Русская классическая проза

И вот прошло теперь уже больше ста лет, а дом этот до сих пор стоит на берегу Камы, и ничего ему не делается. Перешёл он уже в третьи руки, а всё стоит. Теперь он уже оштукатурен и покрыт железом, и неопытные люди бывший дом наш считают каменным, а на самом деле под белой штукатуркой всё те же еловые и сосновые стены. Те же и полы в доме, и потолки, только уже иначе размалёванные новыми владельцами. И дубовый частокол вокруг двора заменён невысокой каменной оградой, а на том месте, где был когда-то…

— Короша дача… Моя знакомая… Пишите адрес… Сосна!.. Р-ругом сосна!.. Озеро, лодка, молоко, яйца… Две комнаты, балхон… Все эти слова он произнёс по-русски и настолько хорошо, что я его понял. Я пришёл даже в восторг, услыша два слова: «рр-ругом сосна!», и стал его расспрашивать, где дача его знакомой, сколько будут стоить две комнаты и т. п. Но он уже ничего не мог сказать мне… Собственно, он говорил много и горячо, но это была уже непонятная часть его речи — смесь финских слов с искажёнными русскими.…

А затмъ чрезъ нсколько деньковъ во дворъ зелененькаго дома стали появляться гости и верхонъ, и пшкомъ. А тамъ вдругъ пошли назжать на дворъ и колымаги со скороходами впереди. Вс начали чествовать Заскина. Многіе, почти никогда не бывавшіе у боярина Михаила Алексевича, теперь вдругъ появились безъ всякой нужды, «внезапу». Давно собирались они якобы, да все было не время, или погода была «ненасть». Дйствительно, для боярина Заскина наступило вёдро. Дло было простое. Бояринъ былъ родственникомъ…

— Я боюсь, мама… Бабы дерутся. Грозятся убить. — Ну, вотъ вздоръ какой! Какъ-же он смютъ? На это городовой есть. Ты на нихъ городовому… — Боюсь… Грозятся… И то три раза по затылку… Двочка заплакала. — Ну, чего ты ревешь-то, дура! И Митька за занавской реветъ, и ты ревешь, такъ что-же это будетъ! Голова кругомъ… Иди за щепками и длу конецъ. Эка важность, что по затылку! За всякимъ тычкомъ не угонишься. Ну, полно… Не реви. Иди еще разъ и будь умницей. Мать погладила Маню по голов и выпроводила…

— Очень молодой человкъ? — спрашивалъ Головцовъ, перемняя сорочку. — Нельзя сказать, чтобы очень. Средственный. Ужъ если проплшинка, то какъ-же… — Ахъ, нынче съ ученической скамьи и то плшивые — жизнь очень рано узнаютъ. — Орденъ на шею прикажете? — Зачмъ? Что я ему представляться буду, что-ли! И часовъ не надо, не надо. Да отвори ты фортку въ кабинет. Я вернусь, такъ работать буду. Надо вывтрить. Тутъ я очень накурилъ. Головцовъ былъ одтъ и выходилъ изъ кабинета. Онъ прошелъ дв комнаты,…

— Ну, ладно, ладно… — Да что: ладно! Коли говорить объ немъ, то безъ смшковъ. На Захарія и Елизавету мы ему съ зеленовскимъ лсникомъ въ складчину поросенка прожертвовали, а вы раздражаете. — Какъ поросенка? — Да такъ… При всей нашей бдности, а вотъ сложились и поросенка для него купили. — И въ воду кинули? — Не по берегу же бгать пустили. — Что жъ это? Жертва? — Не жертва, а пускай его състъ. Надо же его ублаготворить, чтобъ добре былъ. — Фю-фю-фю! Однакоже, какъ ты боишься-те этого…

