Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Вслдъ за музыкантами въ садъ вошли двнадцать дуэній, выстроенныхъ въ два ряда и одтыхъ въ длинныя, монашескія платья съ блыми кисейными покрывалами, закрывавшими ихъ до самыхъ краевъ платья. Позади ихъ, оруженосецъ Трафалдимъ Блая Борода велъ за руку графиню Трафалды. Хвостъ или шлейфъ, или зовите какъ хотите продолженіе ея чернаго платья изъ тонкой нескрученной шерсти, былъ раздленъ на три части, поддерживаемыя трень пажами, одтыми тоже въ черное. Каждый пажъ съ поддерживаемымъ имъ острымъ концомъ шлейфа представлялъ весьма правильную геометрическую фигуру; увидя этотъ треххвостный шлейфъ, не трудно было догадаться, почему графиня называлась Трифалды. Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что она дйствительно такъ называлась, хотя собственное имя графини было Волчина, данное ей потому, что въ ея графств водилось много волковъ, и что если-бы такъ вмсто волковъ водились лисицы, тогда она называлась бы Лисиной, принимая во вниманіе существовавшій въ ея графств обычай давать господамъ имена соотвтственно тому, чмъ изобиловали ихъ мннія. Благодаря, однако, своему своеобразному, совершенно новаго рода шлейфу, графиня оставила имя Волчины для имени Трифилды.

Тихо, какъ процессія, двигалась графиня и ея двнадцать дуэній, закрытыя не сквозными, а такими густыни вуалями, что сквозь нихъ не было видно ршительно ничего. При появленіи этой процессіи герцогъ, герцогиня, Донъ-Кихотъ и вс остальныя лица, бывшія въ саду, встали съ своихъ мстъ. Приблизившись въ герцогу, дуэньи остановились и разступились въ об стороны, чтобы дать пройти графин, не покидавшей руки Трифалдина. Герцогъ, герцогиня и Донъ-Кихотъ сдлали шаговъ двнадцать на встрчу ей. Упавши на колна передъ хозяевами замка, Долорида сказала не столько нжнымъ и звонкимъ, сколько сильнымъ и жесткимъ голосомъ:

— Ваши величія, не будьте такъ предупредительны и любезны къ вашему всенижайшему слуг, то есть служанк; меня такое одолваетъ горе, что я не чувствую себя въ силдахъ отвтить на вашу любезность. Мое неслыханное, удивительное несчастіе уноситъ мысли мои, сама я не знаю куда, должно быть очень далеко, потому что чмъ больше я ищу ихъ, тмъ меньше нахожу.

— Графиня! отвчалъ герцогъ, нужно быть, однако, совершенно безсмысленнымъ, чтобы не признать васъ въ томъ вид, въ какомъ мы васъ встрчаемъ, достойной самой предупредительной любезности и самой утонченной вжливости. Съ послднимъ словомъ, и подавъ графин руку, онъ помогъ ей приподняться съ колнъ и посадилъ ее возл герцогини, принявшей дуэнью Долориду, какъ нельзя лучше.

Донъ-Кихотъ все время молчалъ, а Санчо умиралъ отъ желанія увидть въ лицо графиню Трифалды, или какую-нибудь изъ двнадцати дуэній; сдлать этого ему, однако, не удалось, пока сами дуэньи не приподняли добровольно своихъ вуалей. Никто между тмъ не трогался съ мста, и воцарившееся съ саду молчаніе прервала, наконецъ, сама дуэнья Долорида. «Я уврена, пресвтлйшій герцогъ, предивнйшая герцогиня, предобрйшіе служители», сказала она, «что прегорчайшая судьба моя встртитъ въ премягчайшихъ сердцахъ вашихъ столько же ласковый, сколько сострадательный и великодушный пріемъ; горе мое въ состояніи разжалобить мраморъ, размягчить алмазъ и расплавить сталь самыхъ твердыхъ сердецъ. Но прежде чмъ поразить ваши слухи, чтобы не сказать ваши уши, прошу васъ, скажите мн, въ вашемъ ли высокомъ обществ находится рыцарь славнйшій, Донъ-Кихотъ Ламанчйшій и его Пансо оруженосйшій».

