Русская классическая проза

Елисавета встрѣтила ее на крыльцѣ съ распростертыми объятіями отъ души цѣловала она Софью, и поздравляла съ помолвкою; непритворная, истинная радость сіяла на лицъ ея. Князя Рамирскаго не было дома: онъ находился гдѣ-то по хозяйству. Елисавета тотчасъ послала сказать ему о пріѣздѣ милыхъ гостей. Дочь ея спала въ это время, и на просьбу Софьи показать ее, отвѣчала Елисавета, что она очень гадка, и смотрѣть ее нѣчего, однакожъ повела гостей своихъ…

Къ нашему общему удовольствію, оцненному только впослдствіи, нершительные аргументы въ пользу путешествія по Дону перевсили, и мы отправились по Волго-донской втк на Калачъ. И все обошлось какъ нельзя лучше. Въ Калач мы должны были прожить въ ожиданіи парохода цлыя сутки, но это время провели отлично, поселившись въ пловучей гостинниц, устроенной на берегу Дона, рядомъ съ пароходною конторкой, а когда заняли мста на прибывшемъ пароход, то уже почти совсмъ успокоились; только даму съ ребенкомъ, боле…

О хорошемъ обращеніи съ «четвертымъ классомъ» никто никогда не думаетъ. Дрова бережно складываются на свое мсто; кули съ воблой, съ изюмомъ или съ овсомъ никогда зря не валяются; по крайней мр, у каждаго куля есть свое мсто, съ котораго никто не иметъ права столкнуть его. Но четвертый классъ не иметъ ни мста, ни права на него, и на палуб онъ только терпимъ — не боле. Тотъ же самый оффиціантъ, пробирающійся среди груды спящихъ и бодрствующихъ, отъ времени до времени раздвигаетъ ногой мшающія тла и…

— Несчастье? — Нтъ, Богъ грхамъ терпитъ, несчастья нтъ. Но только вотъ мосолъ… — Говоря это, Миронъ взволнованно смотрлъ на собесдника. — Какой мосолъ? — Обыкновенно мосолъ, кости… Ну, только вполн измучился! И во сн-то, ночью, все онъ мн видится, чуть прикурнешь, а ужь его видимо-невидимо! А на яву безперечь думаешь, въ какой препорціи покупать, за какія цны продавать и прочее тому подобное… — Да ты о чемъ говоришь? — спросилъ Егоръ едорычъ раздраженно. — Обыкновенно, о костяхъ. Думаю…

Потому-то Гаврило такъ и пораженъ былъ, повидимому, пустымъ письмомъ, — никакъ онъ не могъ понять поступковъ сына и того, чтобы земля «не давала для него никакого интересу»… Въ тотъ памятный годъ, когда вс жители въ его собственной деревн пустились во вся тяжкая рыскать за пропитаніемъ, котораго вдругъ не хватило, когда явилась неожиданно такъ называемая «нужда», состоявшая, какъ извстно, въ томъ, что у жителей пучило животы и Гаврило вмст съ прочими бжалъ сломя голову въ дальній городъ. Требовалось…

За нкоторыми исключеніями, таковъ былъ и Гаврило Налимовъ. Коренной земледлецъ, онъ жилъ бы и копался въ земл, еслибы послдней у него было достаточно и еслибы ему не мшали; копался бы неутомимо, вчно, до той поры, когда предстанетъ естественный конецъ. Тогда онъ ляжетъ на лавку или на траву, если его застигнетъ въ пол, скажетъ: «Господи. прости!» — икнетъ и перестанетъ дышать. Такъ умеръ и его покойный родитель, прожившій восемьдесятъ пять лтъ и въ послдній, смертный часъ садившій рпу и огурцы. Такого…

Утреннія сумерки закрывали поля, дальній лсъ виднлся только какъ темная стна, загородившая свтъ. Вокругъ стояла мертвая тишина. Все живое еще непробудно спало. Одинъ только Никита не зналъ покоя. Онъ шелъ по дорог и мрачныя мысли изнуряли его. Когда гнвныя воспоминанія его утихли, на него напали слабость и отчаяніе. Добровольно покинувъ домъ, поля, дтей, жену, онъ теперь, среди сумерокъ, почувствовалъ себя пропадающимъ. Быть можетъ, поэтому онъ очень обрадовался, когда за собой вдругъ услыхалъ…

Такимъ образомъ, весь поселокъ копалъ гляну, промывалъ ее, подбиралъ крупицы золота и темъ кормился. Вся местность принадлежитъ N — скимъ заводамъ, но сами заводы уже не эксплоатируютъ заброшенные пріиски, предоставляя копаться въ земле старателямъ. Старатель — это своего рода кустарь. Онъ работаетъ на свой рискъ, своими собственными орудіями, для себя. Но его отношенія къ заводамъ, владельцамъ земли, не свободны. Онъ можетъ сколько и где угодно промывать пески и глину, но все добытое золото обязанъ…

Правая рука матери, тонкая, надушенная, покрытая кольцами, протягивалась мне для поцелуя, из левой я получала всегда конфету или яблоко. Зная, что на этом все и кончается, я почти бегом пускалась прочь из зала. Вторая картина рисует мне большую полутемную кухню, теплую, чистую. Должно быть, днем, во время стряпни, меня в кухню не пускали, потому что я никогда не помню огня в плите и пара над кастрюлями и сковородками; я помню кухню всегда вечером при свете двух «пальмовых» свечей, стоящих на громадном…

На кресле возле кровати был небрежно брошен, подбитый мехом, дорогой плюшевый капот. Окинув довольным взглядом всю обстановку, ясно говорившую всякому о долгом пребывании здесь больной, Ребекка принялась за maman. Приподняв её под мышки, она уткнула её сидя в целую гору подушек и ножницами моментально разрезала на ней грубую кофту и под нею заношенную и заплатанную рубашку. Это всё содрав со старухи, она бросила в нижний ящик комода и заперла. Безобразная, жёлтая как пергамент старуха теперь лежала…

