Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Да они бы разрзали его, какъ гранату или свжую дыню, воскликнулъ Санчо. Таковскіе это люди были, чтобы позволить себ на ногу ступать. Еслибъ Рейнальдъ Монтальванскій услышалъ, что городилъ этотъ сердитый человчекъ, такъ клянусь крестнымъ знаменіемъ, онъ такимъ тумакомъ закрылъ бы ему ротъ, что господинъ этотъ года три слова бы не вымолвилъ. Если не вритъ, пусть тронетъ ихъ; тогда увидитъ, что это за господа такіе.

Герцогиня умирала со смху, слушая Санчо. Она находила его несравненно забавне его господина, да и многіе были тогда такого же мннія. Донъ-Кихотъ усплъ между тмъ успокоиться, и обдъ кончился мирно. Въ ту минуту, когда встали изъ-за стола, въ столовую вошли четыре двушки: одна несла серебряный тазъ, другая такой же рукомойникъ, третья два блыхъ, какъ снгъ, полотенца, четвертая же, съ засученными по локоть рукавами, держала въ блыхъ рукахъ своихъ кусокъ неаполитанскаго мыла. Первая двушка подошла къ Донъ-Кихоту и поднесла тазъ подъ самый подбородокъ его; немного удивленный этимъ рыцарь вообразилъ, что вроятно такой здсь обычай, обрывать посл обда бороду вмсто рукъ, и не говоря ни слова вытянулъ во всю длину свою шею; горничная, державшая рукомойникъ, въ ту же минуту облила лицо его водой, а другая помылила ему не только бороду, но все лицо до самыхъ глазъ, которые послушный рыцарь принужденъ былъ закрыть. Герцогъ и герцогиня, не ожидавшіе этой шутки, не догадывались, чмъ кончится странное умываніе рыцаря, а между тмъ когда все лицо Донъ-Кихота покрылось мыльной пной, въ руконойник вдругъ не оказалось воды, и Донъ-Кихоту пришлось ожидать ее въ такомъ вид, который ногъ разсмшить кого угодно. Вс взоры были устремлены на него, и если никто не разсмялся, взирая на длинную, боле чмъ посредственно черную шею рыцаря, на его намыленное съ закрытыми глазами лицо, то это можно было объяснить разв только чудомъ. Горничныя стояли все время съ опущенными глазами, не смя взглянуть на своихъ господъ, задыхавшихся отъ гнва и смха; они ршительно не знали, что длать имъ? наказать ли дерзкихъ горничныхъ, или похвалить за шутку, доставившую такое смшное зрлище.

Наконецъ принесли рукомойникъ, и тогда вымывъ Донъ-Кихота и вытеревъ его полотенцемъ, четыре двушки присли передъ нимъ и хотли было удалиться, но герцогъ опасаясь, чтобъ рыцарь не догадался, что надъ нимъ потшаются, подозвалъ горничную съ тазомъ и веллъ ей вымыть себя. «Только смотри», сказалъ онъ, «чтобы не было опять остановки за водой». Понявъ въ чемъ дло, горничная поторопилась подставить герцогу, также какъ Донъ-Кихоту, тазъ подъ самую бороду, посл чего четыре двушки принялись ныть, мылить и вытирать его, и сдлавъ свое дло съ глубокимъ поклономъ удалились изъ столовой. Впослдствіи узнали, что герцогъ далъ себ слово наказать дерзкихъ двчонокъ, еслибъ он не догадались исправить свою смлость, вымывъ его самого.

Внимательно наблюдалъ Санчо за церемоніей происходившаго на глазахъ его умыванія. «Пресвятая Богородице!» пробормоталъ онъ себ подъ носъ; «ужъ не въ обыча ли здсь мыть бороды и оруженосцамъ, также какъ рыцарямъ. Но только, клянусь Богомъ, бритва мн теперь нужне мыла; и еслибъ меня обрили здсь, то сдлали бы мн величайшее одолженіе».

— Что ты шепчешь, Санчо? спросила герцогиня.