— Пансо здсь, воскликнулъ Санчо, предупреждая всякій другой отвтъ, и донъ господинъ Ламанчйшій тоже здсь; и вы можете, дуэнниссима Долородиссима, говорить, что вамъ угодиссимо, и мы готовиссимы быть вашими слугамиссимы.

— Если ваша скорбь, скорбящая дама, сказалъ въ эту минуту, вставъ съ своего мста, Донъ-Кихотъ, можетъ ожидать облегченія отъ силы и мужества какого-нибудь странствующаго рыцаря, то какъ ни слабо мое мужество, какъ ни слаба моя сила, они тмъ не мене готовы всецло служить вамъ. Я Донъ-Кихотъ Ламанчскій, призванный пособлять страждущимъ и недуждущимъ. Поэтому, графиня, вы можете, не заискивая напередъ ничьего расположенія, прямо и безъ обиняковъ, разсказать, какого рода ваше несчастіе. Будьте уврены, что васъ слушаютъ люди, съумющіе помочь, или по крайней мр сочувствовать вамъ.

Услышавъ это, Долорида готова была броситься и даже бросилась къ ногамъ Донъ-Кихота, и, силясь обнять ихъ, воскликнула: «передъ твоими ногами и стопами, какъ передъ поддержкой и опорой странствующаго рыцарства, склоняюсь я, непобдимый рыцарь, и хочу облобызать эти самыя ноги, отъ ступней которыхъ я жду и ожидаю исцленія скорбей моихъ. О, мужественный странствователь, омрачившій и далеко отъ себя удалившій своими истинными подвигами, сказочные подвиги Амадисовъ, Беліанисовъ и Эспландіановъ.» Обратясь затмъ къ Санчо и взявъ его за руку, Долорида сказала ему: «и ты врнйшій изъ всхъ оруженосцевъ, служившихъ странствующимъ рыцарямъ въ вкахъ настоящихъ и прошлыхъ, ты, чья доброта длинне бороды спутника моего Трифалдина, славься тмъ, что служа великому Донъ-Кихоту, ты служишь въ извлеченіи всемъ безчисленнымъ рыцарямъ, опоясывавшимъ себя когда бы то не было мечомъ. Заклинаю тебя твоею врностью, твоей добротой, будь моимъ заступникомъ и ходатаемъ передъ твоимъ господиномъ, да поможетъ онъ, не медля ни минуты, этой всеумиленнйшей и пренесчастнйшей графин«.

— Милая дама! отвчалъ Санчо; пусть моя доброта длинне бороды вашего оруженосца, — это для меня не важно; важно то, что бы разлучаясь съ жизнью, душа моя не оказалась бы безъ бороды, а до здшнихъ бородъ, право, мн нтъ никакого дла. И я, безъ всякихъ упрашиваній и выпрашиваній вашихъ, попрошу моего господина, — я знаю онъ меня любитъ, особливо теперь, когда у него есть одно дло до меня, — помочь вашей милости, чмъ онъ можетъ. Но разскажите ваши несчастія и предоставьте длу сдаться самому; никто, въ такомъ случа, поврьте, не останется въ наклад.

Герцогъ и герцогиня, устроившіе это приключеніе, умирали со смху, слушая вс эти рчи и удивляясь искуству и ловкости графини Трифадлы.

