Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Трудно представить себ общее изумленіе, произведенное появленіемъ этого демона; особенно удивлены были Санчо и Донъ-Кихотъ. Одинъ — видя, что Дульцинею хотятъ, наперекоръ правд, сдлать, во что бы то ни стало, очарованной; другой, вспоминая приключеніе въ Монтезиносской пещер, о которомъ онъ не могъ утвердительно сказать, правда это или нтъ. Тмъ временемъ, вамъ онъ думахъ объ этомъ, герцогъ спросилъ его: намренъ ли онъ ожидать общаннаго визита?

— Почему нтъ? отвчалъ Донъ-Кихотъ; я буду ожидать твердо и неустрашимо, хоти бы весь адъ грозилъ обрушиться на меня.

— А я, воскликнулъ Санчо, если только увижу другаго чорта и услышу другой, такой же сиплый, козлиный рогъ, такъ останусь здсь точно также, какъ я теперь во Фландріи.

Между тмъ наступила глубокая ночь, и въ лсу замелькали огни по всмъ направленіямъ, подобно распространяющимся на неб сухимъ испареніямъ земли, которыя кажутся намъ цлымъ моремъ звздъ. Въ ту же минуту послышался ужасный шумъ — въ род того, который производятъ тяжелыя колеса крестьянской телги, — скрипящій и непрерывный, заставляющій, какъ говорятъ, убгать съ дороги волковъ и медвдей;— стукъ этотъ сливался съ разными другими, такъ что казалось, будто въ четырехъ сторонахъ лса начались четыре битвы. Съ одной стороны раздавался глухой и ужасный грохотъ артиллеріи; съ другой — гудли выстрлы безчисленныхъ аркебузъ; тутъ слышались крики сражающихся, тамъ сарацынскія helelis. И въ этомъ смшанномъ гром барабановъ, трубъ, охотничьихъ роговъ, артиллеріи и аркебузъ раздавался тяжелый стукъ телгъ, производя все вмст такой ужасный шумъ, что только призвавъ за помощь все свое мужество, могъ Донъ-Кихотъ безтрепетно слушать эту ужасающую трескотню. Санчо же очень скоро окончательно струсилъ и упалъ безъ чувствъ къ ногамъ герцогини. Прикрывъ его полой своего платья, герцогиня поспшила вспрыснуть ему лицо холодной водой; и оруженосецъ очнулся въ ту минуту, когда возл него остановилась скрипящая и стучащая телга, запряженная четырьмя лнивыми волами, покрытыми траурными попонами; къ рогу каждаго вола прикрпленъ быхъ зажженный факелъ. На телг устроено было что-то въ род трона, и на немъ сидлъ въ траурной мантіи почтенный старецъ съ бородой, бле снга, ниспадавшей ниже пояса. Телга освщена была факелами, и въ ней можно было разглядть все, безъ труда. По сторонамъ ея шли два отвратительные, ужасные чорта, покрытые также траурными мантіями; взглянувъ за нихъ Санчо тотчасъ же закрылъ глаза, чтобы больше не видть ихъ. Телга остановилась прямо противъ охотниковъ, и почтенный старецъ, вставъ съ своего возвышеннаго мста, сказалъ громкимъ голосомъ: «Я мудрый Лиргандъ»; въ ту же минуту телга похала дальше, и старикъ не проговорилъ больше ни слова. Вслдъ за первой подъхала точно такая же другая телга съ трономъ и возсдавшимъ на немъ старцемъ. Телга эта тоже остановилась; старикъ всталъ съ трона, сказалъ нсколько мене важнымъ голосомъ: «Я мудрецъ Алкифъ, большой другъ славной Урганды»; и телга похала дальше. Затмъ подъхала третьи телга, на трон которой возсдалъ уже не старецъ, а плотный, дюжій мужчина мрачнаго вида. Телга остановилась, мрачный незнакомецъ всталъ съ своего трона и проговорилъ какимъ-то ужаснымъ, сатанинскимъ голосомъ: «я волшебникъ Аркадай, смертельный врагъ Амадиса Гальскаго и всего его потомства», — съ послднимъ словомъ онъ сдъ, и телга похала дальше. Въ нкоторомъ разстояніи отъ нея остановились три другія телги и вмст съ тмъ превратился ужасный скрипъ колесъ, замнившійся вскор мелодичными звуками музыки, невыразимо обрадовавшими Санчо. Увидвъ въ этомъ хорошее предзнаменованіе, онъ воскликнулъ, обращаясь къ герцогин, отъ которой не удалялся ни на шагъ: «ваша свтлость, гд слышится музыка, тамъ нельзя ожидать ничего дурнаго».

