценденции. “Чудеса”, которые вытворяет на станции “Солярис” океан, – всего лишь маловероятные, но принципиально допустимые феномены материального характера; станция оказывается именно потому фатальным для обитающих на ней людей местом, что единожды случившееся уже никоим образом прекратиться не может. Только с позиции веры возможно абсолютное прекращение и даже чудесное аннулирование конкретного порядка, канувшего в Лету (только в результате чуда герой романа “Солярис” перестал бы чувствовать себя виновником самоубийства женщины, которую любил на Земле, то есть если бы это чудо “отменило” все происходящее так, чтобы его уже и вовсе не было). Но такое чудо, будь оно возможно, полностью разрушает конструкцию романа, которая на том и зиждется-то, что не все возможно осуществить, а главное – ничто из случившегося после некоего факта не может этого факта тотально аннулировать»[311].
Забавно, что именно утверждение: «Не все можно исправить», – как раз и перебрасывает мостик между строго научной фантастикой и фантастикой готической. Мостик, которым и является, в сущности, роман «Солярис». Ведь готическая проза вовсе не обещает полного исправления – для страдающего преступника (пусть даже невольного) невозможно воскресить жертву, можно лишь раскаяться в содеянном зле.
Вообще же, Лем в данном объяснении весьма примитивно трактует понятие «метафизика». Во-первых, для него это только и исключительно религиозная концепция. Во-вторых, он почему-то считает, что вот как раз для религиозного сознания вполне характерна мысль об исправлении в материальном смысле. Между тем, даже такое произведение религиозной мысли, как Книга Иова, показывает:
Бог не может исправить всё. Бог не воскрешает погибших детей страдальца – он дает ему новых детей.Резкое неприятие Лемом кинотолкований его книги имеет ту же причину – авторское самоослепление. Потому что Лем писал ровно о том же самом, о чем снимали свои фильмы Ниренбург, Содерберг и Тарковский. Да – иначе, да – глубже, но – о том же. Потому что роман «Солярис» – готическая проза, облаченная в галактические одежды. Автор мог думать о чем угодно, но законы жанра меняли все его замыслы, направляя их в одно мощное русло неоготического романа – той самой метафизической традиции, от которой он отбивался обеими руками.
Контакт? Да, конечно. Но – кого на самом деле интересует внеземной разум, если это не Сверхразум и если он не обращен к внутреннему миру человека? Кого, на самом деле, может обмануть маскировка – бутафорская, несерьезная – мрачного запущенного замка под космическую станцию?
Нет, все это – старый недобрый замок в Карпатах, старый недобрый замок Отранто… Гримпенская трясина, где то и дело «пробуждаются силы зла»[312]…
«Благородный путешественник» Крис Кельвин – что увидит он, отправляясь в обратный путь, утратив надежду, обернувшись напоследок?
«…Гроза еще бушевала во всю мочь, когда я очнулся и увидел, что пересекаю старую аллею. Вдруг ее пронизал жуткий свет, и я обернулся, дабы узнать, откуда исходит столь необычное сияние; ибо позади меня находился лишь огромный затененный дом. Сияла полная, заходящая, кроваво-красная луна, и яркие лучи ее пылали, проходя сквозь ту едва различимую трещину, о которой я говорил ранее, что она зигзагом спускалась по стене от крыши до фундамента. Пока я смотрел, трещина стремительно расширялась – дохнул бешеный ураган – передо мною разом возник весь лунный диск – голова моя пошла кругом при виде того, как разлетаются в стороны могучие стены – раздался долгий, бурливый, оглушительный звук, подобный голосу тысячи водных потоков, и глубокое тусклое озеро у моих ног безмолвно и угрюмо сомкнулось над обломками Дома Ашеров»[313].
…Может ли Преисподняя мыслить?..
«СЕРДЦЕ МОЕ, ОБАГРЕННОЕ КРОВЬЮ»
В советское время в интеллигентской среде был очень популярен глубокомысленный анекдот-притча. Жил-был некогда один хан, старый, жестокий и уродливый – без левого глаза, левого уха и левой руки. Однажды он призвал к себе художников и велел им написать свой портрет. При этом он потребовал, чтобы портрет был правдивым.
Деваться было некуда. Первый художник изобразил хана таким, каким, по мнению художника, он был в молодости: юным красавцем, могучим воином. Хан полюбовался на портрет, а художника приказал казнить – за недостоверность. Так появился Романтизм.
Второй художник изобразил хана таким, каким увидел: злым уродливым стариком, одноглазым, одноруким и одноухим. И тоже был казнен – за чересчур правдивое изображение. Так появился Критический Реализм.
Третий художник изобразил хана так же правдиво, как и предыдущий, – но повернул его в профиль, здоровой стороной. Так появился Социалистический Реализм.
На этом обычно анекдот-притча заканчивался, слушатели горько улыбались: действительно, социалистический реализм старался рисовать существующий режим «в профиль».
Но я всегда думал, что был еще один портрет увечного злого старика, четвертый. Четвертый художник изобразил хана так же, как второй: анфас. Но… Отсутствующий глаз он заменил бесценным изумрудом, а края пустой глазницы инкрустировал серебром, вместо отсутствующего уха поместил изящный золотой протез и таким же золотым протезом, украшенным бриллиантами, заменил руку, которую хан утратил в молодости, в отчаянном кровавом бою за власть… Было там и еще кое-что, но об этом позже.
Бабья натура евреев и бабизм Бабеля