Классическая проза

— Виноват. Я вас не понимаю, товарищ, — оратор обидчиво скривил рот и побледнел. — В голове пузыри буль-буль, как под водой сидишь, — объяснил Чуфыркин. — Я не понимаю, — заволновался оратор. Председатель стал подниматься с кресла. — Вы, товарищ, вопрос имеете? Ну? — Имею, — подтвердил Чуфыркин, — объясни — «резюмирую». — То есть как это, товарищ? Я не понимаю, что объяснить?.. — Что означает — объясни! — Виноват, ах да. Вам не совсем понятно, что означает «резюмирую»? — Совершенно…

Гул прошел по всем рядам, и одна из работниц, совершенно белая, вышла за дверь. — Иван Иванович! — воскликнул председатель. — Виноват. Мне поручено, я и говорю. Вы думаете, что, может, невинность вас спасет? Го-го-го!.. Да и много ли среди вас неви... — Иван Иванович!! — воскликнул председатель. Еще две работницы ушли, оглянувшись в ужасе на эстраду. — Придете вы, например, сюда. Ну, скажем, бак с кипяченой водой... То да се... Жарко, понятное дело, — расстегивая раскисший воротничок, продолжал…

— Не такой снимок. Вот горе в чем. — Пойди, потолкуй с бухгалтером. — Здрассте. — Стань от меня подальше. Чего? — Билет. За снимком. — Голова с ухом! У меня касса, что ль? Сыпь к секретарю. — Здра... Тьфу. Кха. Рррр!.. — Ты ж был у меня уже. Мало оплевал? Иди к начальнику. — Здравия жела... Кха... хр... — Да ты что, смеешься? Курьер, оботри мне штаны. Катись к доктору! — Драсти... Не дают! — Что ж я сделаю, голубчик? Идите к начальнику. — Не пойду, помру... Урр... — А…

Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании, жилы надувались, а лицо отливало из розоватого в легонький лиловатый цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил. Я тут же сообразил, в чем дело, и первый мой диагноз поставил совершенно правильно, и, главное, одновременно с акушерками — они-то были опытны: «У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками и скоро закроется наглухо...» — Сколько дней девочка больна? — спросил я среди насторожившегося молчания моего персонала. — Пятый…

— Глаз, глаз выдушите, куда ж ты прешь! — В очередь! — Выкиньте этого, в шапке, он сбоку залез! — Сам ты мерзавец! — Товарищи, будьте сознательны! — Ох, не хватит... — Попрошу не толкаться, я — начальник станции! — Насчет водки — я сам начальник! — Алкоголик ты, а не начальник! ___________ Дверь ежесекундно открывалась, из нее выжимался некий с счастливым лицом и двуми бутылками, а второго снаружи вжимало с бутылками пустыми. Трое в фартуках, вытирая пот, таскали из ящиков…

Вот так все у нас в провинции происходит по-удивительному. В Москве бы он, вероятно, не сгорел. Корреспондент Капорцев Корреспонденция вторая ЛЖЕДИМИТРИЙ ЛУНАЧАРСКИЙ [1] (Из провинции от Капорцева) ___________ В нашем славном Благодатском учреждении имеется выдающийся секретарь. Мы так и смотрим на него, что он на отлете. 1 Лжедимитрий Луначарский. — Публикация этого фельетона в «Красной газете» (вечерний выпуск) 26 мая 1925 г. была выпадом писателя против наркома…

Старик посмотрел на его феску. – Какой глупый, – ответил он просто. – Вот ты будешь старый, а я не старый и никогда не буду. Про обезьяну знаешь? Красавец недоверчиво улыбнулся: – Какую обезьяну? Ну так послушай! Бог сотворил небо и землю, знаешь? – Ну, знаю. Потом бог сотворил человека и сказал человеку: будешь ты, человек, жить тридцать лет на свете, – хорошо будешь, жить, радоваться будешь, думать будешь, что все на свете только для тебя одного бог сотворил и сделал. Доволен ты этим?…

– Что? – хрипловатым голосом произнес тот, подходя к березкам. – Перекур? – А ты куришь? – переспросил его Огрызков. Познакомились они накануне вылета и теперь с понятным интересом присматривались друг к другу. – Я-то не курю, – сказал Тумаш. – А вы курите? – И мы не курим, – отозвался Огрызков. – Курить – здоровью вредить. – Вот именно... Здоровье и партизану не помешает. С виду это был обычный солдатский треп, беззаботная болтовня подчиненных, ничем конкретно не обеспокоенных. Вольготно…

— Где оно? — живо отозвался Мусил. — Ну и ну, — он слегка смутился при виде моего творения. — Это от доктора Мандела, что же он от меня хочет? — Не знаю, — проворчал я неприветливо, — он очень спешил; но, знаете, не хотел бы я расшифровывать его почерк. — Я его закорючки умею читать, — заявил Мусил легкомысленно, поставил лыжи с палками в угол и сел за стол. — Гм, — произнес он через минуту, став чрезвычайно серьезным. Полчаса прошло в гробовом молчании. — Так, первые.два слова есть! —…

Этот отчет появился в шести газетах — разумеется, в различном изложении. В одной газете он прошел под заголовком «В тихом доме», в другой — «Холостяк и бедная вдова», в третьей — «Попугай под судом» и так далее. И вдруг все эти газеты получили циркулярное письмо из министерства юстиции. В письме говорилось, что «министерство просит сообщить, какой именно районный суд рассматривал дело, отчет о котором помещен в таком-то номере вашей уважаемой газеты, ибо возбуждение оного дела, равно как и состоявшееся…

