Русская классическая проза

— Ветчинки-то ужь Богъ съ ней! — въ шести мстахъ лъ; а я выпью рюмку водки, да икоркой… Почемъ икру-то покупали? — Эта икра отъ бабы. Баба селедочница намъ носитъ. По рублю… Ветчину-то боятся нынче сть. Говорятъ, нечисть какая-то въ ней заводится. А безъ ветчины для гостей нельзя… — Коли съ молитвой, такъ ничего… А славная икра! Прощенья просимъ-съ. Лазарю Антонычу поклонъ. — А на дорожку рюмочку?… Гость выпиваетъ «на дорожку» и уходитъ. Раздается опять звонокъ, и въ зал появляется другой…

— Э, прахъ васъ возьми! Снаряжайте! Веденя снарядили, дали на дорогу хлба, пять рублей денегъ и отправили въ Питеръ. * * * Въ Питер у Веденя было много земляковъ. Они большей частью были разнощики: торговали спичками, яблоками, сельдями, пряниками и жили на артельной квартир. Тотчасъ по прізд въ Питеръ, Веденй разыскалъ ихъ и явился на артельную квартиру. Такъ какъ дло было вечеромъ, то земляки были вс въ сбор и сидли за ужиномъ. — Батюшки, Веденй! Какимъ лшимъ тебя сюда занесло? заговорили…

Молчаніе. Толстый купецъ вздыхаетъ и потираетъ животъ. — Съ утра вотъ сегодня нутро пучитъ, говорилъ онъ. Даве въ церкви такъ и ржетъ, пришелъ въ трактиръ — поотлегло, а теперь вотъ опять… — Простуда… Сходи въ баню, да водкой съ солью… да внутрь стаканчикъ съ перечкомъ… Богъ проститъ. — То-то, думаю… Баней-то мы, признаться, вчера очистились, а вотъ внутрь разв?.. На духу покаюсь. Ахъ! какъ сегодня отецъ Петръ возглашалъ: «Господи Владыко живота моего»… Умиленіе!.. Пришли-ко графинчикъ съ бальзамчикомъ!…

— Ай-ай-ай! — со вздохомъ прошептала вдова. Платонида Сергвна продолжала: — Теперь главное, его одного оставлять не нужно, а то ему въ одиночеств сейчасъ мельканіе начнется: либо жуки, либо мыши… Нужно вотъ за Христофоромъ Романычемъ послать. Пусть его попьетъ съ нимъ недльку. Чиновникъ тутъ у насъ такой, по близости, есть, — добавила она въ поясненіе:- изъ отставныхъ, изъ прогорлыхъ. Ужь очень онъ для пьянаго-то человка хорошъ: отъ безобразія удержать, укротить, позабавить — на все мастеръ.…

— Вотъ и травками. Манеръ приглядный. Еще вчера одна генеральша тремъ сыновьямъ на рубахи взяла. — Все не то… Намъ-бы травками, да чтобъ по травк букашка… али вавилонъ… — Вотъ и съ букашкой. Ужь этотъ, братъ ситецъ не каждому и показываемъ. Смотрико-съ цвтъ-отъ какой — быкъ забодаетъ! — Хорошъ-отъ хорошъ да что въ немъ? Вонъ, у насъ бабы лтось брали, такъ дорожкой, а по дорожк червячокъ… а потомъ какъ-бы копытцо… — Да, да, червячокъ и копытцо, — заговорили мужики. — Ты не обижай! —…

— Вы по какой части? спрашиваетъ пожилой купецъ. — Больше по мучной, но не брезгаемъ и двумя мелочными лавочками, отвчаетъ молодой. Подрядишки кой какіе есть… Бани держимъ. — А мы такъ желзомъ торгуемъ. Тоже и насчетъ мусорнаго очищенія. Вишь она рыба-то какъ трепещетъ. Коньячку въ чаекъ-то не прикажете-ли? — Не потребляю… Благодаримъ покорно. Намъ до женитьбы къ этому зелью привыкать не слдуетъ. Тамъ посл, коли ежели съ женой обдержишься, такъ можно и попробовать, а теперь не слдуетъ. …

