Пассажиры империала

Дамы Манеску жили на пятом этаже. Элизабета, средняя сестра, собирала коллекцию почтовых открыток; младшая, Доротея, сажала на балконе душистый горошек, и, когда поливала цветы, на головы прохожим текла вода, из-за чего частенько бывали неприятности; старшая сестра, госпожа Эльвира, единственная в семье блондинка, довольно плотная для своих лет (ей исполнилось двадцать пять), не знала, как ей убить время. Она была разведена с мужем, но всё время мечтала о нём. Мечтала за чтением, заложив пальцем книгу, не в силах её читать, мечтала утром, мечтала вечером и весь день напролёт, с утра до вечера; она мечтала, отмахиваясь, как от назойливых мух, от двух младших сестёр, когда они болтали и смеялись, и с грехом пополам переносила присутствие некоей тени — своей матери, у которой руки тогда ещё были целы. Эльвира не отличалась высоким ростом, зато растолстела быстро, так как не отказывала себе ни в чём; она носила яркие шёлковые блузки, преимущественно в полоску и тёмные английские юбки, у неё были близорукие красивые глаза, а нос вздёрнутый. Для Элизабеты взяли напрокат пианино — она музицировала, Эльвира же пела. Преимущественно по-немецки: «Ich grolle nicht» и «Im wunderschonen Monat Mai» ²⁴. Госпожа Манеску умелыми руками вышивала шёлком стального цвета по белому фону, а Доротея сидела на низенькой мягкой скамеечке, — почти на полу, — ей минуло шестнадцать лет, и воображала, что у неё роман с цыганом из ресторана в Булонском лесу. Никто бы не назвал Доротею хорошенькой, но ей было шестнадцать лет, и тело её уже трепетало жизнью.

Зато девятнадцатилетняя Элизабета, или Бетси, как её называли на американский лад, была красавицей. Тоненькая, с длинной талией и высокой грудью, ещё более приподнятой корсетом. Фигура, словно гибкий стебель цветка, а головка маленькая, с тонкими чертами лица, нос такой же, как у Эльвиры, но, неизвестно почему, он казался очаровательным; глаза чуточку раскосые и такие огромные, что ей не удавалось совсем прикрыть их веками; волосы были каштановые, но такого мягкого, красивого оттенка, какого у каштанов не бывает, и лёгкие, как пёрышки, уносимые ветром; спереди Элизабета их зачёсывала вверх и взбивала над выпуклым лбом. С боков эти волосы, такого тонкого, изящного оттенка, лежали гладкой плотной массой, чтобы как-нибудь уместиться на маленькой головке и не закрывать чудесных ушек, подобных прозрачным раковинкам.

Так же, как и Доротея, она носила батистовые блузки и чёрные юбки. Так же, как у Доротеи, у неё были крошечные ручки, которые с трудом брали арпеджио, когда она садилась за пианино, взятое напрокат, и без конца играла Листа и Клементи. У обеих сестёр были изящные ручки, унаследованные от матери.

* * *

В парадном сбоку, над звонком, была надпись «Furnished rooms» ²⁵, входная дверь вела в квадратную переднюю, где стены были выкрашены в бежевый цвет с золотыми жилками, окаймлявшими лепные панели. Затем надо было отворить двухстворчатую дверь, выкрашенную в чёрный цвет, покрытую лаком и застеклённую вверху; у двух высоких прямоугольников матового стекла по углам были прозрачные и крутые дуги, и вокруг всего стекла шла узорная полоса, подчёркнутая, как пунктиром, круглыми пятнышками.

В передней на истёртом бобриковом ковре песочного цвета выделялись вытканные красными буквами слова: «Семейный пансион Звезда», то же самое значилось, только золотыми буквами, на балконе пятого этажа, причём слово «Звезда» всегда казалось Эльвире Манеску названием какого-то страхового общества.

