Гарики на все времена (Том 1)

557

Нету счета моим пропажам, члены духа висят уныло, раньше порох в них был заряжен, а теперь там одни чернила.

558

Устали, полиняли и остыли, приблизилась дряхления пора, и время славить Бога, что в бутыли осталась еще пламени игра.

559

Святой непогрешимостью светясь от пяток до лысеющей макушки, от возраста в невинность возвратясь, становятся ханжами потаскушки.

560

Моих друзей ласкают Музы, менять лежанку их не тянет, они солидны, как арбузы: растет живот и кончик вянет.

561

Стало тише мое жилье, стало меньше напитка в чаше, это годы берут свое, а у нас отнимают наше.

562

Одним дышу, одно пою, один горит мне свет в окне — что проживаю жизнь свою, а не навязанную мне.

563

Года пролились ливнями дождя, и мне порой заманчиво мгновение, когда, в навечный сумрак уходя, безвестность мы меняем на забвение.

564

Увы, я слаб весьма по этой части, в душе есть уязвимый уголок: я так люблю хвалу, что был бы счастлив при случае прочесть мой некролог.

565

Сопливые беды, гнилые обиды, заботы пустой суеты — куда-то уходят под шум панихиды от мысли, что скоро и ты.

566

Умру за рубежом или в отчизне, с диагнозом не справятся врачи; я умер от злокачественной жизни, какую с наслаждением влачил.

567

Моей душе привычен риск, но в час разлуки с телом бренным ей сам Господь предъявит иск за смех над стадом соплеменным.

568

С возрастом я понял, как опасна стройка всенародного блаженства; мир несовершенен так прекрасно, что спаси нас Бог от совершенства.

569

Господь, принимающий срочные меры, чтоб как-то унять умноженье людей, сменил старомодность чумы и холеры повальной заразой высоких идей.

570

А время беспощадно превращает, летя сквозь нас и днями и ночами, пружину сил, надежд и обещаний в желе из желчи, боли и печали.

571

Я жил отменно: жег себя дотла, со вкусом пил, молчал, когда молчали, и фактом, что печаль моя светла, оправдывал источники печали.

572

Геройству наше чувство рукоплещет, героев славит мир от сотворения; но часто надо мужества не меньше для кротости, терпения, смирения.

573

Неслышно жил. Неслышно умер. Укрыт холодной глиной скучной. И во вселенском хамском шуме растаял нотою беззвучной.

574

В последний путь немногое несут: тюрьму души, вознесшейся высоко, желаний и надежд пустой сосуд, посуду из-под жизненного сока.

575

Когда я в Лету каплей кану и дух мой выпорхнет упруго, мы с Богом выпьем по стакану и, может быть, простим друг друга.

576

Не в силах жить я коллективно: по воле тягостного рока мне с идиотами — противно, а среди умных — одиноко. Живя легко и сиротливо, блажен, как пальма на болоте, еврей славянского разлива, антисемит без крайней плоти.

Вот женщина: она грустит, что зеркало ее толстит

577

Кто ищет истину, держись у парадокса на краю; вот женщины: дают нам жизнь, а после жить нам не дают.

578

Природа женская лиха и много мужеской сильней, но что у бабы вне греха, то от лукавого у ней.

579

Добро со злом природой смешаны, как тьма ночей со светом дней; чем больше ангельского в женщине, тем гуще дьявольское в ней.

580

Была и я любима, теперь тоскую дома, течет прохожий мимо, никем я не ебома.

581

Душа болит, свербит и мается, и глухо в теле канителится, если никто не покушается на целомудрие владелицы.

582

Старушка — воплощенное приличие, но в память, что была она лиха, похоже ее сморщенное личико на спекшееся яблоко греха.

583

Должно быть, зрелые блудницы огонь и пыл, слова и позы воспринимают как страницы пустой предшествующей прозы.

584

Все переменилось бы кругом, если бы везде вокруг и рядом женщины раскинули умом, как сейчас раскидывают задом.

585

Мечты питая и надежды, девицы скачут из одежды; а погодя — опять в одежде, но умудреннее, чем прежде.

586

Носишь радостную морду и не знаешь, что позор — при таких широких бедрах — такой узкий кругозор.

587

Улетел мой ясный сокол басурмана воевать, а на мне ночует свекор, чтоб не смела блядовать

588

Кичились майские красотки надменной грацией своей; дохнул октябрь — и стали тетки, тела давно минувших дней.