Русская классическая проза

Молодой человек засучивает рукава пальто и бежит к указанному месту. Девушка бросается за ним. — Петя! Петенька! Брось! Ну что за радость в часть попасть? — кричит она. — Оскорбление женщины! Нет, это я так не оставлю!.. Он останавливается за спиной старика, скрещивает на груди руки и, подняв кверху голову, говорит: — А позвольте вас спросить, господин дерзкий нахал, по какому праву?.. В это время старичок оборачивается, взглядывает на молодого человека, и тот мгновенно превращается как…

В кухню стучится дворник. — Матрена! — кричит он. — У вас, говорят, окорок запекали. Отдай нам кожу с него. Мы в щах варить будем! — Ну, вот еще! У нас и молодцы съедят! — Вот сквалыги-то, а еще купцы! Вот я через это самое солдата твоего в калитку пускать не буду! — А вот за эти срамные слова стащить тебя к хозяину! — восклицает кухарка. — Когда ты у меня солдата видел? Сказывай. В молодцовской одеваются молодцы и тоже сбираются к заутрене. Кто повязывает себе новый галстук, кто фабрит…

— А ваш сын по какой специальности курс кончил? — Да он вовсе и не кончил курс. Зачем ему кончать? Посидел три годика в Коммерческом училище, ну и будет, поучился. Довольно с него и того, что теперь знает. Нам не звезды с неба хватать. — Ну, тогда я вам предложу книги беллетристические. — Как ты сказал? — Беллетристические. — Это что же такое будет? Что-то уж очень мудреное. Не зашел бы у него через это самое ум за разум. Это на манер чернокнижия, что ли? — Нет, романы, повести, рассказы.…

Приказчик развел руками. — Ежели уж не то и не другое, то позвольте трубу и опрокинутую чашу изобразить, — сказал он. — Ты опять с чашей! Говорят тебе, что от чаши-то он и Богу душу отдал. Раз даже в окошко выпрыгнуть порывался. Тем и спасли, что за халат ухватили. А труба ему уж и совсем не идет. Он купец был, а не музыкант. — Так что ж, что купец? Нельзя же, сударыня, на памятнике аршин с ножницами крест-накрест и кота изобразить. Наконец, тут труба не музыкантная, а ангельская и чаша тоже……

Купцы направляются в буфет. Там теснота и давка. Все столы заняты. Прислуга сбилась с ног, подавая требуемое. Кругом пьяно. Кто-то затягивает песню. — Оставь, Вася! Безобразно, — останавливают его. Купцы приснащаются к буфету. — Вот вам по стулику… Садитесь и ешьте мороженое, а уж мы на дыбах свою порцию глотать будем. — говорят они дамам. — Насыпьте-ко нам, молодцы, парочку двухспальных да редисочку пополам. Сеня! Сеня! Слышишь, как соловей-то свистит! — Что ты врешь? Это машина! —…

— Тут не карту Европы похищают, — делает замечание какой-то стоящий сзади бородач. — Европа — это имя собственное. — Покорнейше вас благодарим, — кланяется бородачу отец. — А мы-то прочли в каталоге, что похищение Европы, и думаем: где эта самая карта? Вот видишь, Федя: Европой бык называется, — говорит он сыну. — Не бык, а женщина… — Позвольте, как же это? Ведь здесь женщина быка похищает. — Нет, не женщина быка, а бык женщину… — Ну, уж это совсем невозможно! Помилуйте, нешто бык может…

— Для Бога и делаем… А ты думал как? Неужто для вашей братии! А только я к тому, что по нынешним временам надо давать с расчетом. Где прежде синюю бумажку давал — давай рубль целковый. Хозяин полез в карман, вынул скомканную пачку денег и выбрал оттуда трехрублевую бумажку. — На вот тебе, крестник, на пряники… — сказал он мальчику и прибавил: — И ведь не обидно бы было, кабы люди чувствовали все эти благодеяния, а то не чувствуют. Словно статуи истуканные… — Целуй ручку у папашеньки крестного!…

