2666

Когда Хааса перевели в общую камеру, наркоторговец подошел к нему попрощаться, и это очень впечатлило Хааса. Если у тебя будут проблемы, только скажи, сообщил тот — но только если у тебя будут серьезные проблемы, не парь меня по фигне. Я стараюсь никого не парить, сказал Хаас. Я заметил, отозвался наркоторговец. На следующий день адвокат Клауса спросила, желает ли он предпринять что-либо, чтобы вернуться в одиночную камеру. Хаас ответил, что и так неплохо себя чувствует, и рано или поздно ему все равно пришлось бы покинуть ту камеру, так что лучше как можно раньше привыкнуть к новой реальности. Что я могу для тебя сделать? — спросила адвокат. Принесите мне сотовый телефон, ответил ей Хаас. Не очень-то легко добиться, чтобы тебе разрешили в тюрьме сотовый, возразила адвокат. Легко, сказал Хаас. Легко. Принеси мне его.

На следующей неделе он попросил у нее еще один телефон, потом еще один. Первый продал чуваку, которой сидел за убийство троих человек. Это был совершенно обычный, ничем не примечательный мужик не очень высокого роста, и ему регулярно присылали денег, видимо, чтобы держал рот на замке. Хаас объяснил ему, что лучше всего следить за делами с помощью сотового, и чувак заплатил ему в три раза больше, чем стоил телефон. Второй Клаус продал мяснику, который убил одного из своих служащих, подростка пятнадцати лет, разделочным ножом. Когда мясника спрашивали, больше в шутку, за что он убил мальчишку, тот отвечал: за то, что воровал и злоупотребил моим доверием. Заключенные тогда начинали смеяться и спрашивали, не за то ли, что парнишка отказался от анала? Тогда мясник опускал голову и несколько раз упрямо мотал ей — нет, мол, но с губ его не срывалось ни единого возражения. Он хотел из тюрьмы контролировать работу двух своих мясных лавок — думал, сестра, сейчас занимавшаяся бизнесом, его обкрадывала. Хаас продал ему сотовый и научил пользоваться списком контактов и отправлять эсэмэс. Содрал в пять раз больше, чем изначально стоил телефон.

Хаас делил камеру с пятью другими заключенными. Главным у них был чувак по имени Фарфан. Ему было около сорока, и Хаасу в жизни не встречался более страшный на рожу человек. Волосы у Фарфана росли с половины лба, а хищные глаза кто-то наугад воткнул где-то посередь морды, похожей на свиное рыло. У него было толстое брюхо, а еще от него воняло. Над губой топорщились реденькие, торчащие в разные стороны усишки, где накапливались крошечные остатки еды. Время от времени он смеялся, словно осел ревел, и в эти редкие мгновения на него можно было смотреть без содрогания. Когда Хаас переселился в камеру, то подумал: этот хмырь обязательно полезет ко мне, но нет — Фарфан не стал задираться, даже больше — он, казалось, потерялся в чем-то вроде лабиринта, где все заключенные были нематериальными фигурами. Во дворе у Фарфана были друзья, другие суровые мужики, которым он покровительствовал, но по-настоящему его интересовала компания только одного заключенного, такого же страшного на лицо, как и он, некоего Гомеса: худого чувака с лицом глиста, у него на левой щеке чернела родинка величиной с кулак, а глаза навеки остекленели из-за постоянного употребления наркотиков. Они встречались во дворе и в столовой. Во дворе приветствовали друг друга еле заметным кивком головы и если даже присоединялись к какой-то компании, то в конце всегда отходили в сторону и садились загорать у стенки или задумчиво бродили между баскетбольной площадкой и решеткой. Разговаривали друг с другом мало — видимо, нечего было обсуждать. Фарфан когда попал в тюрьму, был так беден, что к нему даже адвокат не ходил. А вот у Гомеса, которого взяли за ограбление грузовиков, адвокат был, и тот занялся также делом Фарфана, когда Гомес настоял на этом. В первый раз они занялись анальным сексом где-то на кухне. На самом деле Фарфан изнасиловал Гомеса. Побил его, бросил на какие-то мешки и дважды оттрахал. Гомес пришел в такую ярость, что попытался Фарфана убить. Однажды вечером подкараулил его на кухне, где Фарфан мыл посуду и таскал мешки с бобами, и попытался ударить его заточкой — но Фарфану быстро удалось с ним справиться. Он снова изнасиловал Гомеса и, еще лежа на нем, сказал, что эта ситуация должна как-то разрешиться. В искупление он предложил Гомесу оттрахать себя. Более того, вернул заточку в знак доверия, а потом спустил штаны и упал на тюфяк. Лежащий с голой жопой Фарфан походил на свинью, но Гомес оттрахал его, и они снова задружились.

