Русская классическая проза

Теперь как будто и этой отзывчивости нет: он ушёл в себя, в свою затаённую злобу на кого-то, в своё разочарование, и мрачно стало на душе и пусто в сердце. Словно из него высосали все жизненные соки и чем-то отравили больной усталый мозг. В глубине души он глубоко презирал себя, ни разу не смягчил этого презрения сожалением и состраданием к себе, а когда Наталья Ивановна принималась утешать мужа, говоря, что его «состояние» — временно, что это отдых после трудной скитальческой жизни, — он не верил…

V Высокі дом, шырокі двор Пабудаваў князь, Гудал сівы. Ён каштаваў шмат слёз і сілы Рабам, паслушным з даўніх пор. На светлы схіл суседніх гор Ад сцен яго кладуцца цені, У скале выбіты ступені. Яны ад вежы рагавой Вядуць на рэчку. А па сходах Пад лёгкай белаю чадрой Князёўна юная па воду Ў Арагву ходзіць пад гарой. Заўжды маўкліва на даліны Глядзеў з гары пануры дом. Ды сёння ў ім і шум і гром, Гучыць зурна і льюцца віны. Сасватаў князь дачку сваю, На…

— А Бог-то, говорю?.. Нешто Он попустит?.. И Бог действительно помог старику… На другой день он рассказывал: «Точно крылья несли меня. Там, где одному было жуть днем, а тут в туман спустился, ничего не вижу, а ноги сами идут и дите ни разу не крикнуло!.. И сестры как обрадовались: «Скажи капитану, что мы его выходим и собаку приютим!» Но собака поступила совсем не так, как ожидали сестры. Она осталась и в первые дни пристально следила, не спуская глаз с ребенка и с них, как будто хотела убедиться,…

— Завтра я пошлю тебя в Тифлис. — Слушаю-с. — Ты явишься к главнокомандующему. Я тут пишу и о тебе… А там будет, что Бог даст… Я доволен тобою как солдатом… И люблю тебя как сына! Амед быстро поклонился и поцеловал Брызгалову руку. — Ну, Бог с тобой… Счастливой дороги… Передай его светлости бумаги и сумей рассказать подробно обо всём, что ты здесь видел, испытал и слышал… Прощай!.. Тебе надо отдохнуть. Но отдыхать Амед не пошёл. Ночь была ясная, светлая, серебряная ночь… Тени ложились…

1902

— Ах, ты, сорока-сорока!.. Ну, чего таращишься?.. Большая выросла, а глупее воробья малого… Да разве есть на свете такие места, куда бы наши солдаты не взошли?.. Дура ты дура!.. Ты таперчи подумай — сыграл горнист сигнал: «ребята храбрые вперёд, — дирекция направо!» (и для пояснения, он протрубил ей это в кулак). Что ж, мы стоять будем?.. Должны мы при этом случае присягу сполнять?.. Ты Ахульго знаешь?.. Почище ваших Салтов будут… А мы какими орлами с сердарем Ермоловым влетели туда! Нам, брат, рассуждать…

Степан Фёдорович в это время мог бы опять и хорошо жениться. Он уже командовал батальоном, был на виду. Но не мог забыть Нину. За три года до описываемых нами событий Степан Фёдорович получил назначение на Самурскую линию. Его сделали комендантом одного из укреплений на этой реке, защищавшего наши Каспийские берега и в то же время вдвинувшегося в самое сердце угрюмого лезгинского края… Крепость, с её круглыми башнями и стенами, стояла между двумя рукавами Самура. Посреди мрачных великанов…

— Ну, добро пожаловать! Отдохните, почиститесь, а завтра назад с Богом… Только теперь он вдруг обернулся к Нине, смотревшей на него широко открытыми глазами. — Батюшка, неужели это вы?.. Седой какой!.. И она замерла в сильных руках старого майора. Тот всмотрелся в её глаза… — Совсем мамины!.. — и зарыдал, уже забывая, что около стоят чужие. Кавказские солдаты того времени, впрочем, жили душа в душу со своими командирами. По многим лицам из них тоже катились слёзы. И они ещё грознее хмурили…

— Вы не понимаете по-русски? — Нет, — наконец пришёл он в себя. — Я учился в Дербенте… У нас весь аул говорит по-русски… Амеда приглашали к столу Брызгалова. Он был ага, благородный, и с такими наши офицеры на Кавказе вели хлеб-соль и обращались с ними, как с равными. Как-то ночью Кнаус, вышедший сочинять стихи под окно Нины, не двигавшиеся всё-таки далее первого куплета:    О, благородная девица,    Ты мыслей всех моих царица…    Прекрасней розы ты, ей-ей…    Я ж — Кнаус-фон — твой…