— Также какъ и тамъ, гд виднъ свтъ, сказала герцогиня.

— Ну нтъ, отвтилъ Санчо; огонь тоже свтитъ, и въ большой печи пылаетъ пламень, также какъ здсь, гд мы вс можемъ загорться; музыка же — всегдашній спутникъ веселья и празднества.

— Это мы сейчасъ увидимъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, слушавшій своего оруженосца; и онъ былъ правъ, какъ видно изъ слдующей главы.

Глава XXXV

Въ эту минуту въ охотникамъ подъхала, въ тактъ, подъ звуки музыки, тріумфальная колесница, запряженная шестью вороными мулами, покрытыми блыми попонами. На каждомъ мул сидлъ верхомъ кающійся, одтый весь въ бломъ, съ восковымъ факеломъ въ рукахъ. Колесница эта была въ два или три раза больше предъидущихъ. По об стороны ея шли двнадцать другихъ кающихся, блыхъ, какъ снгъ, тоже съ факелами. Зрлище это могло изумить и ужаснуть въ одно время. На трон, возвышавшемся среди колесницы, возсдала нимфа, покрытая множествомъ вуалей изъ серебристаго газа, на которомъ сіяло море золотыхъ соломинокъ, составлявшихъ, если не богатый, то пышный нарядъ. Лицо ея было закрыто шелковымъ, прозрачнымъ вуалемъ, и изъ подъ него сквозило очаровательное молодое лицо. При свт многочисленныхъ факеловъ можно было опредлить возрастъ этой нимфы и превосходно разглядть ея очаровательныя черты; ей было, какъ казалось, не боле двадцати и не мене семнадцати лтъ. Возл нея сидла какая-то особа въ бархатномъ плать съ длиннымъ шлейфомъ, закрытая чернымъ покрываломъ.

Колесница остановилась противъ герцога и Донъ-Кихота. Умолкли трубы и съ ними арфы и лютни, помщавшіяся на самой колесниц; таинственная особа въ длинномъ плать, приподнялась съ своего мста, распахнула платье и, сбросивъ покрывало, показала высохшій и ужасный ликъ смерти. При вид ея Донъ-Кихотъ поблднлъ, Санчо затрясся всмъ тломъ, герцогъ и герцогиня приняли испуганный видъ.

«Я — Мерлинъ», заговорила эта живая смерть, какимъ-то соннымъ, пробуждающимся голосомъ, — «тотъ самый Мерлинъ, отцомъ котораго, по сказанію исторіи, былъ чортъ (ложь, признанная за правду теченіемъ времени). Я царь магіи, властитель и архивъ науки Зороастровой, соперникъ вковъ и временъ, силящихся поглотить въ своихъ волнахъ подвиги странствующихъ рыцарей, къ которымъ я питалъ и не перестану питать самое высокое уваженіе. Хотя волшебники и чернокнижники вообще суровы и необщительны, но я мягокъ, нженъ, полнъ любви и желаній сдлать всякому добро.

Въ мрачную пещеру Судьбы, гд духъ мой трудится надъ устройствомъ магическихъ знаковъ и фигуръ, дошелъ до меня голосъ прекрасной Дульцинеи Тобозской; я узналъ о постигшемъ ее несчастіи, узналъ, что изъ небесной двы она обратилась въ грубую крестьянку, и преисполнившись состраданіемъ, замкнувъ свой духъ въ этотъ пустой, ужасный скелетъ, перелистовавъ сто тысячъ книгъ моей сатанинской науки, прихожу теперь, о мужественный рыцарь, открыть теб лекарство отъ ужасной болзни, отъ твоего тяжелаго страданія.

О ты, слава и гордость мужей, заковывавшихъ себя въ кольчугу; свтъ, сіяніе, путеводная звзда всхъ, обрекающихъ себя на тяжелую и кровавую службу воина, забывая нгу пуховаго ложа и сладостнаго сна!