— Одним перстом? — Поднимай, брат, выше! Обеими пятернями жарим. Мы нот одних на сорок три рубля купили, четыре камертона, — отвечал яичник и самодовольно улыбнулся. — Ты вот говоришь, зачем мне актер… А без этого актера я все равно что сковорода без селянки. Теперича тятенька, приявши в Бозе свою кончину смерти, оставили и дом, и все яичные депы маменьке, а я налегке. В депах они при своей скупости сами сидят, и ежели и тратятся, то только насчет спасения своей души. По этому самому монах для…

Линючее пальто встает с места и делает под козырек. Молодой человек дает ему гривенник. 1906

— Сейчас, сейчас… — отвечала жена, но вдруг вскрикнула: — Ах я дура, дура! Вот дура-то полосатая! — Что такое? — искренно спросил муж. — Да как же… Печем постный пирог, а сковородцы-то от скоромного масла я и забыла с кухаркой выжечь! Ну что теперь делать? Ведь после этого мы все должны оскоромиться со скоромного-то противня. Батюшки! И аладьи ведь на скоромной сковородке пекутся. Вот грех-то! Ну что тут делать?! Купчиха стояла и разводила руками. Муж плюнул. — Фу ты! А я думал и не ведь…

Компаньонка пробует заговорить с торговцем по-немецки — тот же ответ. — Почем эта собачка? Combien? Wieviel? — пристают они к нему обе разом и по-французски, и по-немецки. — Двадцать пять рубли, — отвечает, наконец, торговец, и в подтверждение своих слов, растопырив ладони, показывает пальцами. — Нет, это дорого. Дама и компаньонка отходят. К торговцу собаками приближаются мастеровые, кончившие уже осмотр раковин, и останавливаются. — Карпушка! Ты как сюда попал? — вскрикивает один из них,…

— Тутъ… Цла звзда-то. — А то куда-жъ ей дться-то? Здсь воровъ нтъ. Иди, умывайся, а потомъ я теб голову деревяннымъ маслицемъ отъ Бога помажу и расчешу гребешкомъ. — Ты, мама, дай мн еще стерлиновый огарокъ, а то я боюсь, что этотъ скоро сгоритъ, — сказалъ Никитка. — Да откуда-же мн взять-то еще? Вдь у меня не стерлиновый заводъ. Сгоритъ этотъ огарокъ — зайдешь въ лавочку и купишь полъ-свчки. Вдь деньги будутъ у тебя… Получишь деньги-то за славленье. Никитка натянулъ валенки на ноги и пошелъ…

— Но отчего-же, Маша, ты мн не сказала, что по книжк не уплочено?.. — началъ мужъ. — Пожалуйста не при людяхъ… Что это за манера! — оборвала его жена и опять сказала мяснику. — Можешь отправляться, отправляться. Деньги твои не пропадутъ. — Да, да… Ты получишь… Уходи голубчикъ своевременно получишь… Дня черезъ три я самъ теб принесу… — забормоталъ въ свою очередь мужъ. — Хорошо-съ… Будемъ ждать… А только пожалуйста баринъ… Теперича, такъ какъ мы демъ въ деревню… — Ладно, ладно… Будь спокоенъ.…

— Больше десяти рублей еще осталось, ваше сіятельство. — Сколько? — Красненькая бумажка еще есть. — Ну, такъ ты вотъ что… Ты ступай въ кондитерскую… Или нтъ, не уходи. Сама уйдешь, такъ дверей отворить будетъ некому… А ты пошли дворника. Пусть онъ сходитъ въ кондитерскую… Да ты слышишь? — Слышу, слышу, матушка-княгинюшка. — Поди сюда! Еликанида вошла въ комнату. — Пошли ты дворника въ кондитерскую… — Да ужъ слышала, слышала, — И вели ему купить полфунта шоколаду хорошаго. Полфунта…

