Русская классическая проза

Он полюбил её незаметно; и когда однажды пришлось ему уехать из Тихого на неделю, он так тосковал, сердце его так рвалось к Раечке, что он удивился, радостный испуг охватил его. Но он не посмел ей сказать об этом. Первая любовь робка. А Раечка любила его? Может быть. Глаза её нередко с лаской останавливались на нём. Отчего бы и не полюбить его? Ему было всего двадцать два года, плешь ещё не образовалась на голове, он ещё не ожирел, мечтал о деятельности на пользу общую, умел говорить, когда одушевится,…

Первый разговор был совсем странный и опалил её как молнией, Вместо «нет», она отвечала «да», потому что растерялась, опьянев от радостного страха. Тогда шумели деревья, старые, престарые как и эти, и огромное солнце, низко лёжа на пурпурном облаке, казалось, ласково смотрело сквозь листву беседки. Руки нежно сплетались с руками… Отчего тот миг не стал вечностью? Потом было много счастья, острого и бесстыдного, но блаженство уже не повторилось. Занкевич женат. Однако же, он звал её с собой. Блаженство…

Павел Осипович вежливо постучал в дверь номера и, на крик: «Войдите», – показался во всем блеске своей модной визитной пары. «Чего еще надо этому ослу?» – подумал Румянцев, вспомнив, что он должен в табачную лавочку. – А! – с принужденной любезностью протянул он. – Здравствуйте, милейший! Как ваше здоровье? – Он приподнялся и пошел навстречу гостю. – Мое здоровье – слава богу! – отвечал Перушкин, – слава богу, я здоров вообще и в частности. Я очень даже здоров, Петр Гаврилыч! – со смехом заключил…

– Отправляюсь завтракать… Живу близко, на Живодерке. Сделайте честь, ко мне хоть на пять минут. Позвольте представиться: Корнил Саввич Втуненко. По происхождению – малоросс, автор повести исторического характера: «Василий Темный»… [4] Прошу! Эй, на Живодерку, пятнадцать копеек! Вышневолоцкий хотел сначала отказаться, но вспомнил, что действительно когда-то в детстве читал «Василия Темного», и решил заехать к Корнилу Саввичу из благодарности и из любопытства. 4 Василий Темный (Василий II,…

Кибитка остановилась. Невольно вздохнула молодая женщина, оставшись одна в комнате почтовой станции. Из окна виднелся всё тот же собор, незыблемый как скала. II Станционный смотритель вежливо вошёл в комнату и, поглаживая седенькие височки, сказал: – Сударыня, позвольте узнать – вы не Лизавета Павловна Лоскотина? – Да. – Ваш дедушка был моим благодетелем, воспитал меня и в люди вывел, да и покойная маменька ваша, Нина Сергеевна, царствие ей небесное, не оставляла меня своими благодеяниями.…

В нём точно в жидком зеркале отражались облака. Бледная ива одиноко стояла на том берегу. Даль исчезала в солнечном сиянии. За тёмной полоской леса горел крест колокольни. Худенькие крачки хрипло стонали вверху, рея на своих больших белых крыльях и кидая на оранжевый песок мягкие бегущие тени. Бронзовые тела девочек барахтались в воде. Настенька громко кричала, назначая пункты, до куда плыть. Тогда все, с разбега, бросались в озеро и, пыхтя и фыркая, плыли как лягушки, учащённо мотая направо и…

Это был дом дворянского собрания. По случаю масленицы здесь давали бал-маскарад. Танцы уже были в полном разгаре, и музыка гремела. Юный жандармский адъютант, потрясая серебряным аксельбантом, кричал исступлённым голосом команду красным, голубым, чёрным и пёстрым домино, которые спутались и бестолково перепархивали с места на место. Мужчины улыбались и семенили ногами. Зал обдал Раковича особенною бальною атмосферою. Три люстры спускались с высокого потолка как три огненные венца. Молодой человек…

«Турист», – мысленно ответили мы на свой вопрос. – О, да! – молвил он. – Вы не ошибаетесь! Я – путешественник! Всю жизнь путешествую я, а живу я страшно долго. Вечный Жид – ребёнок, едва родившийся, в сравнении со мною. Я – Время. Он улыбнулся, и, конечно, только наше странное состояние позволило нам отнестись к словам незнакомца если не с доверием, то во всяком случае равнодушно. А у некоторых мелькнула даже мысль: «Что ж, возможно». – Это факт, а не одна возможность, – произнёс незнакомец. –…

Сам Ракович тоже не походил на делового человека: изящный вицмундир, безукоризненное бельё, перчатки, лицо совсем мальчишеское. Чёрные волосы на голове были густые и вились. Бледные щёки, красные губы, белая шея, большие глаза, сиявшие и беспокойно загоравшиеся от непрерывного наплыва каких-то мыслей, которые, впрочем, так же скоро проходили, как и появлялись, нос, слегка вздёрнутый и чувственный, рост выше среднего, длинная талия, узкие плечи, узкие руки, – такова была наружность Раковича. …

– Что ты! Только одно пальто… мокрое! – пробасил Сергеев и, обращаясь к Марье Ивановне, плечи которой тряслись от смеха, сказал. – Заходил… да не застал… – Ещё бы – вечером! Мы вас к обеду ждали… А потом мне нужно было… уйти… вы не могли застать… – Удивительно, право! – начал Сергеев. – Что такое? – Да так! Слышал ваш смех… вон там… перед вашим приходом! Лицо Марьи Ивановны вспыхнуло, и даже лоб её покраснел. – Неправда! – воскликнула Марья Ивановна, хватаясь за газету. – Вам представилось……

