Классическая проза

Во дни ее поразительной красоты, можно сказать наверное, я не любил ее. Чувства мои никогда не шли из сердца, а всегда из головы. Берениса являлась мне не настоящей Беренисой, а Беренисой моих мечтаний, не земным, а абстрактным существом. Теперь же я дрожал в ее присутствии, бледнел при ее приближении; горюя о ее гибели, я все-таки помнил, что она давно любила меня, и когда-то в грустную минуту заговорил с нею о браке. День, назначенный для нашей свадьбы, приближался. Однажды после обеда я сидел…

– Лючези? Он амонтиллиадо не отличит от хереса! – А вот находятся глупцы, которые уверяют, что он не хуже вас знает толк в винах. – Так и быть уж, – пойдемте! – Куда это? – В ваши погреба. – Нет, мой друг, – ни за что на свете; я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, что вы здесь заняты. Лючези… – Мне здесь нечего делать: пойдемте. – Нет, мой друг, – ни в каком случае. Я вижу сам, что у вас небольшая простуда. В погребах ужасно сыро. В них все стены покрыты селитрой. …

Однажды ночью, когда я воротился домой сильно пьяный из одного часто посещаемого мною притона, мне вообразилось, что кот избегает моего присутствия. Я схватил его. В испуге он укусил мне руку, и мною вдруг овладело демонское бешенство. Я уж не помнил себя. Казалось, прежняя душа вдруг оставила мое тело, и каждая фибра во мне задрожала от дьявольской злобы, подстрекаемой джином. Я достал из жилетного кармана перочинный ножик, открыл его, схватил несчастное животное за горло и медленно вырезал у него…

В бешенстве закрыли мы подушкой устье фонографа, набросали сверху одеяла и плотные покрывала, дабы заглушить этот гнусный голос. Все было тщетно! Сквозь кляп, сквозь толстую шерсть, голос глухо, но сентенциозно хрипел: –  Кого не восхитят успехи нашего века? Любезные дамы по фамилии Гоувейас в смятения и отчаянии обмотали головы шалью. Мы удрали на кухню, но и там был слышен удушенный, харкающий голос: –  Кого не восхитят успехи нашего века? Мы в ужасе выбежали на улицу. Было раннее…

Трудно теперь было ршить окончательно, кто боле великій путешественникъ: одни стояли за Тома, другіе за Ната. Вс соглашались въ томъ, что Натъ обозрлъ большее въ смысл долготы; за то нельзя было не признать, что если Томъ отсталъ отъ него по долгот, то пересилилъ его въ отношеніи широты и разныхъ климатовъ. Словомъ, не знали, чья взяла. Вотъ имъ обоимъ и приходилось выставлять на видъ самыя опасныя изъ своихъ приключеній, чтобы доказать этимъ путемъ свое преимущество. Нату Парсону особенно вредила…

Таково чаще всего было содержание бесед г-жи Альберти с сестрой, которой она хотела постепенно внушить жажду новых впечатлений, надеясь отвлечь ее таким образом от обычных ее мыслей; но характеру Антонии не хватало упорства, и она не могла долго следовать влечению любознательности. Она была слишком слаба и слишком мало доверяла самой себе, чтобы осмелиться проявить не свойственную ей волю, а так как подавленное состояние казалось ей естественным, она и не помышляла выйти из него. Чтобы вызвать в…

Она вступила в непримиримые отношения с кланом, определявшим литературные ранги Америки. Никому не известная домашняя хозяйка написала книгу, о которой спорили знатоки, возможно ли ее написать, и сошлись, что невозможно. Комбинат из профессоров, издателей, авторитетных критиков, давно предложивший литераторам иное: создавать имя, уступая место друг другу, но и гарантируя каждому положение в истерии литературы, творимой на глазах соединенным ударом массовых средств, — этот комбинат, получив вдруг…

— Менее влажная, да? — с некоей гордостью спросил Ричи. — Да. И более человечная. Ричи держал газету; Гомес протянул было руку, чтобы взять ее, но не осмелился. Рука опустилась. — Нынче большой день, — весело сказал Ричи, — праздник Делавэра. Ты знаешь, я ведь из этого штата. Он открыл газету на тринадцатой странице; Гомес увидел фотографию: мэр Нью-Йорка Ла Гардиа пожимал руку толстому мужчине, оба самозабвенно улыбались. — Этот тип слева — губернатор Делавэра, — пояснил Ричи. — Ла Гардиа…

Поначалу казалось, что новобрачные зажили счастливо. Конечно, какие-то изменения в Баранове проявились. В компании он стал не столь словоохотлив и более не рисовал обнаженную натуру. Ни полотна, ни даже наброски с пышными женскими формами, пусть от талии и выше, не покидали стен его мастерской. Он вновь целиком сосредоточился на растительном мире и, похоже, вышел на более высокий уровень понимания проблем яблока, апельсина, груши. Как и прежде, фрукты просились в рот, но в них словно появилось новое…

— Почему ты не подыщешь себе хорошую, живую работу? — покровительственно спрашивал Эдди у Стэси во время каникул, и Тео вторила ему; но ни тот, ни другая не могли присоветовать ему никакой определенной хорошей, живой работы. Стэси был в числе первых все годы учения. Но какой толк зубрить, спрашивал Эдди, если не собираешься стать школьным учителем? А уж это его, Эдди, разумеется, не привлекает. Он-то поступит в колледж. На эту тему Эдди говорил часто и красноречиво. Не дурацкие старые книги, а…

