Повесть

Беда случилась, когда за несколько дней до присяги мы стали репетировать наш маленький парад на плацу и вместо четкой офицерской команды: раз-два, левой! — зашагали под марш полкового оркестра. Именно тут-то и выяснилось, что я не чувствую ритма и сбиваю всю роту. Единственный на сто с лишним человек. Первый раз Жудин сделал мне втык, второй… я старался изо всех сил, я смотрел на ноги впереди идущего курсанта, пытаясь не отставать и не забегать вперед… — Барабан слушай! — орал на меня Жудин. —…

Хотя на маркизе не было ни пудры, ни тигровой шкуры, я с первого же взгляда, силою озарения, узнал в ней вакханку моего отца. Двадцать пять лет, прошедшие с того времени, не могли уничтожить всех следов ее красоты. Только выражение лица изменилось, равно как и платье. Одета она была в черное, а тройной подбородок, важная улыбка, торжественный и просветленный вид ясно давали понять, что она ударилась в набожность. Впрочем, она приняла меня как нельзя более радушно. Без лишних слов она предоставила…

Руководил представлением старик, безобразный, как обезьяна, полуголый, закутанный в дырявый бурнус; шоколадного цвета тело его было сплошь татуировано, борода седая и всклокоченная, волосы на голове такие курчавые и такие густые, что издали можно было подумать, будто он носит папаху. В толпе говорили, что это великий святой и великий колдун. Оркестр, помещавшийся возле него, состоял из двух флейт и трех барабанов — они производили адский шум, вполне достойный предстоящего зрелища. Старик объявил,…

— Будьте добры, мистер Карстерс, взгляните на состояние вашего счета. Мистер Карстерс взглянул и с ужасом убедился, что он перерасходовал 382 фунта 16 шиллингов и 3 пенса. Как он мог столько истратить? Под влиянием этого удара в его мозгу зароились неясные, но злобные мысли о долговечности богатых теток. — Не хотелось бы вас беспокоить, — произнес управляющий с необыкновенной учтивостью (как-никак у Освальда хранилось в сейфах банка на несколько тысяч фунтов ценных бумаг), — но начальство наше…

Проходит полчаса, а её нет. Вдруг появляется старуха и говорит: «Его здесь нет, я ошиблась. Поехали на другое!» Таксист говорит: «Да ты что! Ночь уже!» А она ему: «Вези, вези. Я хорошо заплачу!» Приехали они на другое кладбище. Старуха опять попросила подождать и ушла. Проходит полчаса, проходит час. Появляется старуха, злая и чем-то недовольная. «Его и здесь нет. Вези, — говорит, — на другое!» Таксист хотел её прогнать. Но она всё-таки его уговорила, и они поехали. Старуха ушла. Нет её и нет. У…

– Коля, – донёсся из столовой голос матери, – пора идти чай пить. Я знаю, что папа уже пришёл, сидит за столом, но идти так не хочется, так жаль потерять наслаждение оттого, что сидишь в тёплой комнате, разговариваешь о таинственном, иногда вздрагиваешь от страха и сейчас же радуешься своему страху, так как всем существом знаешь и чувствуешь, что в соседней комнате сидят взрослые, сильные люди, которым ты дорог, которые от всего защитят… И ещё хорошо оттого, что на дворе слякоть, дождь, осень,…

Я тихо открыл дверь в коридор и шмыгнул к выходу. – А вам всё равно, – с горечью подумал я, когда благополучно добрался к выходу, нарочно останавливаясь в дверях, чтобы меня увидели. Но нет, никто меня не замечает, никто не интересуется. Вперёд, дальше! Куда бежать? Я уже не знаю куда, – и не думаю об этом. Только хочется чьей-нибудь жалости, чьей-нибудь ласки. Я выбежал во двор, весь во власти самых отчаянных, самых безумных решений. Луна стояла высоко, одинокая, медленно погружалась и выплывала…

– Ага, – подумал я радостно, – они вернутся очень поздно. – Слушаю, барыня, – ответила Маша. Стало тихо. Я ждал, выскользнув в беседку. Раздался важный отчётливый топот «Жёлтой», и Андрей, восседая на заднем сидении, показался у последнего окна и осадил. – Пожалуйте, барыня, – почтительно проговорила Маша. Лошадь забила копытами. Белка с лаем бросилась к воротам. – Уехали! – крикнул я во весь голос, влетая к Коле, – уехали! Я вскочил на кровать и дважды стал на голову, упираясь ногами…

Я зажмурил глаза, прыгнул. Сергей подхватил меня, и через минуту мы все стояли на третьей площадке. – Теперь, – произнёс Алёша, не давая нам опомниться, – поднимемся на скалу! Он повёл нас, и опять мы, как слепые, царапались по отвесным камням, теряли дыхание, дрожали от страха. – Мы одни… – мелькнуло у меня, и ужас вошёл в сердце. – Вот скала… – громко произнёс Алёша, повернувшись к нам. – Смотрите! Мы оглянулись. Что-то круглое, ласковое вдруг затрепетало во мне. Какой простор!.. Огромные…

С Машей же всегда случалось несчастье во время этих переговоров. С каким-то упорством, способным привести в отчаяние, она каждый раз, когда входила в тёмную комнату матери, как нарочно, натыкалась на мебель, непременно опрокидывала её, и грохот казался вдесятеро сильнейшим оттого, что падение происходило в темноте. Мама же неизменно бросалась к ближайшему окну, быстро раскрывала ставни и бедная девушка, ослеплённая вдруг залившим её светом, закрыв лицо руками, выбегала из комнаты и, спрятавшись в…