За высокой застеклённой дверью находилась лестница, у которой три первые ступени были каменные; налево от неё две гостиных; направо — маленькая комнатка, а за ней — столовая; позади лестницы дверь, проделанная в задней стене, вела в кухню, а рядом был низкий вход в подвал. Возвращаясь домой, Эльвира всегда сразу устремлялась к лестнице, не заглянув ни в гостиные, ни в столовую и, несмотря на свою полноту, быстро одолевала ступени своими маленькими ножками с высоким подъёмом, — она боялась, как бы не выскочил и не заговорил с ней лакей пансиона, высокий брюнет с бритой физиономией, в полосатом жёлто-чёрном жилете и в белом фартуке. Эльвира не боялась мужчин, но чувствовала себя крайне неловко, сталкиваясь с этим лакеем: ведь он не был человеком образованным, и вместе с тем не походил на тех слуг, к которым она привыкла в Румынии. Подняв голову он смотрел на неё и улыбался, показывая свои белые крепкие зубы.

Эльвира обычно держала в руках золотисто-коричневый зонтик с золотой ручкой, сумочку из стальных бусинок, боа из белых пёрышек, сброшенное с плеч по случаю жары, и книгу или модный журнал, — вроде «Femina» ²⁶. Иной раз, когда она уже поднималась по ступеням, ей случалось пожалеть о своей торопливости, потому что отворялась дверь гостиной и оттуда выходил не лакей, а кто-нибудь другой, — например, господин Вернер.

Господин Вернер был крепким сорокалетним мужчиной с довольно широким задом, всегда аккуратно одетый и подтянутый. Он походил на кавалерийского офицера в штатском платье, и сюртуки сразу принимали на его фигуре обличье мундира. Очень высокий и туго накрахмаленный воротничок врезался в багровую, налитую кровью шею; между отогнутых уголков воротничка выглядывал кадык, а под ним виднелся скромный галстук-бабочка — серый в светло-серую полоску; в петлице сюртука зачастую красовался цветок. Господин Вернер был немец, и это всё объясняло, — в частности, торчавшие под длинным свислым носом нафабренные усы, закрученные не совсем так, как у кайзера, но в том же духе.

Муж Эльвиры был немец, и хотя он бросил её через пять лет после свадьбы и супружеская их жизнь была довольно беспокойной, старшая из трёх сестёр Манеску сохранила неискоренимую любовь к немецкому языку. Она терпеть не могла Румынии и теперь уж никогда не думала на румынском языке. Она мечтала по-немецки, плакала по-немецки, боялась по-немецки, она и согрешила бы по-немецки, если б осмелилась ещё раз броситься в объятия мужчины или хотя бы преодолеть свою вялость в этом отношении.

Господин Вернер был очень вежлив и почтителен. Коротко стриг свои седые волосы, глаза имел бледно-голубые, очень маленькие и довольно злые. Курил он только сигары. Он не жил в «Звезде», а снимал неподалёку от пансиона на улице Анатоль де ла Форж постоянную квартиру, в первом этаже доходного дома, и только столовался в пансионе. Несмотря на дощечку с надписью «Furnished rooms», — это заведение было пансионом, и постояльцы обедали за общим столом. Вот почему все в доме были знакомы между собой.

Эльвира знала, что господин Вернер является представителем какой-то крупной лейпцигской фирмы. Он разъезжал по главным городам Франции и даже Бельгии. Из путешествий возвращался в свою гавань на улице Анатоль де ла Форж и тогда столовался в «Звезде». Весьма видный и дородный мужчина, телеса его так и натягивали одежду. На золотой цепочке от часов, пущенной по жилету, у него висел в качестве брелока коготь тигра.

Эльвира очень удивилась бы, если б ей сказали, что она питает тайную склонность к господину Вернеру. Герои её мечтаний были куда более романтичны, сложения худощавого и с кольцами прекрасных кудрей. Иногда ей просто грезились двойники её Карла, — молодые белокурые немцы с длинными лицами. Но она уж скорее согласилась бы признать за собой слабость к господину Вернеру, чем допустить мысль, что в чувстве страха, которое вызывал у неё лакей, таилось смутное влечение. Мне очень жаль, что я вынужден констатировать это. Но ведь господин Вернер говорил по-немецки, а это напоминало Эльвире удравшего супруга и наполняло весь день сладостной грустью, которую она влекла по лестнице вместе с боа, сумочкой, зонтиком и модным журналом.