Когда они подъехали к дому, в окнах было темно. Дядя Роб ввел лошадей в сарай и, ткнув большим пальцем в сторону лестницы, проворчал: — Спать будешь на сеновале. Курить не положено. Возьмешь фонарь, когда распряжем. Не забудь потушить. Курить на сеновале — ни-ни! Устал? Помочь не можешь? Устал? Да Сидни готов был работать хоть до света, только бы дядя Роб не уходил. Им овладел ужас при мысли, что он останется один-одинешенек в этом зловещем сарае, где били копытами лошади, с хрустом жевали сено…

— Бен, ты, старый чертяка! Мы тута вот спорим…Где была Уич-стрит? Бен вперил в нее злобный взгляд, но она продолжала: — Один грит — там, другой — сям. Я-то знаю, где она была, у меня тетка померла от кровяного яду, наелась лобстера, работала в корсетной лавке… — Да! — выразительно гаркнул Бен. — Я знаю, где была Уич-стрит — к югу от реки, как идешь к вокзалу Ватерлоо. Тут-то темнокожий, до этого хранивший молчание, и решил, что настал подходящий момент вмешаться в дискуссию. — Неа.…

— Мне больше нравится Флорида, — перебила его Хейзел. — Я зимой обычно отправляюсь туда. «Обычно!» — подумала Милдред, располагавшая достоверными сведениями о том, что этой зимой ее подруга побывала на юге впервые. — Я раньше ездил в Палм-Бич каждый год, — сказал Чепмен, — но только до того, как это вошло в моду. Такое ощущение, что публика, которая ездит во Флориду сейчас — просто шушера. — Люди, которые ездят в Тампу, вовсе не шушера, — сказала Хейзел. — Прошлой зимой я познакомилась там…

— Вотъ! Теперь ты видишь, къ чему это ведетъ. О, Мортимеръ, какъ можно быть столь безсовстнымъ, чтобы призывать чорта въ такую погоду? — Я вовсе не призывалъ его. И это случилось совершенно не потому; это бы случилось, если бы я не сказалъ ни словечка, и ты отлично знаешь, Эванжелика, или теб, по крайней мр, слдовало бы знать, что если атмосфера пресыщена электричествомъ… — О, будь ты теперь правъ и еще тысячу разъ правъ. Не понимаю, какъ ты можешь такъ поступать, зная, что у насъ нтъ громоотвода…

241 ночи и принималась за шитье или какую-нибудь другую работу. Тогда, почувствовав отсутствие матери, просыпались младшие Хацугоро и Току и начинали плакать. Мать снова ложилась в постель, закрывала глаза и делала вид, что спит. Но стоило детям уснуть, она опять открывала глаза и, как прежде, вздыхала. На третий или на четвертый день после того, как разразилась беда, Бабуля осталась у них ночевать. Вот тогда и прорвалось оцепенение, владевшее до той поры матерью, она начала плакать и жаловаться.…

Последний раз, когда он пытался совершить это, его способ, по словам врача, был шедевром изобретательности; он бы и преуспел, не вмешайся завистливый товарищ по палате, подумавший, что он учится летать, и остановивший его. На самом деле он хотел проломить брешь в своем мире и ускользнуть через нее. Система его бреда стала предметом сложной статьи в специальном ежемесячнике, но задолго до этого они с мужем разгадали ее самостоятельно. «Соотносительная мания» — назвал ее Герман Бринк. В этих, очень…

Итак, мы пустились в наше кошмарное свадебное путешествие. Раздавленные и смятые в свалке апокалиптического исхода, ожидая поездов, отправляющихся без расписания в неизвестном направлении, проходя сквозь потрепанные декорации неопознанных городов, в сумеречном состоянии вечного физического истощения — мы бежали, и чем дальше, тем мне становилось яснее, что спасаемся мы не просто от засунутого в сапоги и перетянутого ремнем идиота с прядью поперек лба и с запасом железного лома на гусеничном и колесном…

Испытать такое в жизни, разумеется, было бы чудесно. Но как? Возможно, немного света на этот вопрос прольет рассказ митрополита Антония Сурожского. «Когда мне было около одиннадцати лет, меня отправили в летний лагерь, и там я повстречал священника - ему было лет тридцать. Было в нем нечто, поразившее меня. Он любил каждого, и его любовь никак не обусловливалась нашим поведением, он любил нас независимо от того, как мы себя вели, хорошо или плохо. Он обладал даром любить безусловно. Я в жизни…

— Это уже слишком, сэр. Земля и так кормит слишком много народа. Глаза его отца сузились. — Ты что, сердишься на своих братьев, Джозеф? Я не слышал, что между вами какая-то ссора. — Да нет, сэр, — запротестовал Джозеф, — ферма слишком маленькая, и… Всем своим длинным телом он склонился к отцу. — У меня собственный интерес к земле, сэр. Я прочитал, что на Западе есть дешёвая хорошая земля. Клин бороды Джона Уэйна, которую он осмотрел и разгладил, качнулся вниз. Неподвижная тишина пролегла…

За три года, проведенные им в Куржи, мальчик превратился в юношу. Это были годы, когда он испытал свою первую, настоящую юношескую любовь, описанию которой посвящены многие страницы его автобиографии, относящиеся к этому периоду. Это были годы, когда развивающийся юноша, живя в мире грез, строил воздушные замки о своей будущей жизни, женитьбе на любимой девушке и т. п. Но одновременно это были годы серой, скучной и подчас тяжелой жизни под бдительным надзором двух сухих фанатиков янсенистов, стремившихся…