Тетка Марешова показала, что маэстро всю неделю сидел дома, выходил лишь ночью, не брился да, наверное, и не мылся, судя по виду. Обед и ужин он велел приносить ему домой, хлестал коньяк и валялся на диване, вот, кажется, и все. Теперь, когда случай с Бендой получил огласку, Гольдберг снова зашел к тетке Марешовой. — Слушайте, мамаша, — сказал он, — не вспомните ли вы, во что был одет Бенда, когда уходил из дому? — Ни во что! — сказала тетка Марешова. — Вот это-то мне и не нравится, сударь.…

Я не скажу вам, что я услышал. Во-первых, это, разумеется, тайна исповеди; а во-вторых, поступок был столь страшный, столь отвратительный и зверский, что… словом, этого и не выскажешь. А прихожанин выплескивал из себя все с такими ужасными подробностями — и ничего не пропустил! Я думал, что убегу из исповедальни, зажму себе уши или еще что-нибудь сделаю. Я заткнул себе рот полой епитрахили, чтобы не закричать от ужаса. — Ну вот и все, — проговорил удовлетворенно этот человек и с облегчением высморкался. —…

Я брел словно во сне. Но вот стемнело, настала ночь, и я оказался один на каком— то песчаном берегу. Напротив светил маяк, вдали двигались огоньки — должно быть, там и был океан. Я сел на груду досок, охваченный сладким чувством одиночества и затерянности. Долго я слушал шелест прибоя и вздохи океана и чуть не заскулил от грусти. Потом подошла какая-то парочка, мужчина и женщина, и, не заметив меня, уселась ко мне спиной я тихо заговорила. Понимай я по-английски, я бы, конечно, кашлянул, чтобы…

Да, это были прекраснейшие годы моей жизни, когда я дружил с Лойзиком и собирал марки; Но вот я заболел скарлатиной, и Лойзика не пускали ко мне, хотя он торчал у нас в коридоре и насвистывал, чтобы я его слышал. Как-то раз за мной не уследили, что ли; в общем, я удрал из постели и — шасть на чердак посмотреть свои марки. Я так ослабел, что с трудом поднял крышку ларя. Но ларь был пуст; коробка с марками изчезла. Я не в силах описать вам мою боль и ужас. Вероятно, я стоял там, словно окаменев,…

— Ну, с той девушкой, что нашли около Розптил, — отозвался усатый и замолк, видно не собираясь продолжать разговор. Минка вдруг живо заинтересовалась, наверное потому, что речь шла о девушке. — С какой девушкой? — воскликнула она. — Ну, с той, которую там нашли, — уклончиво ответил сыщик Соучек и, немного смутившись, вытащил из кармана сигарету. И тут произошло неожиданное: Пепик быстро сунул руку в карман, чиркнул своей зажигалкой и поднес ее соседу по столику. — Благодарю вас, — сказал…

— Истинная правда, — пробурчал доктор Витасек. — Я вам сочувствую, голубчик. И у вас это повторяется? — Повторяется, — вспыхнул Скршиванек, — но стреляться я больше не хочу… Об этом стоит рассказать. — Рассказывайте, — одобрил его пан Долежал. — Знаете, так трудно передать, — мялся Скршиванек, — вообще уже сама боль… — Человек ревет как зверь, — разъяснил доктор Витасек. — Да. И на третью ночь… когда терпеть не стало сил, я положил на столик браунинг. Еще час, думалось мне, больше не выдержать.…

Ну, известно — сейчас же мертвое тело кинулись искать, да ничего такого не нашли. Велели осмотреть всех «дорогих усопших», заявленных в то время как покойники; однако все, оказалось, умерли христианской смертью, кто от малярии, кто как. Тогда опять взялись за того молодца. Он назвался Марко Биаджо, столярным подмастерьем из Кастрожованни. Еще он показал, что нанес этак ударов двадцать человеку христианского происхождения и убил его; но кто этот убитый, он не скажет, чтоб не втягивать в беду других…

Я отвернул угол ковра, хотя Амина сердито заворчала. — Довольно старый ковер, — говорю. — Можно на него посмотреть? — Конечно, — отозвалась хозяйка и взяла Амину на руки. — Поди сюда. Амина, господин только посмотрит, а потом ты опять ляжешь. Куш, Амина, нельзя ворчать! Ну, иди, иди сюда, дурочка! Тем временем я развернул ковер, и сердце у меня екнуло, — это был белый анатолийский ковер семнадцатого века, местами протертый до дыр, представьте себе! — так называемый «птичий» — с изображением…

«Надо рассмотреть получше.» — подумал дедушка и взял его к себе домой, на мельницу. Бабушка, бедная, ждала дедушку, чтобы «доброй ночи» ему пожелать; но не успела она рот раскрыть, как дедушка, плут эдакий, говорит ей: — Погляди, Элена, что я тебе принес. Бабушка посветила: глядь, а это щеночек; господи, сосунок еще, слепой, желтенький, как молодой орешек! — Ишь ты, — удивился дедушка. — Чей же это ты, песик? Песик, понятное дело, ничего не ответил: знай дрожит, горький, на столе, хвостиком крысиным…

— Что-то случилось, надо думать, — сказал Почешихин. — Пожар, что ли? Да нет, не видать дыму! Эй, Кузьма! — крикнул он остановившемуся мужику. — Что там случилось? Мужик что-то ответил, но Почешихин и Оптимов ничего не расслышали. У всех лавочных дверей показались сонные приказчики. Штукатуры, мазавшие лабаз купца Фертикулина, оставили свои лестницы и присоединились к фабричным. Пожарный, описывавший босыми ногами круги на каланче, остановился и, поглядев немного, спустился вниз. Каланча осиротела.…