После краткого разговора с толстушкой Эльвирой о погоде и соответствующем времени года глазки господина Вернера совсем уж превращались в щёлочки и подёргивались маслом, когда он смотрел, как она поднимается на площадку второго этажа и в полутьме, царившей там, колышется её широкополая шляпа с отделкой «фантэзи» из страусовых перьев.

На втором этаже как раз жила госпожа Сельтсам, — фамилия такая странная, что казалось будто в паспорте неверно её записали. И нередко бывало, что, запыхавшись от подъёма на двадцать одну ступеньку, Эльвира Манеску, у которой сердце билось несколько учащённо после встречи с господином Вернером, решала передохнуть и стучала в дверь номер пять, выходившую в коридор второго этажа.

* * *

В комнате госпожи Сельтсам сильно пахло духами и лекарствами. Гардины на окнах всегда были плохо раздвинуты, а нижние занавесочки тщательно задёрнуты, и поэтому не очень-то много света проникало в эту большую комнату, где всегда царил беспорядок, стол был заставлен пузырьками с лекарствами, а на всех стульях и креслах валялись платья и прочие предметы дамского туалета. Посреди комнаты стояла широкая деревянная кровать, рядом с ней детская кроватка, блестевшая белым лаком, а на полу барахтались дети, занятые какой-то сложной игрой, в которой семилетняя Софи Сельтсам всегда одерживала верх над хозяйским сынишкой Жанно; он был на два года младше её и всё ещё ходил с длинными до плеч локонами, перехваченными у левого виска голубым бантом, — бледненький и нервный мальчуган, очень, однако, гордившийся тем, что его уже не водят в платьях, а надели на него штанишки, такие узенькие и тесные, что он всё боялся, как бы они не лопнули на нём, хотя он и был худышкой.

Софи в пёстреньком переднике, в красную и белую клеточку, со сборочками под мышками, всегда с голыми икрами, властная и резкая, с важностью пожимала плечами, чтобы показать, как взрослым бывает трудно справляться с детьми, а это неизменно предвещало трёпку, которую она задавала маленькому Жанно, — на такое обращение он не имел права жаловаться, потому что оно входило в игру. Софи держалась очень строго, поджимала губки, глаза с длинными ресницами почти всегда держала опущенными долу; маленькое её личико как будто придавливала копна курчавых непокорных волос, которые росли на голове густо, густо, густо, торчали во все стороны завитками и не поддавались никаким усилиям пригладить их, так что оставалось только одно: стягивать сзади эти космы и заплетать их в короткую, не доходившую до передника, тугую косицу, похожую на крысиный хвостик.

Фигура госпожи Сельтсам вырисовывалась на фоне окна чёрным силуэтом; она едва приподнималась в кресле в знак приветствия. Уже с порога слышно было её свистящее, хриплое дыхание — госпожа Сельтсам страдала астмой. Она была тучная и черномазая, довольно безобразная, с острыми чертами лица и двойным подбородком. Когда она поворачивала голову, такую же курчавую, как у дочери, на свету становилось видно, что она невероятно усатая. Госпожа Сельтсам приехала из Одессы и привезла с собой дочку, позднего ребёнка, истинное для неё бедствие, ибо она родила его почти в сорок пять лет и чуть не поплатилась за это жизнью. «Ах, это вы, дорогая Эльвира!» И госпожа Сельтсам снова рушилась в кресло и укутывала колени тёмным пледом, хотя в комнате была удушливая жара. Астматическое дыхание громко шипело, как стенные часы перед тем как пробить. Минутами казалось, что в груди у неё, точно в болоте, покрытом листьями кувшинок, шипят, свистят и квакают маленькие водяные тварюги. Под рукой у госпожи Сельтсам стоял пузырёк с эфиром, прячась за флаконами русского одеколона и духов «Мускусная амбра», которыми всё вокруг было пропитано.