Елена, с ясною и тонкою логикою женщины давно сообразившая, что во всём виноват муж, потому что без его дикого слова она и сама ни за какие блага не поехала бы в этом туалете, тоже молчала и клялась молчать до тех пор, пока граф на коленях не выпросит прощения. Дома супруги немедленно разошлись по своим комнатам. Елена, выдержав с героизмом светской женщины томительную пытку после-бального туалета, отпустила горничную и осталась одна. Её будуар был весь обит как бонбоньерка серебристо-серой китайской…

— Ну, так вот что, Борис Викторович, поедем к твоей маме, я посмотрю, отчего она больше не смеётся. — А лекарство? — настойчиво сказал мальчик и снова с горячей просьбой устремил свои большие глаза на аптекаря. — Подожди, друг мой, сперва надо маму твою посмотреть и узнать, что у неё болит, потом я пропишу ей, и ты получишь лекарство. Боря посмотрел пристально на большого человека, и как бы инстинктивно поняв всю его доброту, доверчиво взял его за руку. — Мы пойдём, — сказал он, — у меня…

— Почему вы знаете, что мне скучно? — спросила его молодая женщина. — Да ведь семь часов, это час кейфа милейшего Михаила Петровича, ведь да? — Конечно, да. — И вы одни, сумерки, головка работает, сердце стучит, жить хочется, а кругом вас в эти часы всё замирает. Ведь так? Ну, скажите: так? Огульский снова взял руку молодой женщины, продел её под свою и начал ходить с нею по комнате. Он стал рассказывать ей как ребёнку, которого хотят забавлять, разные городские новости. Голос его, грудной…

«Незнакомка поглядела мне прямо в глаза, подумала минуту и спросила: — Вы серьёзно хотите сделать мне это удовольствие? — Да, мой ангел, и теперь, и всегда во всём, что только ты пожелаешь! — Хорошо!.. Я принимаю ваше обещание, — тут она подвинулась ко мне и заговорила тише, — предупреждаю вас, что я еду на воды в N и покупаю обезьяну вовсе не для того, чтобы с нею расстаться… Вы довезёте её? — Не бойтесь, — отвечал я пылко, — я тоже еду в N; ваш любимец не расстанется со мною, и мы все втроём…

Они вошли во двор, повернули в подъезд направо, на первой площадке офицер остановился и взял молодую девушку за руку. — Муся, когда я могу прийти к вашей маме, просить эту ручку? Девушка вся вспыхнула и так низко наклонила головку, что спрашивавший видел только её пушистые, мягкие как шёлк завитки волос. — Муся, что же вы так конфузитесь, дитя? Ведь вы знаете, что я вас люблю, ведь я давно умоляю вас позволить мне просить вашу руку, Муся! Молодой человек глядел на прелестную, маленькую девушку,…

За ван Пирсом однажды погналось такое английское судно; капитан, видя, что на этот раз ему не уйти от беды, решил не сдаваться живым. Долго лавировал он и наконец ускользнул от гнавшегося за ним корабля, скрывшись в быстро наступивших сумерках. Тогда-то, под покровом ночи, совершил он своё последнее и самое страшное злодейство: весь свой живой товар, беззащитный, связанный, побросал он в море. Очистив трюм от всех следов пребывания там негров и прогнав на палубу всех матросов, он запрятал в трюме,…

Когда он подходил к подъезду, он почти задыхался, по лицу его беспрестанно катились слёзы; переходя через улицу, он наткнулся на какую-то женщину, которая крикнула ему: «Эк нализался в такую ночь, а ещё барин!» Быстро пройдя мимо швейцара, он вбежал на второй этаж, дёрнул звонок и как был — в пальто, в шляпе на голове, отстранив поражённую горничную, прошёл в столовую. За большим столом, уставленным куличами и пасхою, сидела его жена, вся в белом, и, закрыв лицо руками, тихо плакала. На большом…

— Сто фунтов стерлингов тому, кто будет держать руль на «Цимле»! Сто фунтов стерлингов! Сердце моё забилось, если бы я мог привести матери такой подарок и сказать: я заслужил его своею храбростью и самоотвержением. Не знаю принял ли бы капитан мой вызов, как младшего из всей команды, но пока я колебался и боролся с каким-то неизведанным предчувствием, которое как призрак смерти смотрело на меня с пустого, изуродованного корабля, из среды матросов выступил грек, красивый, стройный парень лет 26.…

Она опустилась на скамейку и села так близко к священнику, что на него пахнул жар её молодого, разгорячённого бегом тела. Отец Андрей отодвинулся. — Куда ж бежала-то, Анна Герасимовна? — Куда? — Анна нагнула голову, стараясь заглянуть в самые глаза священника. — К полюбовнику бежала, к стоговскому баричу молодому! Вот те и сказ на твой допрос, батюшка. Отец Андрей выпрямился. — Стыда в тебе нет, Анна Герасимовна: мужняя жена да своему духовному отцу такой ответ даёшь. Стыдно и довольно грешно…

Домой пришёл дровосек совсем усталый, разбитый и телом и душой. Он молча поужинал и лёг в тёмный угол на свою бедную постель. Жена его Анна, чтобы хоть немного развлечь его, начала ему рассказывать о разных деревенских новостях. — «А знаешь, — сказала она между прочим, — сегодня были у нас в деревне жандармы, ты не видал их? Ну да, ты был на опушке, а они целый день рыскали в самой чаще леса. Говорят, на днях там убили богатого иностранца-путешественника, труп его нашли и убийц уже схватили и посадили…