— Зачмъ порожнемъ? Мы обратно подемъ. — А долго тамъ пробудете? — Да дачу намъ посмотрть. Къ обратному позду насъ и привезешь. — Такъ вдь это на четыре часа. Ну, полтора рубля положьте. — Тьфу ты пропасть! Рубль… — Не бери, Силантій, дешевле полутора рублей. Баринъ дастъ. Я цны сбивать не стану, ежели мн двугривенничекъ пожертвуешь, сказалъ мужику съ подбитымъ глазомъ краснорожій мужикъ. — Ну, рубль съ четвертью. — Дешевле не поду, отвчалъ мужикъ съ подбитымъ глазомъ и отвернулся. …

1868 Голгофа Распятый на кресте нечистыми руками, Меж двух разбойников Сын Божий умирал. Кругом мучители нестройными толпами, У ног рыдала Мать; девятый час настал: Он предал дух Отцу, и тьма объяла землю. И гром гремел, и, гласу гнева внемля, Евреи в страхе пали ниц… И дрогнула земля, разверзлась тьма гробниц, И мертвые, восстав, явилися живыми… А между тем в далеком Риме Надменный временщик безумно пировал, Стяжанием неправедным богатый, И у ворот его палаты…

- Минуточку... Как вы говорите? А из какой палаты? - сымпровизировал на ходу Ильцев и затих в ожидании результата. Обладатель приятного баритона явно был озадачен, он растерянно сопел в трубку, не решаясь что-то сказать. Его самоуверенность куда-то исчезла, Ильцев это почувствовал. - Извините, это не квартира? - наконец собрался с мыслями обладатель баритона, уверенность к нему вернулась, но не вся. - Это клиника имени Ганнушкина. Номер надо правильно набирать, молодой человек, - наигранно…

Стали искать, где восток и где запад. Вспомнили, как начальник однажды говорил: «Если хочешь сыскать восток, то встань глазами на север, и в правой руке получишь искомое». Начали искать севера, становились так и сяк, перепробовали все страны света, но так как всю жизнь служили в регистратуре, то ничего не нашли. — Вот что, ваше превосходительство: вы пойдите направо, а я налево; этак-то лучше будет! — сказал один генерал, который, кроме регистратуры, служил еще в школе военных кантонистов учителем…

«Точно кто мост золотой перекинул, — казалось Ваньке, и думает он, куда ведет этот мост. — В рай! — решает он. — Вот бы попасть туда!» — и опять уносится своей мечтой. А кругом все светло под лаской чарующих лучей. И хорошо бывало ему в те ночи, и жутко. Смотрит он по сторонам и чудится ему, что это не ель стоит, а какой-то лохматый старик с протянутыми руками. «Леший!..» — шепчет Ванька. Но здесь его никто не обижает, так не обидит и «сам хозяин». Даже думается ему, что и руки-то леший протянул,…

Старый служака при таком вопросе быстро вскочил с места, так что от излишнего усердия чуть не полетел за борт пристани, в воду: ноги, как оказалось, плохо служили ему. — Запнулся, запнулся, — бодрясь, пробормотал он. — А то я крепок на ногах, ваше благородие, — обратился старик ко мне. — Сколько вам лет? — переспросил я. — А как вы думаете, ваше благородие? — уставился на меня старик. — Лет пятьдесят, — сказал я шутя. — Вот то-то же и есть, — радостно осклабился старина… — А ведь и другие…

Лиля смотрит на меня блестящими серыми глазами. Какая она красивая! Впрочем, она вовсе не красивая, просто у нее блестящие глаза и розовые крепкие щеки. Когда она улыбается, на щеках появляются ямочки, а брови расходятся и не кажутся уже такими строгими. У нее высокий чистый лоб. Только иногда на нем появляется морщинка. Наверное, она думает в это время. Нет, я больше не могу стоять с ней! Почему она так меня рассматривает? – Пойду покурю, – говорю я отрывисто и небрежно и ухожу в курительную.…

