Русская классическая проза

— Ведь во всякой деревне своё солнушко? — говорит Груша живо. — Как своё солнышко? — А так, что колько деревень, только и солнушек. С удивлением и с интересом слушает она моё объяснение. Её голубые глаза, не сморгнув, смотрят на солнце, с удвоенным восхищением. — Стало быть, одно оно красное, на весь белый свет! — восклицает она. — Всех любит милосердное, всем-то всем православным хрестьянам [1] светит! Груша просто растрогана этим известием. 1 Т. е. христианам,…

— Сначала ты всё кипятилась из-за того, что никак не можешь влюбиться… Теперь, когда ты, наконец, влюблена… Да скажи ты мне на милость, влюблена ты или нет — раз навсегда? — Раз навсегда: да! Тысячу раз, сто миллионов тысяч раз! — Так зачем же ты делаешь всё на свете, чтобы доказать ему противное? Зачем ты его мучишь и дразнишь? — Да разве я его мучу и дразню? — А ты зачем же улыбаешься? Сама знаешь, что да! Как он ни влюблён… — А он наверное влюблён? Ты думаешь?.. Честное слово? …

Съездила очень удачно и, вернувшись домой, Елена Николаевна особенно обрадовалась, найдя у себя мать, которой можно было рассказать про игрушки! — Надеюсь, ты обедать, мама? — Да, душа моя. Конечно. — И чудесно! У нас, как нарочно, твой любимый соус из артишоков… За обедом, угощая мать соусом из артишоков, (в декабре оно немножко дорого, но зато вкусно) — она рассказывала, какие удивительные игрушки они с Соней купили. Особенно кухня для Любы, и пожарная команда для Серёжи. — Кухня…

Тимоей для всхъ былъ человкъ легкомысленный, которому все равно, что бы ни случилось въ деревн. Разные деревенскіе недуги и невзгоды какъ-то не касались его. Ходилъ онъ большею частью по чужимъ людямъ: тамъ поживетъ, въ другомъ мст поживетъ — глядишь, анъ зиму какъ-нибудь и провелъ. Ходилъ онъ по людямъ по большей части съ женой, а если гд съ женой нельзя было жить, то покидалъ тотъ теплый уголъ, гд ему удалось пристроиться, чтобы отыскать другой, въ которомъ могла помститься и жена. Многаго отъ…

Пожилой купец полез за бумажником. Актер презрительно скосил на него глаза. — Как посмотрю я на тебя, борода у тебя седая выросла, а ума не вынесла, — сказал он. — Что? — заорал купец, поплевал на руки и ринулся на актера. — Дяденька, Парамон Захарыч, оставьте! — схватил его за руки молодой купец. — Ну, бросьте его, коли он такой шаршавый. Мы к цыганам лучше поедем. Те нам с вывертом танец докажут. — У меня борода ума не вынесла? — горячился пожилой купец. — Ах ты пес! Да знаешь ли ты, что…

— А может быть, у ней муж ревнивый, так без вуали-то да при улыбках и не позволил сняться. «Не хочу, мол, чтоб на твое голое лицо всякий буркулы пялил». — Это не для того, — поясняет священник. — А просто художник хотел показать избыток своего искусства. — Какое же тут, ваше преподобие, особенное искусство? Взял да и замалевал лицо. — В том-то и дело, что тут лицо не замалевано, а проскваживает сквозь тюль. Это труднее изобразить. — Никакого тут труда нет, кто что умеет. Живописец, так он…

— Не кощунствуй, Кузьмич, не кощунствуй! — Пожалуйте наверх! Чиновник взбирается по лестнице, но вдруг в это время раздается звонок. Двери квартиры распахиваются, и на пороге показывается «сам», в сопровождении камердинера, который несет какой-то сверток. Голова особы трясется, губы как бы пережевывают жвачку, ноги шагают как поленья, без сгибов. Другой лакей опережает особу и бежит вниз к карете. Швейцар выпрямляется. Чиновник как бы замер и прижался к стене. Особа наводит на него лорнет. …