– Я первый, – крикнул я и изо всей силы швырнул в неё камнем. Но я промахнулся, а она, испугавшись от шума, скакнула, забилась в траву и притихла, чтобы не выдать себя. Однако, Коля немедленно нашёл её и выгнал из убежища палкой. Она опять поскакала, грузно шлёпая как-то всем телом. Стёпа бросил камнем и попал ей в ногу. Она остановилась, упёрлась, надувшись, головою в землю, и было похоже, что она собирается стать на передние лапы, а ей не удаётся. Я опять прицелился и пустил прямо в средину её…

– Понимаешь, в том, измененном состоянии я чувствую себя намного увереннее, комфортнее что ли, – поддавшись печальной лиричности его голоса, разоткровенничался Иван Петрович. – Тебе это трудно понять, ты же никогда не бывал трезвым. – Был, друг мой, был, – нараспев ответил Олег Васильевич. – Я тоже переболел этой страшной болезнью. Дошло до того, что каждый день ходил трезвый. Пришлось закодироваться. Это же наркотик, Иван. Хорошо, жена оказалась другом, помогла. А ведь по собственной глупости…

Ефросинья Петровна, молчаливая, пожилая, но очень еще красивая баба, недоверчиво посмотрела на мужа: будет, мол, язык-то мозолить. Но все же задумалась: — Как же так, Андреич? Неохотно пошла она с мужем на соседний прииск, где только что отстроили большой каменный дом. Поглядывая на сырые еще, недавно оштукатуренные стены, Ефросинья Петровна молча покачивала головой, поджимая губы. — Чего ты головой-то трясешь, как параличная? — рассердился Широков. — Чего тебе еще нужно? Гляди: полы крашеные,…

А он еще совсем не стар. Детям нужна хотя бы мачеха. Да и хозяйка в доме не лишняя. Нашел такую хозяйку Родион. На этот раз и по уму, и по сердцу. Матрена Ходоренко хоть и была из бедных и не было за ней никакого приданого, кроме прижитого в девичестве Ефима, была норовистая и видная из себя молодка. Невысокая, стройная, белотелая с волнистыми пепельными кудрями и озорным пронзительным взглядом голубых глаз из-под сросшихся черных бровей. Не чернява, а значит некрасивая — таков приговор местных ценителей.…

— Есть, есть, — отвечал Буре. — Вот я вам покажу, извольте. Они поднялись еще выше по той же внутренней лестнице и оказались наверху на балконе. — В кухне я один живу, — сказал часовой мастер. — Был еще швейный человек в машине. Но он вернулся на завод, потому что срок у него кончился. А в той комнате есть еще двое гарантийных. Один в пылесосе, другой в приемнике. Я вас сегодня познакомлю. Только знаете что, —он посмотрел на часы, — сейчас хозяйская девочка придет. Минуты через две. Решайте,…

* * * Сон – существо таинственное и внемерное, с длинным пятнистым хвостом и с мягкими белыми лапами. Он налег всей своей бестелесностью на Савельева и задушил его. И Савельеву было хорошо, пока он спал. Он повидался с женой, с приказчиками, отдал распоряжения на завтра, посидел с Маринкой на ковре в крошечном будуаре, горько поплакал на кладбище и пьяный, в зимнюю, морозную ночь, помчался на тройке к цыганам. И кончилось. Савельев поднялся, будто и не спал. Оглянулся. А за окном стояло зелено-синее…

– Семка, – строго произнесла Хова, но вдруг, раздумав, взяла мальчика на руки. – Ну, полежи у груди своей матери… Хорошо тебе? Молчи, молчи, – слушай, что дядя говорит. – Если вы спрашиваете о моей Розе, – переждав, сказал Лейзер, – так я вам скажу, что она не могла придти. Вы уже довольны, Хова? Нет, вы как будто недовольны, и потому я скажу вам, что она немного нездорова. – Говорите же Лейзер, – сорвался Коган, расстегнув разом одним движением пальца все пуговицы жилетки. – Вы ведь начали о…

Что вам сказать больше, когда ей теперь уже тридцать лет, а я еще ни разу не видела, чтобы она хоть один раз сделала кому-нибудь глазки. Сделай хоть раз, что тебе мешает, дурочка, попробуй!… Так нет! Рубите и режьте ее и все же будет нет! Тихо, благородно, а глаза опущены… Рубите и режьте, – глаза опущены… Когда ей минуло тридцать лет, я подсела к ней и осторожно, как можете себе представить, сказала: – Циличка, что же будет дальше? Ведь уже после тридцати… Вот эти розовые щеки, – они, положим,…

Ципка ядовито усмехнулась, вылила в ведро грязную воду и взялась за хромоногую Любку. Семилетняя Любка со страхом ожидала своей очереди, а за ней шли Давидка, Левка, Берка, Софка, Розочка. Иерохим от природы был человек тихий и не задорный и спорить не хотел. Разве споры чему-нибудь помогают? Пусть Ципка немножко не права, но разве ему-то от этого легче? А Ципка все не унималась. Теперь она уже свернула на то, что вообще происходило в то время, когда она еще девушкой была; потом на то, что Иерохим…

И тихие грезы мои вставали ярче и теснились мне в душу непрерывною вереницей. Все мое существо переполнялось неспокойною грустью. Непрестанные звуки, стоящие в воздухе, досаждали мне своей невнятностью и своим осторожным и таинственным лепетом. Ликующие восторги птиц раздражали. Свет, расточаемый щедрым солнцем, казался больным и как бы замирающим в каком-то чахоточном бессилии, и острая теплота южного ветра неприятно стесняла мое дыхание. Мне казалось, природа, вместо обновления, умирала, и жизненные…