Над всем миром развевались знамена горя и, как зарево огромного пожара, стоял стон, полыхали надсадные, рвущие душу крики отчаянья… И лишь в дворцах раззолоченных – Москвы, Парижа и Вены – сверкала музыка, пламенело пьяное веселье и ликовал разврат. – Война до победы! Военная знать и денежные киты дружно сдвигали бокалы с кипящим вином: – Война до победы! А там – на полях – огненные метлы, точно мусор, сметали в братские могилы гамбургских грузчиков и шахтеров Донбасса, кочевников Аравии и садоводов…

Он глянул на карманные часы и сказал, — Досадно, думал взять тебя сегодня на сходку… Тут за полотном, вроде. Ровно в девять часов. Говорить будет товарищ Максим, из Петрограда приехал. Орел. В Нью-Йоркской тюрьме два года сидел. Женя схватила его порывисто за руку и взмолилась: — Не ходи, прошу тебя… Он засмеялся. — Если капельку хоть любишь меня, Ваня… Ванечка… — и она повисла у него на плече. Он нахмурился и слегка оттолкнул ее. — Не дури… Прощай! Подумай, о чем говорил… Стыдно не…

И всё потемнело, всё стихло разом… ни боли, ни малейшего страдания… А теперь?! Зачем теперь эти муки?! оставили… бросили… один… один!.. Нет! не один… Вон, да близко как!.. вон еще, пряло в упор на него уставились два страшные глаза… черное, как уголь, лицо тоже отделилось от снега… также невыносимое страдание положило печать на него — и страх смешался с печатью скорби… Это «синий» проснулся, и заметил врага… почудилось, что тот крадется тихо к нему, беспомощному, умирающему — и невольно потянулась…

Могу представить себе, какая это удивительная женщина, должно быть! Я просто мечтаю увидеть ее и, конечно, принимаю ваше любезное приглашение, чтобы получить хотя бы отчасти возможность убедиться в ее колдовских способностях, позволяющих ей достигать таких успехов: поддерживать любовные отношения одновременно с двумя мужчинами в одном доме несмотря на то, что оба они не свободны для этого. И добиваться всего, не обладая очарованием юности! Меня радует то, что мисс Вернон не прибудет в Черчилль с…

Ты горишь над высокой горою, Недоступна в Своем терему… Восторженному влюбленному чудится, что девушка, знакомая с детских лет (и вскоре, в 1903 году, ставшая его женой), таинственно связана с воспетой Соловьевым Вечной Женственностью, Софией, Мировой Душой, грядущей в мир, чтобы чудесно преобразить его. Встречи с возлюбленной, томительное их ожидание, размолвки и примирения истолковываются мистически и приобретают неожиданные очертания, остро драматизируясь и полнясь глухой тревогой, порождаемой…

— Вы согласны, Яков Панфилыч? — встрепенулась хозяйская дочь. — Вот за это мерси! Совсем я не ожидала, что вы такой интересный кавалер. Ну, полноте, папенька, поедемте. Все хоть на аристократов посмотрим. Отец колебался. — Мать! Ехать нам, что ли? — спросил он жену. — Да, конечно, поедем. И как мы тебя отлично прогуляем! Вернешься свеж, как голубица, и развихляние суставов получишь. А то посмотри на себя в зеркало: точь-в-точь филин на дереве, глаза выпуча. — Ну, пошли лавочного мальчишку…

— Как отца-то твоего звали? — спросил он. — Господи! Опять оскорбление нашему чувствительному сердцу! — всплеснула руками сибирка. — В жизнь не поверю, чтобы вы тятенькино богоспасаемое имя запамятовали. Человек вам четыреста пятьдесят рублей по векселю должен остался, а вы имя его спрашиваете. — Не хорохорься! Не хорохорься! Печенка с сердцов-то лопнет! Ты думаешь, что у меня только и долгов, что за твоим отцом! Делов-то страсть! Помню, что был Запайкин по фамилии, а имя забыл. — Зиновий…