Свши на свое мсто, графиня такъ начала свой разсказъ: «въ славномъ царств Канда, находящемся между великимъ Талробаномъ и южнымъ моремъ, въ двухъ миляхъ отъ Комаринсуаго мыса, царствовала королева дона-Магонція, вдова своего повелителя и мужа, короля Архипелага. Отъ брака ихъ произошла на свтъ инфанта Антономазія, наслдница королевства; эта инфанта Антономазія воспитывалась и возрастала подъ моимъ опекунствомъ и надзоромъ; такъ какъ я была самая древняя и самая благородная дуэнья ея матери. Переживая день за днемъ, воспитанница моя достигла, наконецъ, четырнадцатилтняго возраста и стала такой красавицей, что сама природа не могла создать ничего лучше. Но кром того, что она была красавица, она въ добавокъ вовсе не была дура; а напротивъ, такъ-же умна, какъ прекрасна, а была она, да есть и теперь, — если только неумолимыя Парки и ревнивая судьба не перескли нити ея жизни, чего он, конечно, не сдлали: — небо не могло дозволить, чтобы земл причиненъ былъ такой страшный вредъ, чтобы кисть прекраснйшаго винограда была сорвана зеленою съ втви; если-жъ этого не случилось, такъ, повторяю, она остается и теперь прекраснйшей особой на земл. Въ эту прекраснйшую особу, которую не можетъ достойно восхвалить мой неповоротливый, тяжелый языкъ, влюблялось безчисленное множество туземныхъ и иностранныхъ принцевъ. И между ними, одинъ простой, при двор находившійся, рыцарь, разсчитывая на свою молодость, красоту, живость своего ума и свои достоинства, дерзнулъ обратить взоры на эту чудесную красоту. Если вашему величію не скучно слушать меня, такъ я вамъ скажу, что этотъ рыцарь былъ поэтъ, знаменитый танцоръ и къ тому еще не то что игралъ, а почти говорилъ на гитар; наконецъ, онъ такъ мастерски длалъ птичьи клтки, что могъ бы, въ случа нужды, добывать себ средства въ жизни однимъ этимъ искуствомъ. Подобнаго рода достоинства и таланты могутъ перевернуть гору, не то что сердце слабой двушки, и однако они не могли бы одолть крпости моей воспитанницы, еслибъ безстыдный воръ не употребилъ сначала всхъ своихъ усилій — одолть меня саму. Этотъ извращенный бездльникъ задумалъ прежде всего прельстить меня и заставить увлеченную имъ, легкомысленную гувернантку вручить ему ключи отъ крпости, ввренной ея охраненію. Одинъ Богъ знаетъ какими талисманами обворожилъ онъ меня и подчинилъ себ мою волю. Въ особенности пошатнулъ онъ и опрокинулъ твердость мою нсколькими куплетами, которые онъ напвалъ, по ночамъ, подъ ршетчатымъ окномъ моимъ, выходившимъ на маленькую улицу, гд онъ обыкновенно гулялъ; одинъ куплетъ, если память не измняетъ мн, былъ такой:

Пронзилъ мн душу милый врагъ, Ее томятъ и боль и страхъ; И чтобъ сильнй меня терзать, Онъ молча мн велитъ страдать.

Куплетъ этотъ показался мн золотымъ, а голосъ, пропвшій его — медовымъ. Видя до какой бды довели меня эти куплеты, я подумала что правъ былъ Платонъ, совтуя изгонять изъ благоустроенныхъ государствъ поэтовъ. Право, ихъ слдовало бы изгнать, по крайней мр эротическихъ; потому что они пишутъ стихи, не въ род жалобныхъ псней маркиза мантуанскаго, которыя забавляютъ женщинъ и заставляютъ плакать дтей, а что-то въ род сладкихъ терніевъ, пронзающихъ душу и сжигающихъ ее, какъ громъ, не трогая платья. Кром того плъ онъ еще такой куплетъ:

Приди, о, смерть, прійди, но только Таинственно и тихо такъ, Чтобы не ожилъ какъ-нибудь я Отъ радости, что я умру.