Фарфан был самым сильным и поэтому время от времени выгонял всех из камеры. Тогда к нему приходил Гомес, и они начинали ебаться, а потом, по очереди кончив, курили, разговаривали или молчали: Фарфан лежал на своей койке, а Гомес — на койке другого заключенного; и так они смотрели в потолок или на колечки дыма, что вытягивались в открытое окно. Фарфану иногда казалось, что клубы дыма принимают странные формы: змей, рук, изогнутых ног, ремней, что щелкали в воздухе, подводных лодок из другого измерения. Он прикрывал глаза и говорил: как гладко идет, приход шикарный. Гомес, как человек более практичный, спрашивал, о каком приходе идет речь, но Фарфан не мог ему ничего объяснить. Тогда Гомес приподнимался и начинал осматривать камеру, словно бы в поисках призраков, осаждавших его друга, и потом говорил: у тебя ноги воняют.

Хаас не понимал, как член может встать на жопу Фарфана или Гомеса. Он мог понять, если мужчина желал подростка, эфеба, но не понимал, как мужчина или его мозг мог отправлять сигналы в систему, чтобы кровь наполнила член, поднимая его — а ведь это совсем не просто,— при взгляде на дырку Фарфана или Гомеса. Вот животные, думал он. Мерзкие твари, что влекутся лишь к мерзости. Во снах он видел себя: как ходит по коридорам тюрьмы, мимо общих камер, и взглядом, подобным взгляду ловчей птицы, окидывает весь этот лабиринт храпа и ночных кошмаров, внимательно рассматривая все, что происходит в каждой камере, и он шел твердым шагом, пока наконец уже не мог идти, и останавливался на краю пропасти (ибо тюрьма его снов походила на замок, воздвигнутый на краю бездонной пропасти). Там, не способный отступить, он поднимал руки, словно взывая к небу (такому же черному, как и пропасть), а потом пытался что-то сказать, проговорить, о чем-то предупредить или что-то посоветовать легиону маленьких Клаусов Хаасов, но тут же понимал — или на мгновение его посещало ощущение — что кто-то зашил ему губы. Внутри рта, тем не менее, он подмечал нечто новое. Не язык и не зубы, а кусок мяса, который он пытался не проглотить, пока пальцами срывал нити. Кровь текла по подбородку. Десны немели, как под обезболивающим. Когда он наконец мог открыть рот, то выплевывал кусок мяса и потом на коленях в темноте искал его. Отыскав и тщательно ощупав, обнаруживал, что это пенис. Встревожившись, он тут же хватался за мошонку — а ну как там его нет? — но нет, член был на месте, а значит — тот пенис, что он держал в руках, принадлежал другому человеку. Кому же? — задумывался он, а по губам все еще текла кровь. Затем его смаривал сон, и Клаус сворачивался клубочком на краю пропасти и засыпал. Тогда ему снились другие сны.

Насиловать женщин и потом убивать их казалось ему привлекательней, более, так сказать, секси, чем пихать член в гнойную дырку Фарфана или полную говна дырку Гомеса. Если они продолжат потрахивать друг друга, я их убью. Так он временами думал. Сначала убью Фарфана, потом убью Гомеса, а ТТТ мне помогут: подкинут оружие и обеспечат алиби и логистику, а я выкину трупы в пропасть, и никто больше о них никогда не вспомнит.