А девушка между тем плачет да плачет. — Настасья! Ты это что глаза портишь? — кричит на нее отец. — Я ведь из веника и прутьев понадергаю, не посмотрю, что тебе семнадцатый год. Вспомню и старину. Чтоб живо веселые улыбки и игра глаз! А в прихожей опять возглас: — Получите из овощенной лавки! Купец Огузков прислал. — Да одевайся же, тебе говорят! — топает на дочь мать. — А вот мы с нее сами это платьишко сдернем и открытое наденем! — угрожает тетка. — Послушай, Андревна, ты не сказала ему,…

— Супротив какого города бомбардировка-то? — спросил рыбак артельщика. — Супротив Макао. — И про город такой что-то не слышно было. Видно, тоже махонький. — Нет, город такой есть. Я слыхал про него. В честь вот этой самой игры в макао прозван, что по клубам играют. И большой, богатый город. Там все шулера живут. Награбят деньги по клубам и по ярмаркам и сбегут туда. Китаец тоже хоть и с бабьей косой ходит, а хитер, чувствует, где денег много, ну, туда и лезет. — Ежели там шулера в этом самом…

* * *. Вчера меня смотрлъ въ Прикащичьемъ клуб мусорщикъ. Это очень старый купецъ съ шишкой на носу и я очень рада, что онъ напился съ папенькой и обругалъ его сволочью. Весь вечеръ танцовала съ очень пріятнымъ кавалеромъ. Онъ блондинъ съ брюнетнымъ отливомъ и два раза назвалъ меня бутономъ, а маменьку величалъ мадамой. Разсказывалъ, что служитъ кассиромъ въ банк и получаетъ восемь тысячъ, а также просилъ, чтобъ я приходила въ Воскресенье въ Лтній садъ, посл чего повелъ меня на хоры и украдкой поцловалъ…

Прощайте, моя кралечка. Цлую васъ въ уста сахарныя. Рядовой Захаръ Ивановъ. V. Другъ мой, Захаръ Иванычъ! И приходите завтра вечеромъ ко мн. Господа наши дутъ въ гости, и я буду дома только одна съ горничной. Ахъ, какъ я скучаю объ васъ, дв недли не видавшись. Все думаю, что будетъ война, и тогда васъ угонятъ. Сердце такъ и ноетъ объ васъ. Что я тогда буду длать? И посылаю вамъ рубль серебра, что вы у меня требовали, а также возьмите у товарища вашего Никифорова двугривенный денегъ и мой ситцевый…

— Если ежели ты, черкесская твоя харя, да «Персидскій маршъ» завелъ, такъ я теб покажу анафем! — сказалъ онъ. Служитель отвернулся и пустилъ органъ. Раздались звуки «Персидскаго марша». Гость побагровлъ и принялся ругаться. Слышались слова: «чортовъ сынъ, мерзавецъ, подлецъ, блюдолизъ, хамское отродье, чортова перечница», и т. п. Служитель молчалъ и стоялъ въ отдаленіи, закрывши лицо салфеткой. Перебравъ весь словарь ругательныхъ словъ, гость крикнулъ. — Ардальонъ! ежели ты, свиное твое рыло,…

— Нтъ, это дорого… — Вы пожалуйте… Дворникъ ведетъ наемщиковъ наверхъ. — Осторожне-съ, тутъ ступеньки шатаются. Прошлый годъ жильцы сахаръ кололи, такъ разшатали. — Что это у васъ круги на потолк? Врно протекаетъ? — Это точно, что протекаетъ, только мы клееночкой заколотимъ. Вдь въ лтнее время, сударыня, только-бы отъ солнца укрыться. — И обои оборваны. Смотри, вся стна голая… Доски видно… — А это по осени мои ребятишки баловались. На змй имъ бумага понадобилась, вотъ они обой и надрали.…