Къ теб обращаюсь я, рыцарь, котораго никогда никто достойно не восхвалитъ, и скажу теб, сіяніе Ламанча, свтило Испаніи, безстрашный и мудрый Донъ-Кихотъ, что разочаровать Дульцинею Тобозскую можетъ только оруженосецъ твой Санчо, давши себ по голому тлу три тысячи триста такихъ плетей, которыя оставили-бы на его тл рубцы и слды; только этимъ средствомъ можно смягчить очарователей Дульцинеи, и только затмъ, чтобъ это сказать теб пришелъ я сюда».

— Таковскаго нашли, воскликнулъ Санчо: я не то — три тысячи триста, а три плети дамъ себ разв тогда, когда пырну себя три раза ножемъ. Къ черту такого рода разочарованія! И если господинъ Мерлинъ не нашелъ другаго способа разочаровать госпожу Дульцинею Тобозскую, такъ можетъ она и въ гробъ лечь очарованной.

— Но прежде ты можешь быть повшенъ иной, донъ негодяй, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; я привяжу тебя голаго къ дереву и отсчитаю теб не три тысячи триста, а шесть тысячъ шестьсотъ плетей, отъ которыхъ ты не вывернешься тремя тысячами тремя стами изворотами; и не отвчай мн на это ничего, или я вырву у тебя душу.

— Нтъ, воскликнулъ Мерлинъ, Санчо долженъ по доброй вол, а не насильно, получить назначенное ему число плетей и при томъ тогда, когда ему будетъ угодно, сроку ему никакого не назначается. Если онъ, однако, хочетъ выкупиться за половину назначенной цны, въ такомъ случа, онъ можетъ велть и чужой, хотя бы немного тяжеловатой рук, отсчитать ему эти удары.

— Ни собственной, ни чужой, ни тяжелой, ни легкой, никакой рукой не отсчитаются они мн, отвтилъ Санчо; я — что ли родилъ эту госпожу Дульцинею Тобозскую, чтобы своимъ тломъ отвчать за грхи ея прекрасныхъ глазъ? Это хорошо для моего господина, составляющаго часть своей дамы, по крайней мр онъ на каждомъ шагу называетъ ее своею жизнью, душой и поддержкой; поэтому онъ можетъ и долженъ отхлестать себя и сдлать все, что слдуетъ для ея разочарованія, но чтобы я влпилъ себ нсколько тысячъ плетей изъ-за нее — чорта съ два.

Услышавъ это, возсдавшая возл Мерлина серебристая нимфа встала съ мста и, приподнявъ эирный вуаль съ своего боле чмъ прекраснаго лица, нагло обратясь къ Санчо, сказала ему вовсе не женственнымъ голосомъ: «о, злосчастный оруженосецъ! куриное сердце, чугунная душа, каменная грудь! еслибъ теб приказали, безстыдный негодяй, кинуться съ высокой башни, торчмя головой; если-бы теб велли проглотить дюжину ужей, дв дюжины ящерицъ и три дюжины змй, или переколоть кинжаломъ жену и дтей, тогда ты могъ бы еще, пожалуй, корчить недовольныя мины и дуть твои губки; но отказываться влпить себ три тысячи триста плетей, когда нтъ такого негодяя школьника ни въ какомъ училищ, которому не отсчитывали бы ежемсячно столько же, — это изъ рукъ вонъ; это удивляетъ и поражаетъ сострадательныя сердца всхъ слышащихъ и всхъ услышащихъ твой отказъ. Взгляни, безчувственное одеревенлое животное своими лошаковыми глазами на зницу моихъ, — сіяющихъ, какъ свтозарныя звзды, и посмотри, какъ льются изъ нихъ слеза за слезой, ручей за ручьемъ, оставляя влажные слды, полосы и борозды на прекрасныхъ поляхъ моихъ ланитъ. Сжалься, злобный уродъ, глядя, какъ увядаетъ молодой мой вкъ, не перешедшій еще за другой десятокъ годовъ, потому что мн всего девятнадцать лтъ и нтъ еще сполна двадцати; умились, говорю, видя, какъ блекнетъ онъ подъ оболочкою грубой мужички. Если я не похожа на нее въ эту минуту, то это только по особой милости мудраго Мерлина, возвратившаго мн мою прежнюю прелесть, чтобы смягчить красотой моей тебя; вдь слезы красавицы длаютъ тигровъ — овцами и скалы — мягкими, какъ вата. Влпи, влпи себ эти три тысячи триста плетей по твоему мясистому тлу, лютый, неукротимый зврь! воодушеви это мужество, которое ты призываешь только для того, чтобы наполнить себ брюхо и ротъ. Возврати нжность моей кож, мягкость моему характеру, красоту моему образу. Если ты не хочешь смягчиться и послушаться голоса разсудка для меня, сдлай это для бднаго рыцаря, стоящаго возл тебя; сдлай это для господина твоего, чью душу я вижу теперь насквозь, сидящую у него поперегъ горла въ пяти или шести дюймахъ отъ губъ, ожидая твоего отвта — мягкаго или суроваго — чтобы выйти черезъ ротъ или возвратиться назадъ въ желудокъ рыцаря».

