Современная проза

Предок наш не промах, когда входит в раж. Сорок седьмой год. Наш паровоз вперёд Летит, документы на груз в порядке. Всё куплено под расчет. А какой урод Не продаст комод, когда фатерлянд в упадке. В смысле, выбор падает на краюху и молоко, Если выбирать между этими вот часами И краюхой хлеба. Супница-рококо, Две кровати, швейная “Зингер”, лодка под парусами, Автомобиль “Олимпия”, мотоцикл БМВ, Пианино с подсвечниками, кто на нем сыграет?…

неубранная после лета, переждать в ней можно дождь. Я отворяю дверцу и вижу — на полу, на одеяле спит человек в костюме “Адидас”, и я его потрогал за плечо. Он встрепенулся, что-то пробурчал, и поднялся, и сел на табуретку. На шее у него висела фотокамера известной японской фирмы. Он не удивился, и сделал некий жест, как приглашенье, и попросил немедля закурить. “Кто вы такой?” — спросил я. “Я фотограф. Фотограф пляжный.…

Человечек передвигает часы вперед, Далеко внизу под ногами соленый лед, Ледяное крошево, стелющаяся мука. Никому не нужный, маленький и смешной Человечек перемещается над тишиной, Над безглазой хлябью, где ни одного огня, Он умеет дуть в свисток, но тому не рад; Так висят во тьме человечки за рядом ряд, Молчаливый парад, блуждающий вертоград, Сотня душ, не отличающих ночь от дня. ….по воде плывет замороженная вода… Ах, как сладко,…

Пока беззвучная взвесь. Иди по этому воздуху на этой нитке, в замкнутой глухо стеклянной кибитке с красно прилипшим листом впереди, выше всех городских крыш, крон и маковок и антенн, — фуникулёр выправляет крен, дрожит, ныряет и режет тишь, в провод вытягивая звук, жаркий железный межрёберный стук. Дух перехвачен, охвачен дождём, сопок загривки распластаны близко в южных подробностях Сахалинска, в крупных каплях…

Потом он расспрашивал родителей, мать, работавшую там медсестрой, и отца, служившего контролером, о колонии, кто и за что в ней отбывал срок. Мать отвечала неохотно, ссылаясь на то, что не вникала в их дела, а только помогала фельдшеру. Отец объяснял, что сидели там воры и убийцы-нерецидивисты, режим был общий, их возили на различные работы; рассказывал, как один вор — оставалось ему немного, год или что-то около этого, — сбежал ночью в пустошь. Всю ночь и весь следующий день солдаты прочесывали…

больше. И думать лень позже о нем. Точней, времени нет. Ничего нет. Разве что душу тронет что-то вроде войны, лепящей кровь и родину, или триумфа матери, в родину влившей кровь. Только они хранят день этот, лето, всю жизнь в мелких июньских цветах и в перезревших звездах, обесцвеченных светом. Хрупкому танцу подвластен выбор памятной даты и соцветьям резным. Слезы льются напрасно, дух непоколебим.…

Смертным полем, черным бором Через реки, через горы С черной раной на груди На столе пред казаками чарки горького вина Рыба с бледными руками поднимается со дна Ветлы машут рукавами, скачет жаба на метле Между месяцем и нами кто-то ходит по земле…   *      *  * От Китайской стены до Золотых ворот Золотистый плод, солнечный оборот, И когда, прищурившись, смотришь на облака Или чуть повыше, можно увидеть, как Золотой…

Науськивает друг на друга тех, Кто невозможен друг без друга. Хоть мир имел один исток, Его бесстыдно разметали На лево-право, Запад и Восток, На вертикали и горизонтали. Подруга Вертикаль людей живыми ест, Сестра Горизонталь грозит иной расплатой. Давно разъяли бы и крест, Когда бы не удерживал Распятый.   *    *  * Уходит год, который меня любил. Приходит новый. От грома петард, от пенья его мобил …

мы тоже бабочки с прекрасными крылами, за нами вслед встают — неясные пока — поэты — шелкопряды языка... *     *  * Ю. К. Птицы, словно поэты-эстрадники, нам о чем-то кричат с высоты. Золотые шары в палисаднике ярче, чем остальные цветы. Остается от камешка плоского дробный след на осенней воде. Говорили про Сашу Сопровского мы с тобою подробно. Но где это было — не помню, не ведаю… Был костер поминальный…

  Со всегдашним преклонением Д. Б.     Диптих   I   исправленному верить: где-то, где на дне воды — что быть могло волною — упрямо изогнувшись, крутизною соперничает с валом, — быть беде или не быть: собой, чужим, но де- романтизации не скрою: покрой из моды вон; теперь второе: достали те, те, те и те, те, те! в сердечной простоте ни слова и ни сна ни жала мудрыя змеи; и празднословный…

