Рассказ

– Ей-богу, дело становится в высшей степени интересным, – думал он. В эту минуту он вдруг увидал что-то такое, почти совсем зарытое в землю. Он наклонился и быстро вытащил из земли изящный сафьяновый футляр с золотым тиснением. На него кто-то сильно наступил ногой, вдавил в землю, и мистер Рэберн его не нашел. Мистер Ролльс открыл футляр и даже чуть-чуть не задохнулся от страшного удивления: в футляре, в углублении из зеленого бархата, лежал бриллиант чудовищной величины и чистейшей воды. Величиной…

Когда он подходил к боковому подъезду, которым всегда пользовался, когда был один, из тени вдруг выступил какой-то человек и вежливо встал перед принцем. – Имею честь говорить с его высочеством принцем Флоризелем Богемским? – сказал этот человек. – Да, таков мой титул, – отвечал принц. – А вам что же угодно от меня? – Я агент сыскной полиции, – отвечал незнакомец, – мне поручено вручить вашему высочеству вот эту повестку от господина префекта. Принц взял повестку и прочитал ее при свете уличного…

Я простился с Бобом и пошагал дальше. Зашел к Питу Дворнику, который, как обычно, подметал площадь. Поболтав с ним, двинулся к Марку Строителю, от него – к Билли Музыканту, потом к Эдди Маляру. Так к вечеру я обошел всех и, когда начало смеркаться, заторопился домой, к Люси. Но не успел войти на порог, как прибежал Джерри Охранник и сказал, что в Город пришел Сказитель. – Что такое Сказитель? – спросил я. – Не бери в голову, Том, с твоей памятью ты все равно забудешь, – сказал Джерри. – Главное,…

– Фи, как это обыденно. – Елена сморщила носик. – Я люблю праздник, ты же знаешь. Заведи что-нибудь красивое. – Она прошла за ширму и зашуршала там одеждой. Борис послушно поймал музыкальную программу. Под заупокойную мелодию кто-то сообщал слушателям о своей несчастной судьбе. – А почему так холодно? – спросила Лена из-за ширмы. – В холоде ты лучше сохраняешься, – хмуро пробормотал Борис. – Что? Не слышу! Ты хочешь, чтобы я заболела? – Ни в коем случае. Я тебе калорифер поставлю. …

Герману представилось, что он проглочен неким Левиафаном и обречен до конца дней перемещаться в утробе ненасытного монстра. Букашка, микроскопическая козявка, которую случайно задуло под кожух исполинского механизма! И вот она в панике мечется там, уворачиваясь от безостановочно крутящихся валов и шестеренок, бьется о стенки, но так и не может вырваться на свободу. А впрочем… Мечется ли? Может, наоборот – с комфортом разъезжает на зубьях тех же шестеренок? Все идет заведенным порядком, и еще вопрос…

Пассажирский глайдер шел над Заливом, что отделял Метрополис от обширного пространства Зеленой зоны. Внизу мелькали квадратики парков, детские лагеря, виллы и пансионаты для пожилых и уставших от бешеной суеты столичного города. Зеленые, изумрудные, нефритовые, оливковые и миртовые островки. Белые домики, похожие на спичечные коробки, попавшие в руки безумного скульптора. Крупные жемчужины сияющих на солнце искусственных озер. Маленькие фигурки в рукотворном раю казались не больше манной крошки.…

Вчера ночью мы вместе с капитаном пили ром. Он сказал мне, что это успокоит желудок, а я был уже готов на что угодно, лишь бы эта пытка унялась. Надо сказать, что сначала это даже помогло, но сегодня с утра было вдвойне, втройне хуже! Но речь не о том – я хотел написать вам о капитане. Он, надо сказать, весьма удивительный характер, и побывал если и не на всем, то почти на всем восточном побережье. Иногда он рассказывал такие вещи, что я уж и не знал, правда это, или меня просто дурят, а его попугай…

– Ты испугался? – Немножко, – соврал я. Сразу нашелся: – Это было так… круто, что… Ну, я думал, башню снесет напрочь! Дело было в том, что она заметила, что я заметил метаморфозу. Это продолжалось лишь несколько коротких мгновений. Обычные ребята вроде как не должны были обращать внимания на такое. По большому счету, они не должны были видеть вообще ничего. Тем более – в такие моменты. Одновременный оргазм это такая штука – такая… короче, напрочь сносит башню! Поэтому она и расплакалась.…

...Та голодная, безотцовская послевоенная пора была форменным раздольем для деревенских мальчишек. Летом матери с утра до ночи маялись в поле, и они, родившиеся в предгрозовую пору, босоногие, в рваных запыленных рубахах, жили своей галдящей вольницей, предоставленные самим себе. Псковская деревня, где родился Витька Большаков, стояла на перепутье военных дорог, и поэтому в сорок первом и в сорок четвертом в округе гремели бои, леса и поля были изрезаны траншеями, воронками и окопами. А еще окрестная…

Потом она говорила, краснея: «Вот и могли бы мы жить, не нуждаясь… Я тоже работала бы… Я, ведь, всё умею… Хотя нас мало чему в институте учили, но я сама догадалась, что труд – это не что-то низменное, а, напротив, труд возвышает человека над всем… И разве труд мешает читать, думать, говорить с умными людьми, разве труд мешает любить?..» Синелев помнит почти слово в слово её милые, такие наивные речи… Как она прелестна, когда говорит свои смешные проекты… Вот потеха!.. Что если бы вправду… потерпели…