— Скажи на милость, какой! Это ужъ, значить, человкъ обстоятельный! А мой-то, мой-то эіопъ какой! На прошлой недл, душечка, прямо пришелъ и хорошій платокъ у меня уволокъ. — Такъ чего-жъ ты такого при себ держишь? — спросила черная кухарка. — Да все думается, что вотъ, вотъ… А только ужь теперь онъ него и не отбояришься. Нтъ, не отбояришься. Онъ на дн моря сыщетъ. — Да какое ужь тутъ отбояриванье, коли сама къ нему поближе перехала. — Изсушилъ, изсушилъ, тиранъ! — вздохнула рыжая кухарка…

— Да вдь теб двадцать дв давали. — Давали, да съ тряпками. А мн тряпки тряпками, а двадцать пять на бочку — вотъ какъ я хочу. — Дорого берешь, домой не донесешь. — Отчего? — Оттого, что купцу по ныншнимъ временамъ такихъ денегъ не дадутъ. Такія деньги за невстой разв доктору съ хорошей практикой взять, или инженеру при постройкахъ — вотъ это такъ. — Доктору… Инженеру… А чмъ-же купецъ-то хуже? Ты мн невсту изъ купеческаго быта и подавай. — Я про купеческій быть и говорю. По ныншнимъ временамъ…

Клавдія пробиралась по берегу домой. Молодые рабочіе, еще не ушедшіе въ застольную ужинать, осклаблялись на нее, любовались ея статной фигурой и походкой, кланялись ей. Она отвчала на поклоны гордымъ равнодушнымъ кивкомъ и шла дальше. У воротъ конторы стоялъ заводскій приказчикъ, среднихъ лтъ мужчина въ пиджак, картуз и съ клинистой черной бородкой. — Клавдіи Феклистовн…- раскланялся онъ, снявъ картузъ и тоже осклабясь. — Что-бы когда-нибудь вечеркомъ зашла ко мн чайку попить съ вареньемъ? — шепнулъ…

Горничная подскочила къ карет и взяла попугаячью клтку. Изъ кареты вылзла нянька съ ребенкомъ. Нянька осмотрла заросшій травой дворъ и съ неудовольствіемъ пробормотала: — Ну, ужь и дача! Гд-же мы съ Оленькой гулять-то будемъ? И желзной дороги даже нтъ, на которую ходить можно. То-ли дло въ Озеркахъ на этотъ счетъ! Тамъ одна станція чего стоитъ! Вытащили изъ кареты три-четыре саквояжа, дв корзинки — одну съ часами, другую съ лампой, узелъ съ чмъ-то, и, наконецъ, показалась барыня Марья Павловна.…

— Экъ, хватили! Да вдь тотъ берегъ господина Плюшкевича. — Ну и что-жъ изъ этого? Мы его берегъ не откусимъ, а только прідемъ къ нему на лодк и пройдемся съ бреднемъ. — У господина Плюшкевича-то? Нтъ, не таковскій это мужчина, — сказалъ Калистратъ. — Вы его не знаете, баринъ. Онъ сейчасъ налетитъ и умоетъ. Прямо умоетъ на полтину или на рубль. А то судиться, зачмъ самовольно рыбу на его берегу ловятъ. Онъ только этого и ждетъ. — Бреденькомъ-то? Да что-жъ тутъ такое? Вдь это не тоню поставить, —…

— Неужели-же у васъ въ этотъ день вс бьютъ своихъ женъ? — допрашивалъ я. — Вс; вся деревня. Разв слабые старики… да и т своихъ старухъ поколотятъ малость: либо лаптемъ, либо сапогомъ, глядя, у кого какой достатокъ. — И не жалко? — Чего-же жалть? Ежели-бы жены-то единоутробныя были, такъ такъ, а вдь то он чужія; иныя изъ чужихъ деревень взяты. — Да вдь это грхъ? — Нтъ. Зачмъ грхъ? Спасенье. Ты баринъ холостой? — Холостой. — Ну, все-таки при внчаньи въ церкви бывалъ? — Бывалъ. …