Русская классическая проза

– Ты, Алексей, вот что сделай: взамен Чалого поставь в конюшню Сумасшедшего и скажи графу, что я от него отказываюсь… – Напрасно вы эти слова говорите, Николай Васильевич; первое дело, вы ни в чем не причинны, что у вас пала лошадь… сами знаете: в животе и смерти Бог волен… второе дело, Лев Николаевич терпеть не может Сумасшедшего… за его ухватку… Наконец, того, я должен этому идолу отпускать сено и овес, а без графского разрешения я не могу этого сделать. Сами посудите… А вот лучше всего: не угодно…

Трагический пафос Ермоловой был так велик, что в зрительном зале ей покорствовали все без исключения – и ее поклонники, и ее враги. У нее были и враги-хулители, которые негодовали на нее за ее небрежность к «отделке» роли, за ее «грубый» голос, за то, наконец, что она, не считаясь с ансамблем, ломает пьесу, понуждая слушать и смотреть себя одну. Но и эти хулители не смели ее критиковать, пока она играла. В театре, во время ее игры, осуществлялось то чудо искусства, какого я после Ермоловой не наблюдал…

Печальный разрыв между утонченностью образованных классов и стихийной первобытностью народа больно задевал нравственное чувство и нравственное сознание. Но этим не умалялась, однако, огромность Пушкина [8] , Достоевского, Глинки, Александра Иванова [9] , гениальных наших зодчих и своеобразных мыслителей, хотя бы того же Федорова [10] или Вл. Соловьева. Я не говорю о представителях нашей точной науки, а ведь у нас были и Ломоносов, и Лобачевский, и Менделеев… Наши интеллигенты не поняли ни…

Стараясь держаться в тени, я миновал площадь и пошел на Морскую, где жил Герман. Он встретил меня братскими объятиями. Я рассказал ему откровенно все, как было. Растроганный, он заплакал. Потом, сообразив, как опасно мое настоящее положение, он вдруг заволновался: – Но, мой милый, ведь тебя арестуют непременно. Ведь ты постоянно бывал у Синего Моста. Ты со всеми был знаком… – Да, Герман. – Но, мой милый, ведь тебя надо спасти… – Да, Герман. – Но как же я тебя…

Между 1905 и 1907 «Пьяный бор к воде склонился…» Пьяный бор к воде склонился, Берег кровью обагрился: Солнце стало над рекой, Солнце рдеет над рекой. Взмахи вижу сильных вёсел, Кто-то камень в воду бросил… Снова тягостная тишь; Над водою спит камыш. Не хочу унылой доли, Сердце жаждет дикой воли, Воли царственных орлов. Прочь от мёртвых берегов! «Приникни, милая, к стеклу…» Приникни, милая, к стеклу, Вглядись в таинственную мглу:…

Отказаться от своей души, от самой себя – вот тайная мечта этого утомленного поэта. Ахматова забрела в «обманную страну» и кается горько, но улыбка «странная и застывшая» не сходит с ее губ. Ахматовой нельзя не верить, когда она шепчет в отчаянии: Я не прошу ни мудрости, ни силы… О только дайте греться у огня. Мне холодно. Крылатый иль бескрылый Веселый бог не посетит меня. И любовь Ахматовой противоречива и мучительна. Она говорит о своей любви с широко открытыми глазами, порочными…

Образ двойника заслонил Блоку образ интеллигенции, и печать смерти на лице этого двойника Блок принял за печальный знак гибели всего нашего общества. Но напрасно Блок волнуется за судьбу всех этих юношей и девушек, которые рассеяны теперь среди народа – всех этих учителей, врачей, статистиков, газетных работников, пропагандистов, агитаторов, – все они  органически связаны с народом. Они умеют и жить с народом и умирать за народ. Правда, порой между грамотным и неграмотным русским человеком…

Но мы с братом не отставали и мешали: отцу одеваться. — Папочка, голубчик, добренький! Возьми, пожалуйста, и нас! Мы не будем мешать! — говорили мы и цеплялись отцу за ноги. Наконец, отец засмеялся и сказал: — Ну, хорошо. Если так, то поедем все! Я велю запрячь линейку! Бегите, спросите маму! Мы были в восторге. — Ура! Едем! И мы тоже едем! Едем! — закричали мы и побежали сказать об этом сестрам и матери. — Собирайтесь! Едем! Все едем! — закричали мы, ворвавшись в комнату матери. …

Кажется, человек может жить без пищи больше недели… Вчера учитель истории с улыбкой спрашивал меня, правда ли, что я собираюсь в Петербург? Странно! чего ж тут усмехаться?.. Не поймешь, что это такое делается! Всем моим товарищам от души желаю университета… В Андрееве виден будущий литературный богатырь… Кто-то из товарищей спрашивал: „А что, если Андреев пойдет в подьячие? Что выйдет?“ – Вероятно, подьячий и выйдет. Сегодня я увидал в тетрадке учителя истории следующее: „Ученикам для лучшего…

Теперь стыдно было перед Россией, что руки государевых родственников обагрены кровью мужика. Но и так душило круговое династическое осуждение, что в груди не изыскивалось твёрдости – ответить судебным ударом. И Мам'a просила – не возбуждать следствия. Николай не мог найти в себе безжалостной воли – преследовать их сурово по закону. Да при сложившихся сплетнях всякое нормальное судебное действие могло быть истолковано как личная месть. И всего лишь, что Николай решился сделать: определил ссылку Юсупову…