— Былъ-бы отецъ не въ отъзд, такъ онъ-бы теб задалъ холеру! — Не безпокойтесь, папенька теперь въ Москв и сами въ самомъ лучшемъ вид лущатъ. Видали мы ихъ хмльныхъ-то. У нихъ натура-то наша: попала въ голову рюмка — и шабашъ! Поддавай на каменку! — Такъ онъ отецъ. — А я сынъ. Яблоко недалеко отъ яблони падаетъ. Лучше ужь молчите, коли Богъ умомъ обидлъ. Сынъ умолкаетъ и глядитъ куда-то въ сторону. — И хорошо утопиться, чудесно! — говоритъ онъ черезъ нсколько времени и какъ-бы про себя.…

— Ничего, в такое место едем. Авось от Марцинкевича пьяного посажу. Теперь там у Семеновского моста скоро тоже разъезд будет. Садитесь, барин! — Черт! Дьявол! Только цену портит. А вот не пускать его другой раз в ряд становиться! Сели, поехали. — Что вы за разбойники, извозчики! Уж ночью, так ободрать седока хотите! — начинает седок. — Ночью-то и взять, господин. Тоже вот у подъезда-то час маемся, — дает ответ извозчик. — Однако нельзя же полтора рубля запрашивать. С меня вон один мерзавец……

— Ну, коли так, прощай! Кланяйся Анне Микитишне. Голенищи-то продал? — Продал. Солдат отходит. Вывеска с изображением толстой женщины, на груди у которой гиря с надписью: «16 пуд». Внизу толпа. — Вот силища-то, братцы! Шестнадцать пудов на персях держит? Эдакую и не потреплешь, коли ежели в жены попадется! — раздается возглас. — Где потрепать! Сама сдачи даст! Так звизданет, что кверху тормашками полетишь! — А у нас на Калашниковой был один крючник, так одной рукой восьмипудовый куль…

— Сколько вам лет, Ольга Александровна? — спросил он. — Девятнадцать! — ответила она. — Это мало. Ещё. два года до совершеннолетия. — Слушайте, — промолвила она, и её детское лицо приняло выражение какой-то грустной серьёзности. — Слушайте: Гроздин, я не могу вернуться туда… Я там или с ума сойду, или умру… Там тяжело жить. Вы видели, как тяжело. Вы не знаете всего. Полковник хочет, чтоб все исполняли его волю без возражений… После вашего отъезда к нему стали ездить из губернского города какие-то…

Сколько раз слышали вы этот крик? Мы сами не настоящие, вы сами не настоящие. Мы ищем настоящих людей между нами и не находим! Разве это не ужас? Так ищите же! Настоящего, того, о чем жаждет, о чем голодает ваша душа, вступайте в книгу жизни, дерзайте в ней. * * * Я вижу страшное зло нашей жизни в том, что мы, с детства, раньше, чем вступить в жизнь, вступаем в книги, в чтение. Этим убиваем в себе настоящую жизнь, ко всему приучаем себя относиться как к своим фантазиям. Все узнаем слишком…

Протопопица отличалась еше большей наблюдательностью и, когда сын вернулся со службы к обеду, сообщила ему под секретом, что «комиссионеры» — люди семейные и что у них есть дети. — Как у них? — удивился сын. — У которого-нибудь одного… Ведь одна женщина? — А кто их разберет… Может, по ихнему закону и это можно. — У всех, мамаша, закон один. Вот как они торговать будут, когда у нас уж в трех магазинах велосипедами торгуют, а швейными машинами и не сосчитаешь? — Опять-таки их дело, Сережа.…

Убитый поверенный Черняков только недавно поступил на службу в компанию и был командирован в Екатеринбург за получением из банка довольно крупной суммы для расчета рабочих. Очевидно, его поджидали на дороге и убили наповал выстрелом из засады. Ямщик убежал в лес, бросив лошадей на дороге. Убийцы похитили сумку с деньгами и скрылись. Чернякова нашли мертвым в экипаже. Это был еще совсем молодой человек, лет тридцати. — Арсюткина работа, — уверяли все. — Отчаянный человек, одним словом… Недели…