и иного другихъ куплетовъ плъ онъ мн въ этомъ род, то есть въ такомъ, который очаровываетъ въ пніи и восхищаетъ въ чтеніи. О, Боже, что у насъ длалось, когда наши поэты принимались сочинять такъ называемыя seguidillos, бывшія въ большой мод въ Канда. Можно сказать, что въ нихъ танцовала душа, волновалось тло, заливался смхъ и восторгались вс чувства. Право, повторяю, всхъ этихъ пвцовъ и трубадуровъ слдовало бы выселить на какіе-нибудь пустынные острова; хотя, впрочемъ, виноваты не они, а т простяки, которые ихъ хвалятъ и т глупцы, которые имъ врятъ. И еслибъ я была такой хорошей дуэньей, какой мн слдовало быть, я конечно, не растаяла бы отъ ихъ сладкихъ словъ и не врила бы подобнымъ изрченіямъ: я живу умирая, сгораю во льду, мерзну съ огн, надюсь безъ надежды, я, узжая, остаюсь и другимъ такимъ же прелестямъ, которыми наполнены ихъ писанія. И чего не наговорятъ они, когда пустятся общать фениксъ Аравіи, корону Аріаны, коней солнца, перлы южнаго моря, золото Пактола и бальзамъ Понкоіа. У нихъ какъ то особенно быстро начинаетъ бгать перо, когда имъ приходитъ охота общать то, — это впрочемъ имъ ничего не стоитъ — чего они никогда не въ состояніи будутъ дать. Но, несчастная, что я длаю, чмъ я занимаюсь? Какая глупость, какое неблагоразуміе, заставляетъ меня разсказывать чужіе грхи, когда на душ у меня лежитъ столько собственныхъ. О, горе мн, горе! Не стихи побдили меня, а моя собственная глупость, не серенады разнжили меня, а мое преступное неблагоразуміе. Мое невообразимое невжество, моя слабая сообразительность открыла дорогу и приготовила успхъ донъ-Клавію, — такъ звался тотъ рыцарь, о которомъ я говорю. При моемъ посредничеств, подъ моимъ покровительствомъ, онъ приходилъ не одинъ, а много разъ въ спальню Антономазіи, обманутой не имъ, а мною; приходилъ онъ къ ней, правда, подъ именемъ законнаго мужа, потому что, хотя я и гршница, а никогда бы не позволила, чтобы донъ-Клавіо прикоснулся въ подошв туфлей Антономазіи, не сдлавшись прежде ея мужемъ; нтъ, нтъ, этого бы я никогда не позволила. Замужество должно непремнно предшествовать подобнаго рода дламъ, тогда только я соглашусь вмшаться въ нихъ. И въ этомъ дл была только одна дурная сторона, именно неравенство съ обихъ сторонъ; донъ-Клавіо былъ простымъ рыцаремъ, а инфанта Антономазія наслдницей царства. Въ теченіи нкотораго времени она скрывала эту интригу, отводила отъ нее глаза, но скоро особенно сильное развитіе стана Антономазіи должно было, какъ мн казалось, выдать ея тайну. Это заставило задуматься насъ всхъ, и мы, посовтовавшись втроемъ, сообща ршили, что прежде чмъ вполн обнаружится несчастіе, случившееся съ Антономазіей, донъ-Клавіо попроситъ руку ея у великаго викарія, въ силу даннаго донъ-Клавію Антономазіей письменнаго общанія — быть его женою, — написаннаго и утвердившагося въ ум моемъ съ такою силою, что самъ Самсонъ не вырвалъ бы его оттуда. Мы показали виварію письмо Антономазіи, открывшей свою тайну безъ всякой особенной формальности, и викарій засвидтельствовалъ все это у одного честнаго придворнаго алгазила.

— Какъ, воскликнулъ Санчо, въ Канда тоже водятся поэты, алгазилы и seguidillos? Клянусь Богомъ, міръ, какъ видно, везд одинъ и тотъ же. Но, госпожа Трифалды, поторопитесь вы немного съ вашимъ разсказомъ, потому что уже не рано, и я умираю отъ любопытства узнать, чмъ окончилась эта длинная исторія.

— Это я вамъ сейчасъ скажу, отвтила графиня.

Глава XXXIX

Всякое слово, сказанное Санчо, приводило въ восторгъ герцогиню и выводило изъ себя Донъ-Кихота, и онъ веллъ наконецъ своему оруженосцу замолчать.