Современная проза

Где-то поужинав, мы поехали в оперу. Было уже совсем поздно, когда мы вышли из театра на переполненную народом ночную улицу — поздно и холодно. Она подобрала свои длинные юбки, и мы молча отправились к гостинице Тисл по белой тропе, окаймленной великолепными золотыми линиями, затем вверх по лестнице в тени цвета аметиста. УШЛА ли Юность?.. УШЛА ли Юность? Направляясь по коридору к своей комнате, она сказала, что рада ночи. Я спросила ее, почему; я сама была ей рада. Это была наша тайна. Я вошла…

— И смотри, не забывай, когда тебя кличут, отвечать «Да, сэр!». — Да, сэр! — повторил Угву. Они стояли перед стеклянной дверью. Угву подмывало потрогать цементную стену, так не похожую на стены маминой хижины-мазанки, хранившие отпечатки ладоней, строивших дом. На миг ему захотелось очутиться в хижине мамы, под тростниковой крышей, в прохладном сумраке. Или в домике тети, единственном в деревне крытом рифленым железом. Тетушка постучала в стеклянную дверь, затянутую изнутри белой…

Я взглянул на товарища. — Есть немного, — признался он. — Но теперь работа кончена, на днях собираюсь лечь на обследование, — и он назвал больницу. Мы договорились, что я навещу его. Через несколько дней я позвонил узнать номер палаты, в которую его определили. — Подожди приезжать, — отвечал он, — с анализами у меня что-то непонятное. Переводят в другую больницу. Я позвоню. Дня через три раздался его звонок. Голос подавленный. Я сразу почувствовал неладное, в которое не хотелось верить.…

Глава первая – Всеволод Алексеевич? –Да. –Нужна ваша помощь! Чёрт, ну почему он не отключил эту бесовскую погремушку?! И что за дурацкая привычка – отвечать на все звонки, даже если входящий неизвестен?! Любопытство? Вряд ли. В пятьдесят лет, да при его профессии… Какое, к дьяволу, любопытство?! Стёрлось уже всё, истрепалось, вслед за способностью удивляться. Заработок? Деньги лишними не бывают, кто бы спорил. Ну да он уже достаточно обеспечен, чтобы позволить себе хотя бы два выходных провести…

— Откуда вы родом? — спрашиваю я Элен однажды. Мне трудно это определить по ее акценту. — Из Франции. — О, Франция! Я была там только один раз. Мне было шестнадцать, мы ездили на экскурсию со школой. Каждый раз, когда мы ехали на пароме, меня тошнило. А один раз — прямо на ступеньках. Потом все, кто по ним спускался, поскальзывались. Я понимала, что это моя вина, но ничего не могла поделать. Ведь люди не могли не ходить по ступенькам. Рядом с нами стоит еще одна мама с малышом…

Та воркует с парнишками, пытаясь унять разгоревшуюся из-за шишки ссору. После слов бабки орет на них, раздает обоим по затыльнику и, насупясь, принимается вышагивать по алым кирпичам дорожки. Палит солнце. Сорокалетняя Любка, для мужа все годы Любовь Васильевна, в первый раз после похорон вспоминает про полный запасами погреб и про то, как прохладно и чисто в ее доме. Построенный самолично Никифором Степановичем еще при первой жене, крестовик поделен на две неравные части: в большой кухня и горница,…

У нее было одно любимое выражение для обозначения неуловимой прелести таких воздушных путешествий в одиночку. Она повторяла его про себя как заклинание, когда огромный серебристый корабль отделялся от своей пуповины, раздвижного рукава для пассажиров в аэропорту «Хитроу», потом вперевалку, точно альбатрос на суше, выбирался на гудронированную взлетную полосу и начинал подъем сквозь серую завесу английского дождя, сквозь похожие на клочья шерсти серо-стальные густые английские тучи – целый мир клубящегося…

* * * Пойми — не беглая холопка и не безродная раба! И — вон она — прямая тропка туда, на вольные хлеба! И не с того колени сл'aбы, а руки падают плетьми, что не нашлось для вздорной бабы дружка меж добрыми людьми… Пойми — ушла б! (один из тыщи ж! и хуже нет — чужое брать!) — не мешкая! следа не сыщешь! (так зверь уходит умирать) — ушла б! — бесследно и беззлобно (сам Бог с пути б уже не сбил!) — когда бы ты не так подробно, не так взыскательно и жадно, беспомощно…

Романсеро старого Иерусалима К ночи ветер молчаливый Прилетит из блеклой дали, Заглушив базарный говор И сумятицу идей; Ночью тёрны и оливы Плачут горькими плодами, И немеет Старый город, Затворившись от людей. Этот город жил так долго, Что почти подобен дому Лабиринт, где мы шагаем, Улиц крытых хоровод, Где звенит, витает голос Из страны изгнанья темной: «Сном твоим, Ерушалаим, Сном твоим душа живет». Вы спросите Стену Плача, Над какою бездной виснут Наши…

— Если ты собираешься рассказывать, как он, уже сделавшись ученым, просто сидит и пишет, — возражала Люси, — ты нарушишь запрет. Но Фейнгольд говорил, что собирается сосредоточиться на резне и особенно на жизни «сострадательного рыцаря». Что пробудило в нем сострадание? Какое образование он получил? Что читал? Фейнгольд намеревался сочинить дневник сострадательного рыцаря и приводить из него отрывки. В этом дневнике сострадательный рыцарь должен был дать выход всем своим дарования, страстям и взглядам.…