Через две недели пребывания в тюрьме Санта-Тереса, Хаас выступил с тем, что можно было назвать его первой пресс-конференцией: на ней присутствовали четыре журналиста из столицы и представители практически всех газет штата Сонора. Во время интервью Хаас настаивал на своей невиновности и сказал, что во время допроса находился под действием психоактивных веществ, которые его силой заставили принять, чтобы сломить волю к сопротивлению. Он не помнил, как что-то подписывал, и уж точно не подписывал никакое чистосердечное признание, и указал, что если оно имеется, то было вырвано силой через четыре дня физических, психологических и «медицинских» пыток. Он предупредил журналистов, что вскоре в Санта-Тереса случится «нечто», и это докажет — он никого не убивал. В тюрьму, заметил Клаус, время от времени приходят очень интересные новости. Среди столичных журналистов сидел и Серхио Гонсалес. В этот раз он приехал не потому, что ему нужны были деньги и халтурка на стороне. Когда он узнал, что Хааса задержали, то поговорил с начальником отдела криминальной хроники и попросил в качестве личного одолжения разрешить ему осветить дело. Начальник не стал возражать и, когда выяснилось, что Хаас хочет поговорить с журналистами, позвонил Серхио в культурный отдел и сказал: хочешь ехать — езжай. Дело закрыто, сказал он ему, не очень понимаю, что тебя так в нем интересует. Серхио Гонсалес сам этого как следует не понимал. Чистая патология или уверенность, что в Мексике никогда ничего навсегда не закрывается? Когда импровизированная пресс-конференция завершилась, адвокат Хааса попрощалась со всеми, пожимая журналистам руки. Когда настала очередь Серхио, тот заметил, что она неприметно оставила в его руке бумажку. Он положил ее в карман. Выйдя из тюрьмы и ожидая такси, он ее рассмотрел. Там был только номер телефона.

Пресс-конференция Хааса вызвала в городе небольшой скандал. В некоторых газетах поинтересовались, с каких это пор заключенный может вызвать к себе прессу и говорить с ней из тюрьмы, словно бы это был его собственный дом, а не место, куда его определило государство и суд, дабы убийца заплатил за преступление или, как было сказано в материалах дела, отбыл наказание. Говорили, что мэр получил за это от Хааса деньги. Говорили, что Хаас — наследник, причем единственный, очень богатой европейской фамилии. Добавляли к этому, что у Хааса денег просто немерено и вся тюрьма Санта-Тереса к его услугам.

Тем вечером после пресс-конференции Серхио Гонсалес позвонил на номер, который ему оставила адвокат. Ему ответил Хаас. От неожиданности журналист не нашелся с ответом. Ну? — услышал он голос Ха­аса. У вас — телефон, проговорил Серхио Гонсалес. С кем я разговариваю? — спросил Хаас. Я один из журналистов, с которыми вы сегодня говорили. Из столицы,— уточнил Хаас. Да. А с кем вы думали поговорить? — спросил Хаас. С вашим адвокатом, признался Серхио. Ах вот оно что, отозвался Хаас. Некоторое время оба молчали. А знаете, я вам сейчас кое-что расскажу, сказал Хаас. Здесь, в тюрьме, в первые дни я боялся. Думал, другие заключенные увидят меня и бросятся мстить за этих бедных девочек. Для меня находиться в тюрьме было то же самое, что оказаться одному днем в полдень субботы в одном из этих районов — Кино, Сан-Дамиан, Лас-Флорес. Меня бы там линчевали. Кожу содрали живьем. Понимаете? Толпа, которая сначала оплюет, потом забьет ногами, а потом и кожу снимет. А я ничего даже сказать не смогу. А потом я вдруг понял — в тюрьме с меня никто не собирается снимать кожу. Во всяком случае, за то, в чем меня обвиняли. Интересно, почему бы это? — спросил я себя. Эти мужики что, такие бесчувственные, что на убийства им плевать? Нет. Здесь, кто-то в большей степени, а кто-то в меньшей, все очень чувствительны к тому, что происходит на воле, к тому, что можно назвать пульсом города. Что же происходит тогда? Я спросил у одного заключенного. Спросил, что он думает по поводу мертвых женщин, мертвых девочек. Тот посмотрел на меня и сказал: они же шлюхи. То есть они заслужили смерть? — спросил я. Нет, ответил заключенный. Они заслужили, чтобы их оттрахали столько раз, сколько захочет мужчина, но не смерть. Тогда я его спросил, считает ли он, что это я их убил, и козел этот сказал: нет, нет, ты точно их не убивал, гринго, словно бы я — какой-то ебаный гринго, нет, может, конечно, я в глубине души и гринго, но его во мне становится все меньше и меньше. Что вы хотите этим сказать? — спросил Серхио Гонсалес. Что в тюрьме знают: я невиновен. А откуда им это знать? — сам себя спросил Хаас. Узнать это уже не было так просто. Это как шум, который слышишь во сне. А сон — как всякий сон в закрытом пространстве,— он заразен. Приснилось одному — а потом глядь, а он уже половине заключенных снится. Но шумок, который кто-то слышал, это не сон, это самая что ни на есть реальность. Шум — он из другого порядка вещей. Вы меня понимаете? Кто-то, а потом все слышали шум во сне, но шум-то — он не из сна, он из реальности, он реален. Вы меня понимаете? Это ясно для вас, сеньор журналист? Думаю, да, ответил Серхио Гонсалес. Думаю, я начинаю понимать вас. Да, да, правда? — усмехнулся Хаас. Вы хотите сказать, в тюрьме кто-то должным образом информирован, что вы не могли совершить эти убийства, сказал Серхио. Точно, отозвался Хаас. А вы знаете, кто это? У меня есть свои предположения, сказал Хаас, но мне нужно время,— что в моем случае это прямо парадоксально, вам не кажется? Почему? — спросил Серхио. Потому что здесь у меня чего-чего, а времени навалом. Но мне нужно еще больше времени, намного больше. Потом Серхио хотел спросить Хааса насчет его признания, про дату суда, про то, как с ним обращались полицейские, но тот сказал: об этом мы поговорим в другой раз.