— Как отца-то твоего звали? — спросил он. — Господи! Опять оскорбление нашему чувствительному сердцу! — всплеснула руками сибирка. — В жизнь не поверю, чтобы вы тятенькино богоспасаемое имя запамятовали. Человек вам четыреста пятьдесят рублей по векселю должен остался, а вы имя его спрашиваете. — Не хорохорься! Не хорохорься! Печенка с сердцов-то лопнет! Ты думаешь, что у меня только и долгов, что за твоим отцом! Делов-то страсть! Помню, что был Запайкин по фамилии, а имя забыл. — Зиновий…

— А затем, милый человек, что торговец подати городу платит. Семь шкур с него сходит. На его деньги фонтал-то построен, а ты ему копейку пожертвовать жалеешь, — замечает купец в длинном сюртуке. — Мы и не жалеем, а только к слову… Да что ты торговца-то защищаешь? Торговец свое завсегда возьмет. Квасу у него меньше брать будет, так он на треске на нас насядет. — Струве, поди, фонтал-то строил? — спрашивает кто-то. — Отчего же Струве? Может, кто и другой. — А оттого, что он сих дел мастер.…

— Как отца-то твоего звали? — спросил он. — Господи! Опять оскорбление нашему чувствительному сердцу! — всплеснула руками сибирка. — В жизнь не поверю, чтобы вы тятенькино богоспасаемое имя запамятовали. Человек вам четыреста пятьдесят рублей по векселю должен остался, а вы имя его спрашиваете. — Не хорохорься! Не хорохорься! Печенка с сердцов-то лопнет! Ты думаешь, что у меня только и долгов, что за твоим отцом! Делов-то страсть! Помню, что был Запайкин по фамилии, а имя забыл. — Зиновий…

— И зачем это только сюда с ребятами пускают! — восклицает он. — Здесь присутственное место… — Это вы, ваше благородие, действительно… Детскому сословию здесь не место, потому самая крикливая нация, — откликается купец. Но баба уже воет над ребенком, а тот так и заливается… — Эй, тетка, ребенка-то бы следовало дома оставить, — продолжает он. — Да не на кого, голубчик, не на кого. Неужто бы я на себя такую муку взяла? — отвечает баба. — Мы, прачки, изволите ли видеть… Все наши бабы на реку…

Конечно, в жизни товарищей были разные моменты. Случалось, что в одно и то же время у каждого оказывалось по совершенно новому пиджаку; одно время в комнате фигурировал великолепный чёрный сюртук, из хорошего сукна. Но все эти вещи были случайны и очень скоро сплавлялись в кассу ссуд или просто на толкучку. Висевшие же на стене брюки были постоянным украшением комнаты. Они были совершенно необходимы, это было признано раз навсегда, и поэтому судьба их была обеспечена. Камзолин проснулся на диване,…

— Да? Представьте, я тоже только семь рублей могу… Так именно и искал. — Трудно найти такую! — заметил я. — Я вот уж третий день шляюсь. Совсем нет маленьких комнат. — Третий день? А я уж неделю взлетаю в пятые этажи… Послушайте, вот идея! А впрочем, извините, вы… вы студент? — Да, я студент. — Какого курса? — Я только что поступил. — А на каком вы факультете? — Я поступил на естественный. Но потом переменю. Может быть, медиком буду… — Гм!.. представьте. я тоже. Так что, выходит,…

— Да, так я того, Леля… гм… — бормотал он, глядя на часы. — Мне нужно торопиться на вокзал… — Скажите, пожалуйста, какие нежности!.. Я предчувствую, что ты его притащишь к нам, и предупреждаю вперед, что совсем этого не желаю. У нас не постоялый двор… Радостное настроение Авдея Семеныча как-то сразу погасло. Ведь он уже вперед уступал гостю свой кабинет. Пусть бы пожил, недельки две можно было бы и потесниться. Но у Елены Павловны были специально петербургские нервы, и она не выносила присутствия…