Так началось наше знакомство и большая дружба с Вержилио Ферейрой, поддерживаемая частой перепиской, но, к сожалению, редкими встречами. Москву Вержилио Ферейра посетил дважды. Первый раз — в 1981 году проездом на конгресс «Международной ассоциации литературных критиков», проходивший в Алма-Ате, сумев на обратном пути получить гонорар за изданный в «Художественной литературе» роман «Явление», который тут же истратил в одном из московских универмагов, потом побывал в Кремле на его Соборной площади…

— Тезка, — отдуваясь, представился первый из них, сильно растолстевший атлет с грушеобразной головой, приплюснутым носом, губастым ртом и взглядом невыспавшегося бегемота. — Чей тезка? — поинтересовался на всякий случай Алтынов. — Твой. Ты ведь Александр? — Точно. — Евгений, — назвался второй, среднего роста поджарый крепыш, чье пожатие показалось Алтынову замаскированной попыткой искалечить его ладонь, причем попытка эта чуть было не увенчалась успехом. — А это Светик, которая стыдится…

— Твой поп звонил! — кривая шутит над мамой. — Да не поп он! — мама злится. — Дак расстрига! Еще хуже! — Он инженер! — Инженер! Он же Воскресенский! Валериан Воскресенский непременно поп должен быть! …— Я как ты, Марусенька! Лучше как ты буду. Замуж не выйду. Зачем замуж? — А чтоб — детки! — Не хочу! — А Михасика своего любишь? И Алика целлулоидного! Привольно лежать на тканевом одеяле Марусиной девичьей постели, раскинуться да взирать с упоением, как Маруся моет и чистит глаз на ночь.…

— Ну, — теряюсь я. — Это — одной маленькой девочке. И тут же мне делается совершенно ясно: что-то я говорю не так! Что? Да мальчик у меня, мальчик! Я сижу у края берега, и море набегает на мои сапоги раз, другой раз и снова, снова — море не устаёт, это само собой разумеется. И само собой разумеется то, что я знаю, кто у меня родится. Сколько я слышала, сколько читала, что женщина не может это знать. Но я ведь знаю, что у меня мальчик! Надо сказать об этом мужу. У нас с ним сын. Я направляюсь…

Можно сделать воздушного змея, запустить его навстречу ветру и, когда он зависнет в восходящем потоке, как бы и самому парить над землей, то есть взглянуть на свою жизнь со стороны, и тогда многие житейские неурядицы покажутся мелкими, не стоящими того, чтобы из-за них сильно переживать. Можно склеить отличное прикрытие от солнца — широкополую шляпу или зонт. Или целый костюм. А почему и нет? Каждый должен смело выражать свой вкус, индивидуальность начинается с одежды. Я знал такого чудака, философа…

— Так вы кинозвезда? — Да, звезда, — она улыбнулась и состроила нарочито победоносную гримасу. Вадим сразу отметил ее безупречный вкус: длинный черный плащ как нельзя лучше подчеркивал гладко зачесанные черные волосы и глубокие темные глаза. Она шла прямо, высоко подняв голову — во всем ее облике была какая-то монашеская строгость. — Ну воображала-то вы точно. Вышагиваете как королева. — А я и есть королева. В самом деле танцую королев в театре. — В каком театре? — В Большом. — Ого! —…

Но за стол уселся все еще с вызовом, демонстративно болтая ногами. — Молоко не буду! Там пенка. — Здрасти. В птичьем пенок не бывает. — Вот ты и вчера говорил птичье. — И что? — А мама говорит: порошковое. — Вчера вообще молока не пили. — А что же? — Кефир. — Ну позавчера… все равно! — Скажешь тоже — позавчера. Кто старое помянет, тому глаз вон. Ешь, а то мама придет, не успеем альбом посмотреть. — Какой альбом? — Артем вчера принес. Минут через десять плотно угнездились…

Давайте, теперь моя очередь. Я расправляю плечи и готовлюсь выслушать приговор. Сдержанно улыбаясь, поворачиваюсь к сестрам и замечаю, что они странно смотрят на меня. — Мне очень жаль, честное слово, — со вздохом говорит Мари. Тут меня осеняет: половина Мари и половина Солен вместе дают все дедовское состояние. Дом и квартира… И больше ничего. Он ничего мне не оставил. Все завещал им. Не знаю, что и думать. Я утверждал, что мне ничего не надо, а память о дедушке важнее его денег. Но теперь…

Она, конечно же, уже сидела на скамейке. Сердце шаша привычно застучало громче при виде её, но в этот раз в его стуке прослушивались непривычные ритмы. Заметив приближение шаша, она обратила к нему своё грустное лицо. Шаш вдруг обрадовался, что ему не нужно будет долго объясняться. Он, разумеется, ошибался. Она была, как всегда, привлекательна в своих обычных, тёпло-коричневых тонах, несмотря на то что в её внешности, объяснимо в такой вечер, отсутствовала надлежащая тщательность. Мягкие черты…

На дне её оставались капли воды. Змея лежала в сырости, свернувшись кольцами посреди вытянутого днища, но от моего тычка ногой в лейку она подняла треугольную голову с зубчатым рисунком, тянущимся дальше по хребту, и, выбрасывая изо рта чёрную нитку языка, недовольно на меня посмотрела. Я сразу её понял. Если бы змеюка могла говорить, то сердито сказала бы примерно следующее: «Почто бухаешь, спокою не даёшь? Что я тебе такого сделала? Помешала, да? Место в твоей лейке пролежала? Сладил с маленькой?»…