– Идите, Грудзевский… Наверное вы, по обыкновению, измучились… Желаю вам отдохнуть. Смотритель опять говорил мягким, даже полным участия тоном, который странным казался в этом грубом человеке. Грудзевский вышел. Теперь он был свободен до утра. Это казалось ему ужасным. Остаться одному, со своей вечной тоской. Беспощадная память станет рисовать ту мучительную картину из прошлого… Сердце будет нестерпимо ныть и рваться на куски… Ведь так бывает каждый день, когда он остаётся один. Он почти спокоен,…

Развернул я как-то вечером «Соборян», стал ей вслух отрывок читать. Пять минут вытерпела, потом, вижу, стала зевки, как устрицы, глотать, ножкой о ножку бьет. – Что ж, скучно, тебе, Люба? Ты не стесняйся. – Вы, – говорит, – дядя, дусик, не сердитесь. Мы сегодня всей своей компанией в синема идем. «Семьсот поцелуев в минуту» смотреть. А археологию эту я, так и быть, на досуге как-нибудь потом перелистаю. – Спасибо за одолжение. Что ж, и Татьяна пушкинская тоже, по-твоему, археология? – Нет, –…

Только младшая дочка, шестилетний тихий гномик, Нина и была утехой. Мать вышивает, а девочка пестрые лоскутки перебирает и поет на итальянский мотив русскую песенку – слова от матери слышала: Таня пшенушку полола, Черный куколь выбирала… – Мама, что такое куколь? – Не знаю, котик. – Ну, какая ты. Русская же песня, а ты не знаешь. Потом раскроет свою старенькую русскую хрестоматию и начнет – в который уже раз! – перелистывать. Читать Нина еще не умеет. Буквы чужие, в итальянских газетах…

Звоню: – Самовар, и как насчет лошадей? – Сейчас. Услужающий засален, заспан, угрюм и пахнет чем-то очень сложным и тяжелым – словом, традиция соблюдена до мелочей. Даже трогательно. Самовар оказался такого цвета, точно его только что выкопали из кургана, чай отдавал мокрой шерстью, а баранки ломались с сухим треском и рассыпались в пальцах. Мне стало смешно. Солнце залило комнату, и вся эта рвань за окном как-то особенно приветливо и простенько запестрела. Когда там, за окном вагона, после…

Закачала тьма Иону. Лучше уж в могиле, хоть печаль не сосет! Пал он в уголке на лицо и стал молиться, не славословил, не благодарил, а горько жаловался первый раз в жизни: – Каюсь, Господи, согрешил! Трудно мне со злыми, истомился. Уходил от них, а Ты не велишь. Тебе одному служил, – а Ты отвернулся. Разве серне укротить гиен? Не люблю я их. Грешен, обманул Тебя: думал, что серный дождь для них лучший учитель, чем я… Что ж, Тебе виднее. Каюсь, Господи, пусть будет по-Твоему. Пойду! Освободи только…

Ночью, распахнувши окно на море и глядя на полный месяц, блаженно сиявший над чужим заливом, приезжий понял, чего ему недостает. Вот сейчас, сию минуту. Русской беседы. Не эмигрантской, от тупика в тупик, от беды к беде, а как в пространство, в неизвестном направлении, как на русских дачах когда-то разговаривали. Как и у многих за последние годы, все больше крепла у него острая иллюзия, будто прежде, до обвала, даже самый захудалый Новгород-Волынский (из которого он когда-то очертя голову сбежал…

– Я убила его; он сам говорил, сердечный: ты убьешь меня… Я точно убила его!.. А та отвечала: – Полно на себя клепать! он просто занемог, да и умер… Эта сцена продолжалась довольно долго: жалобы с одной стороны, утешения с другой; наконец последние превозмогли; казалось, рассуждения собеседницы утешили вдову, по крайней мере она успокоилась. Мой товарищ хотел наведаться к ней; но дверь отворилась, и от вдовы вышла женщина пожилых лет, в крепко накрахмаленном чепце, с веселым и добродушным видом.…

Наконец наступил давно, нетерпеливо ожидаемый день: Вячеслав был произведен в корнеты; изобразить его радость невозможно; незнакомый с чинным притворством нынешней молодежи, он беспрестанно вертелся перед зеркалом то той, то другой стороной, чтобы лучше видеть свои эполеты; потом то бросался обнимать меня, то надевал трехугольную шляпу, то таскал Боксена за лапы. „Ты знаешь ли, Боксен, – говорил он, – что я теперь корнет? Понимаешь ли ты это? Знаешь ли, что ты теперь будешь ходить по Невскому проспекту…

После чая он спрашивал повара, что он будет готовить и что будет у него для гостей. Повар отвечал, что будет «А для меня что?» – спрашивал Суворов. В постный день повар отвечал: «Уха», а в скоромный: «Щи»; вторым блюдом было жаркое. Сладкого Суворов никогда не ел, соусов также. Большой же званый обед для гостей у него был из семи блюд и никогда более. Если кто желал угостить обедом Суворова, то приглашал к себе его повара; другой стряпни он не ел. Суворов очень любил, когда у него обедали и говорили…

Не довольствуясь своими пестрыми и богатыми одеждами, русская женщина белилась и румянилась так, что приводила в смех иностранцев. Она так налепляла на лицо краски, что, по замечанию Олеария, казалось, будто бы кто-нибудь размалевал их кистью. Этого мало, они размалевывали себе шею и руки белою, красною, голубою и коричневою красками, окрашивали ресницы и брови и притом самым уродливым образом – чернили светлые, белили черные. Красавицы, которые сознавали за собою пригожесть, все-таки принуждены…