Тем же вечером судебный полицейский Хосе Маркес по секрету рассказал судебному полицейскому Хуану де Дьос Мартинесу содержание беседы, которую нечаянно подслушал в одной из комнат полицейского участка Санта-Тереса. Разговаривали Педро Негрете, судейский Ортис Ребольедо, судейский Анхель Фернандес и телохранитель Негрете, Эпифанио Галиндо (хотя, по правде говоря, Эпифанио за время беседы ни разу не открыл рта). Беседовали о пресс-конференции, которую устроил подозреваемый Клаус Хаас. Ортис Ребольедо говорил, что во всем виноват мэр. Хаас точно закинул ему денежек. Анхель Фернандес был с ним согласен. Педро Негрете сказал, что, возможно, тут еще кто-то замешан. Замешан тот, кто мог склонить волю мэра в нужную сторону. И вот тогда всплыло имя Энрике Эрнандеса. Я думаю, это Энрикито убедил мэра, сказал Негрете. Вполне возможно, ответил Ортис Ребольедо. Сраный сучий сын, сказал Анхель Фернандес. На этом беседа и завершилась. Потом Хосе Маркес зашел в комнату, где все сидели, поздоровался, хотел сесть, но Ортис Ребольедо жестом показал: типа, вали отсюда, а когда тот ушел, Ортис Ребольедо самолично закрыл дверь на замок, чтобы их больше никто не потревожил.