— Почему в полдень? — При полуденном свете меня будет трудно отличить… Не пишите писем, скажите мне всё… Я не забуду ни слова. — А теперь иди, отдохни! Ровно в шесть часов дня, когда солнце встало, оно застало Амеда на ногах. Он и не отдыхал. Под окном у Нины он ждал её пробуждения… Когда девушка подошла к окну и растворила его, к ней в комнату упала свежая роза. Нина выглянула. — Это вы, Амед? — Я… пришёл проститься с вами. — Куда вы едете? — Меня майор посылает в Дербент. …

Амед, впрочем, недолго думал. Он понял, что Хатхуа уже на ногах, что он хватился ружья и не нашёл его, кинулся к коню, и коня не было; что, несколько минут спустя, увидят убитого кабардинца, и всё дело обнаружится. Теперь каждое мгновение было ему дорого. Он наклонился к голове коня и чуть не в самое ухо ему пронзительно гикнул. Лошадь стремительно понеслась вперёд, выбивая искры из каменных пород, составлявших дно ущелья. Погони позади ещё не было, но Амед сам вырос в горах и понимал, что она…

— Амед и есть… Амед! Ты это? Амед… душа моя!.. — Амед! «Да растворятся врата твоего безмолвия!» Чего ты, как соловей, у которого кошки хвост отъели!.. Скажи слово!.. Ты ли это? Что случилось с тобою? Откуда ты коня такого добыл? — После, после, — теперь не до вас. А коня этого, — не выдержал он, — отнял я у князя Хатхуа. Пустите, я тороплюсь!.. — Куда ты? К себе? Они знали, что в Дербенте у Курбан-Аги свой дом. — Нет, к коменданту. — Поди, переоденься, разве можно так являться? Тебя не…

Джансеид, Хатхуа и Селим вышли к дверям, не желая поддаваться этому исступлению, надолго ослабляющему тело, и сели у порога. Солнце уже ярко светило на площадь джамаата; все её камни блистали под лучами. Дерево посреди гудекана вздрагивало, точно каждый листок его хотел вволю напиться тепла и света, и тысячи птиц возились и щебетали в его чаще. Долины и ущелья были теперь видны во всей прелести, в пышном уборе весенней растительности, в эмалевой отделке обрушивавшихся туда утёсов, в серебряных нитях…

— Что я бы мог сделать… Я бы врубился в эту орду… Я бы… — Но вы один, — а их было много! — невольно любовалась его воодушевлением Нина. — Что ж, что один! Разве об этом можно думать — один!.. Всё равно — если нельзя было его освободить, я бы мог умереть за него как мужчина… Нина, сама того не заметив, схватила Амеда за руку и пожала её. Пустынная вершина Голгофы… три креста на ней… Посреди распят Тот, единый вздох Которого мог бы уничтожить все сущие миры и вселенные… И Он мучится как человек……

1902

Он опять поднял голову вверх… Под перебегающим красным блеском факелов видны были конвульсии его лица и порывистое дыхание исцарапанной груди… — Я падал перед Аллахом во прах… Целые часы я лежал перед ним, и Всемогущий не явился мне! Я в скорби и смятении призывал пророка, но и он не посетил меня… Я разодрал тело своё ногтями, я грязью посыпал главу, я уничижался перед младшими пророками, я взывал к четвёртому из имамов Зейн аль-Абидину, — но все они были глухи. Ни один голос с высоты не раздавался…

Крепостные лазареты того времени не походили на нынешние как кавказская старая крепость — на современные нам гигантские оборонительные сооружения. В тридцатых и сороковых годах брали более уходом, чем медициной, надеялись на природу и на милость Божью, да, пожалуй, ещё на хинин. Хинин в горах и в Грузии истреблялся в неимоверных количествах, других же лекарств часто и не знали. Медиков-специалистов почти не было: один и тот же мундирный эскулап и ногу резал, и глаз пользовал. Так и в Самурском укреплении…

1899

Лопари, как выше замечено, принадлежать к народам финского корня. Они малы ростом, и норвежане на первый раз кажутся уродливыми. Длинные руки, короткие шеи, узкие глаза, выдавшиеся скулы далеки от того идеала красоты, который создало себе кавказское племя. На всем выражены лица их лежит какая-то странная, общая им всем тупость, которая еще усиливается манерою стричь волосы так, чтобы при прическе на лоб они оканчивались над самыми бровями. Лопари — все христиане. Они были обращены еще в конце XVI…

— Вон и сам майор налицо, — указал мне рукой смотритель, едва мы поравнялись с высоким заостренным частоколом острога, выкрашенным казенною желтой краской. В самом деле, на невысоком крыльце продолговатого, в виде ящика, и такого желтого деревянного здания стояла коренастая фигура в расстегнутом до рубашки военном сюртуке, без шапки, заслонившая широкой ладонью глаза — должно быть, от отблеска мокрой дороги. В этой фигуре я бы не сразу узнал прежнего товарища: слишком уж он «заматерел», как выражаются…