Рассказ

— Не, нормально! — сверкнул в ответ щербатой улыбкой мальчишка. — Я тут всегда играю, когда мамки дома нет! У меня там штаб подпольщиков! — Но тут написано «мины»! — Сенька Рыжий говорит, что это специально пишут, чтобы мы не ходили! — отмахнулся мальчишка. — Нет там никаких мин на самом деле. Я сколько лажу — ни одной не видел! Старик осуждающе покачал головой и двинулся дальше в поисках подходящего двора. Где-то далеко, у реки, громыхнули раскаты первой весенней грозы. * * *…

…Но только не сейчас! Ну давай, работай же! Чтоб тебя! надо будет найти того торговца и вытряхнуть из него душу, вместе с моими деньгами. Пускай забирает этот двигатель и катится к чертям, я найду получше и дешевле. Льюис стер пот со лба и снова заполз под блок, который отвечал за крылья. Полчаса усилий и нарастающая громкость проклятий, и его усилия были вознаграждены. Он с громким стуком захлопнул панель блока и бросил инструменты в ящик. Подошел к панели управления, огонька не было, и Льюис…

В течение моих пяти недель в Соединённых Штатах, я провёл много времени в самолётах и в ожиданиях в аэропортах, где имидж американцев как усердных трудяг был у всех на виду. Большинство пассажиров явно соответствовали этому стереотипу, в то время как работники аэропорта воевали с ним до последнего. Когда я стоял в длинных очередях, я легко осознал почему мы заслужили репутацию дружелюбных и разговорчивых людей. Беседы тут вращаются вокруг некомпетентности работника за кассовым аппаратов или компьютерным…

— Разве ты не помнишь? Ты тогда сказал: «Ох, какая жарища, как же облегчить мои страдания?» Впрочем, вентилятор — всего лишь полезная вещица, прозаический балласт для рождественского чулка. А вот над выбором основного подарка для Хью действительно голову сломаешь. Хью отлично это знает, но упорно не желает прийти мне на выручку. Точнее, раньше не желал. И только в прошлом году он наконец-то обронил намек, правда, глубоко загадочный: — Выйди из парадного и поверни направо, — сказал он. — Потом…

Гулам, их предводитель, говорит с подвыванием, словно рассказывая детям сказку о привидениях: «Они приходят в деревню и берут все, что захотят». Другие носильщики гримасничают, изображая напуганных до смерти очевидцев. — Когда им не хватает фактов, они начинают выдумывать, — жалуется Бегер, осторожно развязывая башмак. — Врут нам из принципа. Его нога выглядит неважно. По-моему, виновата инфекция от укуса пиявки в начале нашего путешествия. Бегер и я — вот и весь наличный состав операции «Тибет»,…

Видимо, мои посетители чувствовали себя не в своей тарелке, когда я пытался им рассказывать о моих товарищах по палате и о том, как они умирали. Мне не следует сосредоточивать внимание на этом, сказали они. Это подавляет и не может пойти на пользу. Ну, конечно, найдется кто-нибудь, кто приглядит за йоркширским терьером. Для меня постараются раздобыть телевизор и принесут побольше книг. Но теперь я был слишком одержим идеей смерти и смотрел на нее гораздо глубже. На следующий день меня выкатили…

Выпустив две струи голубого дыма, Мария принимается с нетерпением разглядывать свои ногти. Потом, сообразив, что у этой истории — этой повести с сюрпризом — «О том, как Эрик и Лилиан Стали Тем, Чем Они Стали» — недостает развязки, она решает подсуфлировать рассказчику: — С ней хорошо в постели? Ставя бокал, Эрик проливает немного вина. Он разглядывает свои руки, сигарету, красное пятно, расплывающееся на белой скатерти. Он грустно улыбается своему бокалу, не желая лгать Марии. Но нет у него и…

При мне облегчались тысячи женщин, подкрашивались тысячи губ, подправлялись миллионы волосинок. Ко мне, как через воронку, весь мир стекается. Четыре года назад мне предложили перейти на работу в туалет первого класса, но мне и здесь хорошо. Крайнюю кабинку держу для своих тритонов, они плавают там в бачке и отлично себя чувствуют. Я там вывела целые поколения саламандр. Когда-то я сама была дама с положением — то есть, я имею в виду, я тоже была богата, у меня был пухлый счет в банке и золото…

Он почувствовал вялую слабую ревность, бледное, приглушенное ощущение обиды. Он чувствовал, что его обманули. Надули. Она была его собственностью, за все эти годы он чертовски привязался к ней, сроднился и теперь сомневался, что сможет без нее обойтись. Этот парень по имени Джед обокрал его. Кто-то забирал предмет обстановки, рядом с которым он прожил 25 лет, — все равно, что оставить кухню без газовой плиты. Может, он должен попытаться убить его, думал он в состоянии мгновенно нахлынувшей на него…

Быть может, формовщик на литейном заводе или, может, сборщик на автомобильном. Даже при этом освещении поражал его костюм: к его глазам шло сочетание тканей серовато-голубого и довольно сочного коричневого цвета. Но казалось, что излишне густые брови порой мешают ему смотреть. Бесформенный нос; в нем, казалось, нет никаких костей. И чуть ли не ярко-синего цвета челюсть. Во всех его чертах угадывалась печать жестокого аскетизма. Казалось, в его руке, той, что лежала на плече девушки, — только она…