– Ладно, – лениво протянул Орзирис, – видимо, будет запутанная история. – Во времена оны, как говорится в книжках, я был рекрутом. – Да неужели? – насмешливо сказал Орзирис. – Это удивительно! – Орзирис, – произнес Мельваней, – попробуй еще раз открыть рот… и я, извините, сэр, я схвачу тебя за штаны и швырну! – Хорошо, молчок! – ответил Орзирис. – Так что же случилось, когда ты был новобранцем? – Я служил лучше, чем ты, но не в том дело. Скоро я возмужал, ах, каким же молодцом был я пятнадцать…

Но Леройд, полуобезумевший от страха смерти, о которой ему говорили надувшиеся на его шее жилы, молил Создателя послать ему смерть, а в промежутках между обрывками молитвы старался вздохнуть поглубже. Орзирис вторично облил его дрожащее тело водой, и бедный исполин ожил. – Только подумать! Я когда-то не понимал, что человек не пригоден для жизни и что жить не стоит… Слушайте, ребята. Я устал. У меня размякли кости. Дайте мне умереть спокойно. Прерывистый шепот Леройда глухо отдавался под сводом…

Но мы сказали также, что в составлении огромного большинства хвалителей нового произведения г. Тургенева участвовало и участвует, почти равною частию с основательными и вполне законными причинами, простое недоразумение. Нетрудно будет доказать это, если потрудимся разобрать хоть отчасти толки и суждения публики по поводу главных действующих лиц романа, и особенно по поводу самого поэтического и самого привлекательного из них – барышни провинциального города, благородной Лизаветы Михайловны. …

В детстве же он начал и сочинять: писал стихи, пьесы, приключенческие рассказы, даже авантюрный роман. В восьмилетнем возрасте Алёша поступил в реальное училище, но проучился в нём всего один год — началась революция и перевернула привычный уклад жизни. Во время Гражданской войны семья уехала из голодного Петрограда в Ярославскую губернию. Потом переезжала из города в город. Когда жить стало не на что, Алёшу и его младшего брата Васю отправили на ферму, где они должны были добывать себе пропитание…

— Зачмъ же я вамъ буду прописывать лкарство, если это совершенно безполезно. Да и нтъ отъ вашей болзни медикаментовъ. Ваша болзнь произошла отъ того, что у васъ приходъ организма не сходится съ расходомъ. Вотъ я и ограничиваю вашъ приходъ, предписывая вамъ діэту. Въ этомъ и заключается мое лченіе. Я васъ лчу діэтой. Лтомъ мы будемъ пить воды — это единственное лкарство, которое я признаю въ данномъ случа, - а теперь воды пить нельзя. Старайтесь спать меньше, длайте больше движенія, послобденный отдыхъ…

— Не дошла я до твоего мста, не дошла, — оправдывается баба. — Полно вздоръ-то городить! — Какъ не дошла? А ты на чьемъ-же теперь-то стоишь? Смотри у меня! Я здсь десятый годъ на кладбищ. Подговорю старшихъ, да и выживу тебя. Но въ это самое время на мосткахъ появляются пожилая дама въ лисьей ротонд и молоденькая двушка въ пальто съ бличьимъ воротникомъ съ хвостами. — Подайте, матушка, Христа ради, за упокой новопреставленныхъ сродничковъ — заныли нищіе въ четыре голоса, выставя впередъ руки…

— Слушаю… Кто у телефона? — раздался съ мста соединенія басистый голосъ. — Колыванцева. А вы кто? — Курьеръ ихъ превосходительства господина директора. — А мн нужно видть Максима Николаевича Колыванцева. Попросите его къ телефону. Скажите, что супруга его проситъ. — Ихъ высокородіе въ кабинет директора. Они съ докладомъ. — Ахъ, Боже мой! Доложите. Доложите, что по очень нужному, экстренному длу. Прошло минуты три. Колыванцева стояла у телефона, держала телефонную трубку у уха и давала…

— Ну, что объ этомъ… Не жалй… За то мы раньше пріхали… Для тебя это даже выгодне… Я и въ самомъ дл не хотла бывать въ Монте-Карло, но Марья Ларіоновна сманила. Тамъ живутъ Ульяновы… Они въ Монте-Карло живутъ… Я хотла просто визитъ имъ сдлать. А быть въ Монте-Карло и не зайти въ Казино просто невозможно… Марья Ларіоновна, мадамъ Ульянова и я сложились по три луидора, по шестидесяти франковъ, и мадамъ Ульянова ставила. Я на Лидочкино счастье… — кивнула Лариса Матвевна на дочь. — Много-ли-же проиграла-то? —…

Для компаніи дтямъ Колояровымъ и вообще для оживленія праздника елки были приглашены два мальчика и одна двочка, лтъ по шести-семи — дти прачки и сапожника, проживающіе съ родителями на двор. Пріодтыя въ праздничное платье, дти стояли, сбившись въ кучу, и робко, исподлобья смотрли на елку. Одинъ изъ мальчиковъ распространялъ сильный запахъ новыхъ сапогъ, а отъ льняного цвта косы двочки съ вплетенной розовой ситцевой ленточкой отдавало испортившимся деревяннымъ масломъ. Стараясь оживить дтскій праздникъ,…

— На огород? Такъ надо туда итти. Вся толпа перекочевываетъ на зады и останавливается у огороднаго плетня. Трое ребятишекъ залзаютъ на дерево. На огородъ между тмъ вынесли столъ, покрыли его холстиной. Жена и дочь Ивана Захарова разставляли на стол чашки. — Алена Митревна! Подь-ка сюда. Разскажи, чмъ онъ теб поклонился, манитъ какая-то баба жену Ивана Захарова. — Посл, Устиновна, посл все покажу. Некогда теперь. — Ты только крикни мн: шелковымъ товаромъ или такъ чмъ? — Шелковымъ,…