— Главная причина — топить надо бы всю хоромину, а дрова ноне дорогие, — объясняла старушка с неизменным тяжелым вздохом. — Где взять-то!.. Наше дело сиротское, сами крохами питаемся от добрых людей. Не оставляют нас с Афонюшкой… Миропея Михайловна любила показывать родительский дом и не раз водила меня по всем этажам. Комнаты были небольшие и сохранились в том виде, в каком остались после самого Михаила Васильича: старинная тяжелая мебель, выкрашенные клеевой краской стены, желтые полы, изразцовые…

— А Ермилку ты же научил? — спросил Сысой, оставляя работу. — Ну, Ермилка-то другого поучит… Он, брат, сразу привесился. Шешнадцать целковых, и тому делу конец. Значит, два раза самовар наставляли, да вечером пермени сделали — только и всего. Новую лошадь, слышь, покупает на эти деньги… Вот он какой, Ермила-то!.. Ах, братец ты мой… А баушка Домна решилась ума, верно. Даве я заходил к ней, так она забилась в угол и от меня этак рукой: «Уйди, солдат! Уйди, грех!» Х-ха… Македошка допил водку, еще…

— И меня господь нашел, — спорил чужак. — Еще как нашел-то! — Ты недавно ослеп? — спросил я, заинтересованный этим спором. — А второй год… По своей, значит, вине принял наказание божие, — с покорным равнодушием ответил он. — С земляком мы, значит, домой обращались, с заработков… Идем это к себе в деревню, остается еще верст со сто. Известно, прохарчились, обносились, устали. Я и говорю товарищу-то: «Скажемся бродягами…» Это чтобы за тепло не платить и за харчи. Добрые люди бродяжек даром пропитают……

Шайтанский завод принадлежит к числу тех медвежьих углов, которые редко попадаются даже на Урале. Он залег своими бревенчатыми избами по западному склону горного кряжа и в описываемое нами время (конец пятидесятых годов) едва имел две тысячи населения, сосланного сюда с разных сторон, основанием служили раскольники, потом к ним прибавили туляков и хохлов, пригнанных из России. Наш кучер Яков был «пригнанный» хохол, а Марзак — туляк. Характерной особенностью крепостного права на заводах было то, что…

Дразнится, проклятая, языком, а на языке: последняя новость. Стук в дверь, легкий, вежливый. Гражданин Чашкин вскакивает: — Войдите! Пиджак серый, словно обложка, из такого шевиота, что становись на колени, пресмыкайся и лобзай штанину. Башмаки цвета солнца, заходящего над Сахарой. Усики! Духами пахнет! — Гражданин Чашкин? — Да. — Пьер Бенуа! — Что такое? «Помилуйте, такая честь». — Я не один… со мной… разрешите… М-р Берроуз! — О?! Английская штука. Шляпа!.. Кланяйся в ноги1…

— Продвиньтесь, гражданин, дайте прицепиться! Будьте настолько сознательны! Гроздь человеческих тел повисла было, но от сильного толчка вдруг рассыпалась, вагоны поползли с нежданною быстротою, и только один счастливец остался-таки во мраке площадки, сел на свой мешок, буграстый от картошки, и погладил ушибленную ногу. При этом он обнаружил, что он упирается ею в чье-то бородатое и неподвижное лицо. — Pardon, — сказал он и отдернул ногу. Кто-то рассмеялся над ним во мраке. — Mon ieur…

— Чок в чок! А раньше? «Когда поезд?» «А мы почем знаем! Хочешь ехать, ступай дрова грузить!» А теперь? Н-да! Вот вам и большевики! Я всегда говорил! — Ну, уж и говорил! Забыл, как мешки таскал? — Ну, таскал! Мировые перевороты без эксцессов протекать не могут. Почитай-ка, как французы друг дружке головы рубили… Нет, ей-богу, молодцы… Жалею, что на вокзале бухаринскую книжечку не купил! Но до слез умилился Иван Вавилович в вагоне-ресторане. За окном степь, вблизи зеленая, вдали синяя, еще дальше…