Ему захотелось поскорее оказаться дома, найти любимого брата Гектора, рассказать ему… Цепляясь за ветви, он начал спускаться и уже почти достиг цели, как за его спиной послышалось: – Будь славен, царский сын Парис. Ты строен, будто Кипарис. Твой зорок глаз и ясен ум. Судьею будешь, ergo um. Нет. Ergo um сюда не пойдет. Это звучная латынь. До нее человечество еще не доросло. Парис едва не разжал пальцы, которыми держался за ветку. – Ладно. Нет времени что-то придумывать, – между тем раздавалось…

Приезжает туда, куда ехал, а там уже ждёт его телеграмма: «У Адочки скарлатина, форма лёгкая, – не беспокойся». На другой день новая: «Осложнение, – форма тяжёлая». Дело было в разгаре, даже не было утешения посылать часто телеграммы, – денег не было. На пятый день он получил такую телеграмму: «Папа милый, приезжай, – твоя Адочка очень заболела». Озабоченная любовью, маленькая, немного сгорбленная фигурка Адочки, словно выжженная огнём, стояла живая в его сердце. Вспоминались все подробности…

Уж самый последний на свадьбу сына вытрясет, выскребет, а наколотит-таки полста рублей. Старый скряга только что из харчей – хлеба да теленка дал, – ничего больше. Сам сын уже порядился к Василью Михеевичу на лето в работники с женой, тем и свадьбу сыграл. Так ведь что? Пришла весна – не пускает сына. – Уйдешь, – назад не приходи… работника, что ль, себе нашел по зимам кормить тебя? – Так ведь как же? – глядит Илька и рот раскрыл. А в голове ровно жернова. То ли материнская тупость, то ли отец,…

«Ничего, ничего! – раздавался успокаивающий ответ вожаков утиной стаи. – Это так… не по нас. Это очень далеко отсюда», – и после этого лесная дебрь опять предавалась своему царственному молчанию, которое ничуть не нарушалось ни бульканьем и всплесками птиц, гонявшихся за болотными насекомыми, ни гуденьем шмелей и мух, обильно роившихся над тинистой почвой. Дичь и глушь – полные. Всю зиму помнишь такое тихое место. Поплетешься туда на следующее лето – взглянуть, живы ли, мол, в том леску мои грустные…

Я неохотно киваю. Но она не понимает. Весь третий месяц своей болезни она только и делала, что смотрела клипы, и в итоге совсем дошла до ручки. С руганью выключила все экраны, так что, наверное, она единственная на всю Америку, кто не видел записей с его убийством. Если бы она взглянула президенту в глаза, когда у него отнимали жизнь, то поняла бы, почему я беседую с ним по ночам. Если бы она могла выйти из этой комнаты и почувствовать народную скорбь, ей стало бы ясно, зачем я реанимировал нашего…

— Молодец, хорошо разминаешься, — сказал он. — Стараюсь. Он бросил наземь брезентовый мешок, который держал в руках, встал рядом со мной и начал делать отжимания. — Я в форме, — сказал он. — А ты? Он всегда был заводилой и действовал бесстрашно, потому что нахальство — половина победы. Я тоже начал отжиматься и продолжал, стараясь не отстать от него, считая, когда он принялся считать: десять, одиннадцать, двенадцать, — пока он не оторвался от ствола и не подошел со своим мешком к багажнику.…

— Ну вот, — сказал он. — А что я теперь получу взамен? Держа почти нераскуренную сигарету двумя пальцами, она сморщила лоб. — У меня ничего нет. Ей явно было не по себе. Она подняла руку, будто хотела отдать ему сигарету обратно. — Ни цента? Она покачала головой. — А в сумочке что? Она чуть приподняла ее, вспоминая. — Косметика, — сказала она. — Ничего. Ее взгляд метнулся в сторону, словно она чувствовала, что угодила туда, где ей находиться не положено. Блондинка поодаль сказала…

— Десять человек детей, — говорю я. — Хотите, мы вас в Штатах устроим на реалити-шоу? Заработаете денег, купите дом побольше. Меня снова берут за локоть. — Фотографии, — говорит Дебби. — Покажите мне ваших девочек. И мы все идем за Лорен в кабинет, где она оставила сумку. — Нет, вы можете поверить? Десять дочерей! — восклицает Марк. И звучат эти слова так, что во мне впервые пробуждается симпатия. «Может, он не безнадежен?» — спрашиваю я себя. Деб и Лорен вновь нашли друг дружку благодаря…

Мне хотелось что-нибудь сказать, но нужные слова не находились. Я просто покачала головой, самую малость, и перевела глаза на очередь, высматривая следующего посетителя, — а Артур Маккекни направился к выходу с этой улыбочкой на лице, улыбкой, в которой я уже тогда разглядела не только потайное счастье, но и его неизбежное падение. Я не хочу сказать, будто знала, в чем будет заключаться это падение, не собираюсь заявлять, будто испытала своего рода предчувствие; люди, что ни говори, созданы для падения,…

Кузьма Васильевич посторонился; чувство сострадания победило в нем опасение смалодушничать, и когда она с ним поравнялась, он вежливо прикоснулся к козырьку своего кивера и спросил ее о причине ее слез. – Потому, – прибавил он и положил руку на кортик, – я, как военный человек, могу помочь. Девушка остановилась и, по-видимому, в первое мгновенье не совсем ясно поняла, чего он хотел от нее; но тотчас же, как бы обрадовавшись случаю высказаться, заговорила на не совсем чистом русском языке. …