Услышавъ это, Донъ-Кихотъ ощупалъ горло и сказалъ герцогу: «клянусь Богомъ, герцогъ, Дульцинея сказала правду: у меня, дйствительно, душа, какъ арбалетный орхъ, стала поперегъ горла.

— Что скажешь на это, Санчо? спросила герцогиня.

— То, что а уже сказалъ, отвтилъ Санчо; чорта съ два, чтобы я лептьми, угощалъ себя.

— Плетьми, а не лептьми, перебилъ герцогъ.

— Ахъ, оставьте меня, пожалуста, ваша свтлость, проговорилъ Санчо; право мн теперь не до того, чтобы замчать какую букву спереди, какую сзади ставить: эти проклятыя плети, что я долженъ влпить себ, или мн должны влпить, до того разстроили меня, что право я не знаю, что я длаю и говорю. Хотлось бы мн только узнать отъ ея милости, госпожи Дульцинеи Тобозской, гд это она училась такой удивительной манер упрашивать человка о чемъ-нибудь. Ея милость изволитъ просить меня влпить себ по голому тлу нсколько тысячъ плетей и называетъ меня куринымъ сердцемъ, лютымъ звремъ и разными другими пріятными прозвищами, которыхъ не вынесъ бы самъ чортъ. Да разв тло у меня изъ чугуна, что-ли? И разв мн есть особенное дло до того, будетъ ли госпожа Дульцинея очарована или разочарована? Чтобы меня умилостивить, она, кажись, не присылала мн никакой корзины съ бльемъ, рубахами, платками, подштанниками (хотя я ихъ и не ношу); и, вмсто того, безъ всякихъ корзинъ, посылаетъ мн руготню за руготней; разв она не знаетъ нашей пословицы, что оселъ, нагруженный золотомъ, легко взбирается на гору, что подарки разбиваютъ скалы, что молясь Богу, нужно бичевать себя, и что одно возьми стоитъ двухъ я дамъ. А господинъ мой, который долженъ бы обнять и приласкать меня, чтобы сдлать мягкимъ, какъ расчесанную вату, общаетъ вмсто того привязать меня голаго въ дереву и отсчитать мн вдвое больше плетей, чмъ мн назначено. И разв вс эти сострадательныя сердца не должны были бы разсудить, что он предлагаютъ выпороть себя не оруженосцу, а губернатору, предлагаютъ ему покушать, какъ говорится, меду на своихъ вишняхъ. Пусть эти господа выучатся прежде спрашивать и упрашивать и быть вжливыми, потому что неровенъ часъ и человкъ не всегда въ хорошемъ расположеніи духа. Меня и безъ того всего коробитъ, когда я взгляну на дырья на своемъ зеленомъ камзол, а тутъ меня упрашиваютъ еще выпороть себя по доброй вол; да я также соглашусь на это, какъ на то, чтобы по доброй вол сдлаться кацикомъ.

— Но, другъ мой, Санчо, сказалъ герцогъ, если ты не смягчишься, какъ свжая груша, простись тогда съ островомъ; не могу же я послать своимъ островитянамъ такаго жестокаго, каменнаго губернатора, котораго не трогаютъ ни слезы несчастной красавицы, ни мольбы волшебника, ни могущество мудреца. Одно изъ двухъ, Санчо: или ты самъ себя выпори, или тебя выпорятъ, или повторяю теб: простись съ губернаторствомъ.

— Ваша свтлость, господинъ герцогъ, не дадите ли вы мн двухъ дней на размышленіе? отвтилъ Санчо.