Мой голос ими тронут был и осенен покров телесный, когда, как тесто, голубь взбил эфир игрой десятиперстой.                   3 Не жизнь утрата. Не фарфор разбит. Не что внутри и окрест, пыль. Не что было до сих пор, урон. Но возраст — кончен возраст. И следующему не быть. В нем все былые. Он тот самый зовущий плакальщицу выть над им и ими полной ямой. Крах срока. Но сроков ли жаль? Их цифр, их мелочей, их массы?…

                                                Писаревым, дурёхой. Летней ночью сидел, как чучело,                                                 на огороде в шубе. Разливал самогон по шкаликам:                                                 — Ты меня только кохай. — Порой не владел тормозами                                                 и сутки лежал в отрубе... Нам выпало быть близнецами                                                 в недружелюбном…

Вслепую от блеска заката И, выудив, бросить два-три медяка В коробку у ног музыканта. И — прочь через площадь в закатных лучах В какой-нибудь Чехии, Польше… Разбитое сердце, своя голова на плечах — Чего тебе больше? 2004. Взлетка Бабченко Аркадий Аркадьевич родился в 1977 году в Москве. Окончил Современный гуманитарный университет. Журналист, прозаик, лауреат премии “Дебют”. Печатался в журналах “Новый мир”, “Октябрь”. Живет…

Тому, кто сидит у горы над рекой. Мелкин. Мне с детства было страшно за стихию, мне было страшно думать, что река вдруг вырвется из берегов, как рыба, и задохнется на песке, как рыба. Чего бояться? Ведь у нас такие зубные щетки бледно-голубые, зеленые и розовые с белым, мы с ними на берег выходим смело и ненароком реку сторожим, легко, не нарушая свой режим, не прерывая жизненного дела.   *    *  * …

Вздохнешь и полетишь, еще робея…   *        *   *                                С. Любаеву. Я долго к зренью привыкал, Оно во мне как будто зрело, Когда в толпе живых зеркал Я озирался оробело. Я вырастал, но много лет В порывах льющегося света Еще я видел не предмет, А облако вокруг предмета. Как поздно мне открылся мир! Как будто только я проснулся, Как будто вправду серафим Крылом моих ресниц коснулся.…

Он пошел дальше к ручью. Теплая погода стояла уже несколько дней, снег растаял, и вода в ручье поднялась совсем немного. Кристально чистая, прозрачная, она перекатывалась с камня на камень и слегка зыбилась возле берега. А от берега веером расходилась рябь. Марцина на миг приковало это зрелище, но внезапно он подумал: «Что это дедушка какой-то чудной?» И ему стало совестно, что он себе гуляет, а старик лежит там совсем один. Однако смотреть на маленькие эти волны было так интересно, что он скоро…

Торговые агенты оптовых бакалейных фирм и шоферы, с которыми Моррис вел дела, видя, как он страдает, поражались. Они втолковывали ему, что эта война не касается Америки и зря он принимает ее так близко к сердцу. А были и такие, которые, выйдя из магазинчика, потешались над ним. Один из таких, Гас Вагнер, — он поставлял колбасы и прочую мясную гастрономию, — без опаски смеялся над ним прямо в глаза. Гас был кряжистый, с крупной массивной головой, толстомясыми щеками. Хоть он и родился в Америке…

Среди всех этих поблескивавших инструментов (компас был в прозрачном футляре) Даррас уверенно двигался, открывал ящики, рассматривал какие-то бумаги, жесты его были на удивление скупыми и экономными, явно рассчитанными на тесный мирок яхты. — Переводчик — это ваша профессия? — спросил он под конец. — Нет, занимаюсь этим от случая к случаю. — А могу ли я узнать, какова ваша настоящая специальность? — Зарабатываю себе на жизнь чем придется. — Что ж. Это ваша забота. — Но я знаю немецкий,…

— Ты, старая сука, сама ссы, — еще один у них пробудился, и Гаврилов знал, кто: всей России известный отчаянный вор по имени Сухоруков, молодой мужик с черными веселыми глазами. — Айда, голуби, айда! Слышно было, как они вставали, кряхтя и бранясь. Ударившись о прут, звякали цепи. — Дзенькую, пан, — сказал поляк. — Брюхо крутит… Не мочь более. Потом страшно матерился приставленный к сараю солдат, в шесть голосов орали на него они, потом, скрипя, распахнулись ворота, стало тихо, и Гаврилов ощутил…

Сол Стейн — человек удивительный не только в творческом, но и в личном плане. Достаточно сказать, что у него семеро детей, двое из которых, дочь и сын, живут на Манхэттене. Сын четырнадцать лет проработал в Мировом торговом центре. Вот что написал Сол Стейн в эссе, опубликованном в журнале «Огонек» через три недели после трагедии: «Утром 11 сентября он был в своей квартире, в двух кварталах от Северной башни, которая приняла первый удар. Проснувшись, он сказал своей подруге, что ему как-то не по…