– Для чего рисуете? – Так надо. – Так надо, – повторила она и заглянула в альбом. – Сымите меня, барин, – сказала она помолчав. Нищая была очень типична, я приготовил новый листок альбома. – Хорошо, садитесь, я нарисую вас. – Где садиться? – Садитесь на эту скамеечку. – Хи-хи-хи! – Что вам смешно? Сидите смирно. Я заплачу вам. Она уселась. Но не успел я обвести контур её фигуры, как она опять заволновалась. – Мне, барин, выпить хочется за ваше здоровье… Барин, а барин, когда…

Пётр Аникич сел. «Маленькому» человеку особенно неприятно ожидание в большой красивой комнате, где всё тебе чуждо, и каждая вещь точно смотрит на тебя с пренебрежением. Петру Аникичу десять минут показались часом. Уж не забыли ли, что сегодня урок? Или, пожалуй, взяли другого учителя? В пятьдесят лет трудно соперничать с молодыми людьми, с приезжими студентами, семинаристами и даже с гимназистами. Пётр Аникич соображал это и задумчиво смотрел на свои потёртые пуговицы. Раздались лёгкие шаги.…

Надежда Власьевна хлопнула дверью и стала наряжаться. Через четверть часа она вышла, шумя юбками, распространяя кругом запах одеколона; на её шляпке волновалось пожелтевшее страусово перо. Не глядя на мужа, с самым строгим лицом прошла она мимо него. Он не двинулся, не сказал: «Подожди, и я с тобой!» – а молча курил и окончательно раздражил тем Надежду Власьевну. Издали, со стороны сада всё доносились звуки музыки. Надежда Власьевна обогнула угол и исчезла, и Виктор Потапыч остался один. …

Но Пузырев если и подметил в нем эту тревогу, тотчас же, при первом взгляде на него, не придал ей никакого значения, быть может потому, что ничего иного, вероятно, и не ждал. Он сказал только: — Что, удивил я тебя внезапностью моего визита? Извини… — Признаюсь, да. К тому же такой ранний час… Я поздно вернулся… — Очень жаль, — отвечал Пузырев с невозмутимым спокойствием и проследовал из маленькой, отгороженной передней далее, в подобие гостиной, где он сел. Хмуров…

Было известно только одно, что приедет один главный управляющий, который будет загребать жалованье всех трех смещенных, и что он едет с особыми полномочиями. Очкин утверждал, что едет какой-то Тараканов, служивший раньше где-то «в казне», а Сыромолотов оспаривал его и называл Шулятникова, служившего в Западном крае. — А все равно: один черт, — соглашались оба. — Такое копье пришлют, что чертям тошно… Мелкая заводская сошка глухо молчала. Вот лесной смотритель Треногов, доктор Носков и другая…

— Ну, я пойду… — проговорил Ираклий, заглядывая в окно. — Час мой уже близится… Он опять ушел в заднюю избу, а за ним ушел Ефим. Спиридон Агапыч проводил их глазами за дверь и начал ворчать: — И к чему он все это говорит?.. Как будто неладно, старуха… — Ты бы уж молчал, Спиридон Агапыч, — довольно сурово отозвалась старуха. — Не нашего ума это дело… — А вдруг ежели начальство? А вдруг за пристанодержательство поволокут? Ох, грехи, грехи… II Наступила ночь. Свеча в передней избе…

В описываемый мной вечер «Старик» был особенно задумчив. Горюн так и надрывался где-то над самой головой. «Старику» сегодня нравились эти стоны, потому что они отвечали его грустному настроению. Он не замечал, какая чудная ночь спускалась над горами, как обступивший приисковую контору лес тонул в мягком сумраке, как красиво всполохи красного пламени из сгущавшейся ароматной лесной мглы выхватывали какие-то причудливые тени, как землю постепенно охватывал торжественный покой, как на дне горной речки…

Старик опять засмеялся и прибавил: — Недаром, видно, сказано, что у погони сто дорог, а у вора одна дорога… Хе-хе… — Перестань молоть, — хозяйским тоном обрезала его Марья Митревна. — Ох, только бы господь пронес… Кажется, уж ничего бы не пожалела… «Как же, не пожалеешь… Разговаривай! — думал Акинтич, взмащиваясь на облучок. — Тонул — топор сулил, вытащили — топорища жаль». Теперь опасность миновала, и старик нарочно ехал тише, чтобы позлить хозяйку. Домой-то приедет гроза грозой, а теперь…

— Муж-то сегодня дежурный, так мне нужно было самой ребят уложить. С ними со всеми не скоро управишься; иной раз забудешь, как кого и зовут. Шутка ли? Шесть человек! — Вы как же? Разве их одних оставляете? — полюбопытствовала Анфиса Григорьевна Козликова. — А то с кем же? Известно одних, — ответила почтальонша. — Спать всех уложу, огонь в лампе убавлю, лампу на печку, да и марш! — Нет, а я своего боюсь одного оставлять, с собой беру, пускай лучше здесь подремлет, всё моему сердцу покойнее будет, —…

— Зато ты своего-то мужа бьёшь! Все знают, все! Шугурский схватился руками за голову и прошептал: — Разве они виноваты? Ведь в ихней жизни та же темнота, что в этом коридоре!.. Войдя в комнату, он увидел сцену, которая невольно вызвала улыбку на его грустном лице. Чёрный как жук, с пышной курчавой шевелюрой почтальон накаливал на керосиновой лампе щипцы и завивал сидевшего перед крошечным, кругленьким зеркалом другого почтальона, полного блондина с круглыми как циферблат, бесцветными глазами…