Энрике Эрнандесу было тридцать шесть лет. Некоторое время он работал на Педро Ренхифо, а потом на Эстанислао Кампусано. Он ­родился в Кананеа, а заработав денег, купил себе ранчо в окрестностях города, где разводил крупный рогатый скот, и дом — самый лучший, который мог найти,— в центре города, в двух шагах от рыночной площади. Все его доверенные люди тоже были родом из Кананеа. Считалось, что он отвечает за переправку наркотиков, которые привозили в Сонору морем в каком-то пункте между Гуаймасом и Кабо-Тепока, на пяти грузовиках и трех «шевроле-субурбанах». Его задачей было обеспечить безопасность груза в Санта-Тереса, а затем другой человек занимался перевозкой контрабанды в Соединенные Штаты. Но однажды Энрикито Эрнандес познакомился с одним сальвадорцем, который занимался тем же бизнесом, но, как и он, хотел работать сам по себе, и сальвадорец познакомился с одним колумбийцем, и так вышло, что — бах! — Эстанислао Кампусано остался без ответственного за транспорт в Мексике, а Энрикито превратился в его конкурента. Однако объемы перевозки, конечно, были несравнимы. Где Энрикито переправлял килограмм, Кампусано переправлял двадцать, но злопамятство не признает биржевых разногласий, так что Кампусано терпеливо и никуда не спеша ожидал своего часа. Естественно, ему не нужно было сдавать Энрикито по делу о торговле наркотиками, ему нужно было просто убрать его из бизнеса, причем легальным образом, а затем тихонько подгрести под себя его контрабандные маршруты. Когда пришел нужный момент (Энрикито влип в историю с какой-то бабой, ему сорвало крышу и он убил четырех человек из одной и той же семьи), Кампусано хорошо зарядил прокуратуру Соноры, раздавая деньги и наводки, и Энрикито в конце концов угодил в тюрягу. В первые две недели не происходило ничего, зато на третьей четверо мужиков при оружии зашли на склад в окрестностях Сан-Блас, что на севере штата Синалоа, убили двоих охранников и увезли груз в сто килограммов кокаина. Склад принадлежал какому-то фермеру в Гуаймасе, что на юге штата Сонора, причем этот фермер был уже пять лет как мертв. Кампусано отправил разобраться с этим делом одно свое доверенное лицо, некоего Серхио Кансино (известного также как Серхио Карлос, Серхио Камарго, Серхио Каррисо), который, порасспросив народ на заправке и в окрестностях склада, в сухом остатке выяснил, что во время ограбления много людей видели в окрестностях черный «шевроле-субурбан», похожий на те, что использовали люди Энрикито Эрнандеса. Затем Серхио принялся за поиски — мало ли, вдруг удастся найти хозяина — на местных ранчо, и в поисках своих добрался аж до Эль-Фуэрте, но там никто — даже малое число тамошних ранчеро — не имел денег, чтобы купить такую машину. Данные неутешительные, но, как подумал Эстанислао Кампусано, это те самые данные, которые нужно сравнить с другими. «Субурбан» мог вполне принадлежать какому-то американцу, что потерялся в тамошней пылище, это мог быть какой-нибудь забредший туда судейский или высокопоставленный чиновник с семьей на отдыхе. Некоторое время спустя напали на автобус, который ехал по грунтовой дороге из Ла-Дискордии в Эль-Сасабе, что на границе с Соединенными Штатами,— забрали груз (двадцать килограммов кокаина, принадлежавшего Эстанислао Кампусано), убили шофера и сопровождающего, те, естественно, ехали невооруженными, потому что хотели вечером перебраться через границу в Аризону, а кто же во время перевозки наркотиков держит при себе оружие… Через границу надо переезжать либо при оружии, либо при наркотиках, а сочетать их нельзя — это все знают. О людях, что ехали в грузовике, никто ничего не слышал. О наркотиках — тоже. Автобус потом нашли на автосвалке в Эрмосильо. Как рассказал Серхио Кансино, ее хозяин купил машину в очень плохом состоянии у трех наркош — обычных преступников и наушников полиции Эрмосильо. Он поговорил с одним из них, чуваком по прозвищу Элвис, и тот сказал: автобус им подарил за четыре песо какой-то храбрец из Синалоа. Серхио спросил, откуда тот понял, что мужик был из Синалоа, Элвис ответил — по выговору. Серхио еще спросил, откуда Элвис знает, что тот храбрец, Элвис ответил: а по глазам. По глазам читалось, что чувак — отважный, щедрый, ничего не боится, ни полицаев, ни качков, настоящий храбрец, которому раз плюнуть, что пулю в печень тебе всадить, что обменять тачку на одну сигарету Мальборо или за затяжку. Он отдал тебе машину в обмен на косяк? — спросил, посмеиваясь, Серхио. В обмен на половину косяка, ответил Элвис. Вот тут Кампусано реально разозлился.

Почему Энрикито Эрнандес, на свой манер конечно, покровительствует Хаасу? — спросил себя судебный полицейский Хуан де Дьос Мартинес. Какая ему от этого выгода? Кому от этого вред? И также он себя спросил: и сколько еще Энрикито думает покровительствовать Хаасу? Месяц? Два месяца? Все время, сколько потребуется? А почему бы не подумать, что он это делает по дружбе? Разве Энрикито не мог заделаться другом Хааса? А может, он действительно это делает из чувства симпатии? Но нет, сказал себе Хуан, у Энрикито Эрнандеса нет друзей.