— Слышалъ я. ваше сіятельство, отвтилъ Санчо, что у большихъ господъ посл обда льютъ на руки воду, а здсь такъ вотъ бороду мылютъ; много значитъ нужно прожить на свт, чтобы многое увидть. Сказываютъ также, что тотъ, кто много живетъ, много претерпваетъ, но такое умыванье, какое видлъ я недавно, можно назвать скоре удовольствіемъ, чмъ бдой.

— Что-жъ? если теб угодно, сказала герцогиня, я велю моимъ горничнымъ намылить и вымыть тебя хоть въ щелок.

— Теперь довольно было бы для меня побриться, отвчалъ Санчо, а что будетъ потомъ одинъ Богъ знаетъ.

— Слышите, сказала герцогиня метръ д'отелю; потрудитесь исполнить желаніе Санчо.

Метръ д'отель отвтилъ, что Санчо стоитъ только приказывать и воля его будетъ исполнена. Сказавъ это, онъ отправился обдать, пригласивъ съ собой Санчо; Донъ-Кихотъ же и хозяева остались въ столовой, разсуждая о рыцарств и боевыхъ подвигахъ.

Герцогиня просила Донъ-Кихота подробно описать ей красоту Дульцинеи. «Судя потому, что говорятъ о ней, дама ваша должна быть очаровательнйшей красавицей не только въ цломъ мір, до даже во всемъ Ламанч«, добавила она.

Донъ-Кихотъ со вздохомъ отвтилъ ей: «еслибъ я могъ вынуть изъ груди моей сердце и положить его передъ вами, герцогиня, на этотъ столъ, я избавилъ бы себя отъ труда говорить о томъ, что трудно даже вообразить. На моемъ сердц вы бы увидли всецло отпечатлвшійся образъ Дульцинеи. Но къ чему стану я описывать черту за чертой, точку за точкой, прелести этой несравненной красавицы? это тяжесть, достойная иныхъ плечей; это красота, достойная быть нарисованной на полотн и дерев кистями Тимонта, Парровія и Апеллеса; это образъ, достойный быть вырзаннымъ рзцомъ Лизиппы на мрамор и стали; и достойно восхвалить ее могла бы только реторика Цицерона и Демосена.

— Что это такое реторика Демосена? спросила герцогиня; этого слова я никогда не слыхала.

— Демосенъ и Цицеронъ были величайшими ораторами въ мір, герцогиня, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и реторика ихъ называется Демосеновской и Цицероновской.

— Да, да, подхватилъ герцогъ; вы сдлали необдуманный вопросъ, сказалъ онъ, обращаясь къ жен. Во всякомъ случа, господинъ Донъ-Кихотъ доставилъ бы намъ большое удовольствіе, описавъ свою даму; еслибъ даже онъ набросилъ легкій эскизъ ея, не боле, и тогда, я увренъ, онъ пробудилъ бы зависть въ сердцахъ первыхъ красавицъ.

— Я бы вамъ охотно описалъ ее, отвтилъ рыцарь, еслибъ несчастіе, постигшее Дульцинею, не уничтожило въ моей памяти ея образа. Увы! несчастіе Дульцинеи таково, что я чувствую себя способнымъ теперь боле оплакивать чмъ описывать ее. Отправившись нсколько дней тому назадъ поцаловать руки, получить передъ третьимъ выздомъ моимъ ея благословеніе и узнать волю моей дамы, я нашелъ не ту женщину, которую искалъ. Я нашелъ Дульцинею очарованной, превращенной изъ принцессы въ крестьянку, изъ красавицы въ урода, изъ ангела въ дьявола; благоуханное дыханіе ея превратилось въ смрадное, изящество въ грубость, скромность въ нахальность, свтъ въ мракъ, наконецъ Дульцннея Тобозская превратилась въ грубое, отвратительное животное.

— Пресвятая Богородице! воскликнулъ герцогъ; какой же это мерзавецъ сдлалъ міру такое зло? Кто отнялъ у этой женщины радовавшую ее красоту и скромность? Кто лишилъ ее прелестей ума, составлявшихъ ея наслажденіе?

— Кто же, отвчалъ Донъ-Кихотъ, если не злой волшебникъ, одинъ изъ многихъ, преслдующихъ меня враговъ; одинъ изъ этихъ неврныхъ, посланный въ міръ все омрачать, затмвать подвиги добрыхъ и возвеличивать злыхъ? Волшебники преслдовали, преслдуютъ и не перестанутъ преслдовать меня, пока не низвергнутъ и меня и мои великіе рыцарскіе подвиги въ глубокую бездну забвенія. Они ранятъ и поражаютъ меня всегда въ самое больное мсто: — согласитесь сами, отнять у странствующаго рыцаря даму, это все равно что лишить его глазъ, которыми онъ смотритъ, лишить озаряющаго солнца и питающаго его вещества. Я говорилъ уже иного разъ и повторяю теперь, что странствующій рыцарь безъ дамы подобенъ дереву безъ листьевъ, зданію безъ фундамента, тни безъ предмета, кидающаго ее отъ себя.

— Безъ сомннія, сказала герцогиня; но если врить недавно появившейся исторіи вашихъ длъ, возбудившей такой всеобщій восторгъ, то нужно думать, благородный рыцарь, что вы никогда не видли Дульцинеи, что эта дама не этого міра, что она родилась въ вашемъ воображеніи, украшенная всми прелестями и совершенствами, какими вамъ угодно было надлить ее.

— На это многое можно сказать, отвтилъ Донъ-Кихотъ. Одинъ Богъ знаетъ, есть ли на свт Дульцинея? Существуетъ ли она въ дйствительности, или только въ воображеніи; это одинъ изъ тхъ вопросовъ, до окончательнаго разршенія которыхъ не слдуетъ доходить. Не я произвелъ на свтъ мою даму, но я постигаю и созерцаю ея, полную тхъ совершенствъ, которыя могли бы прославить женщину во всей вселенной. Она красавица въ полномъ смысл слова; строга и величественна, но не горда; влюблена безъ чувственныхъ помысловъ; благодарна изъ вжливости и вжлива по врожденному благородству чувствъ; наконецъ, она женщина знатнаго рода; говорю это потому, что на благородной крови красота отражается съ большимъ блескомъ, чмъ на простой.

— Вы совершенно правы, вмшался герцогъ, но господинъ Донъ-Кихотъ позволитъ мн сообщить ему нкоторыя мысли, родившіяся во мн при чтеніи исторіи его подвиговъ. Соглашаясь, что Дульцинея существуетъ въ Тобозо, или вн Тобозо, и что она дйствительно такое совершенство, какимъ вы только что изобразили ее, нужно признаться однако, что знатностью рода она не можетъ равняться съ Оріанами, Аластраіарами, Мадазимами и другими подобными имъ дамами, которыми наполнены рыцарскія исторіи.

— На это я отвчу вамъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, что Дульцнея дочь своихъ длъ, что достоинства искупаютъ происхожденіе, и что добродтель въ человк незнатномъ достойна большаго уваженія, чмъ порокъ въ знатномъ. Къ тому же Дульцинея обладаетъ такими достоинствами, которыя могутъ возвести ее на ступени трона и вручить ей скипетръ и корону; вамъ извстно, герцогъ, что добродтели прекрасной и благородной женщины могутъ творить на свт чудеса. И она, духовно, если не наружно, заключаетъ въ самой себ величайшее предназначеніе.

— Господинъ Донъ-Кихотъ, сказала герцогиня, такъ врно попадаетъ въ цль, что возражать ему нтъ никакой возможности. И отнын и не только сама буду врить, но заставлю у себя въ дом всхъ, въ томъ числ герцога моего мужа, если это окажется нужнымъ, врить тому, что на свт существовала и существуетъ Дульцинея Тобозская, что она совершеннйшая красавица, знатнаго рода, достойная имть своимъ слугою такого рыцаря, какъ господинъ Донъ-Кихотъ; выше этого я ничего не могу сказать въ похвалу этой дам. И при всемъ томъ у меня остается маленькое сомнніе и недовріе къ Санчо. Если врить вашей напечатанной исторіи, то оруженосецъ вашъ, посланный отъ васъ съ письмомъ въ Дульцнне, засталъ ее, какъ онъ говорилъ, занятую провеваніемъ ржи; это порождаетъ во мн нкоторое сомнніе на счетъ знатности вашей дамы.