Пассажиры империала

Жанно хотелось поздороваться с Эльвирой, но Софи не позволила, — иначе оборвалась бы старательно продуманная игра, и всё пришлось бы начинать сначала. Сама-то Софи в качестве приветствия сделала лёгкий реверанс, держась за края передника, как это её научили делать.

Госпожа Сельтсам и Эльвира говорили между собой по-французски. Одесса не так уж далеко от Румынии, и госпожа Сельтсам немножко знала родной язык четырёх дам Манеску, но не могла свободно на нём говорить. Эльвира предпочла бы разговаривать по-немецки, но ей пришлось от этого отказаться, так как у мадам Сельтсам немецкий язык был испорчен еврейским жаргоном. Зато обе они приблизительно одинаково говорили по-французски — на языке французских гувернанток, обогащённом чтением романов с более или менее одинаковым подбором — от Андре Терье до Эжена Фромантена.

Голос Эльвиры, казалось, пробуждал госпожу Сельтсам от долгого зачарованного сна. Эта толстуха в чёрном кружевном платье, казавшемся на ней чем-то вроде узорчатой ризы, проводила всё время в дремоте, и даже голова её приняла привычный наклон, придавливая двойной подбородок, свисая носом к огромной груди, в которой как будто раздавались лесные шорохи и шумы. Она носила многоярусное ожерелье из агатовых бус, которое блестящей бронёй покрывало её вагнеровскую грудь.

— Ну как? — спрашивала она Эльвиру. — Как провели день?

Приходилось, однако, сперва изгнать детей, а то ничего не было слышно. Жанно хныкал, Софи распекала его пронзительным голосом, изображая учительницу. «Ступайте вниз, поиграйте в маленькой комнате, да смотрите, будьте умниками». Наконец-то воцарялись спокойствие и тишина, насколько последняя возможна была в комнате госпожи Сельтсам, где всегда как будто раздавалось переливчатое кваканье жабы и хруст валежника под ногами.

Эльвира принималась рассказывать, как она провела день. Ведь она-то дышала свежим воздухом на вольной-воле, не видя вот этих пузырьков и затенённого света. На улицах сутолока, толчея, мчатся с сумасшедшей скоростью автомобили; деревья уже опушились листвой, магнолии на Елисейских полях стоят все в цвету. Эльвира посидела на чугунном стуле на проспекте Булонского леса и успела ускользнуть от сборщицы денег за стулья, когда та уже направилась к ней со своей кожаной сумкой через плечо и квитанционной книжкой. Обе женщины — Эльвира и шумно вздыхающая лесная чаща — посмеялись над этой уловкой, как над милой проказой: так им и надо, всяким мучителям, постоянно требующим денег с несчастных женщин, которым и так приходится платить столько денег шляпнице и портнихе. Ах, сколько народу на проспекте Булонского леса! Эльвира со страстным увлечением описывала женские туалеты, некоторые эксцентричности в мужских костюмах и наружность какого-то прекрасно одетого мужчины, который ей улыбнулся и даже шёл за ней следом, правда, не долго. И хорошо, что отстал! А то она встретила Жанно с няней, — можете себе представить, как бы всё это выглядело!

Потом пошли разговоры о магазинах, о новинках сезона, о необыкновенно удачных покупках.

— А вот ни за что не угадаете, где я сегодня пила чай!.. Вот видите, жаль, что я пари не держала.

— Но что вам так нравится в этом кафе?

— Публика, конечно… — «Весь Париж» трепетал в душной комнате, и госпожа Сельтсам взволнованно комкала в пухлой руке кружевной платочек.

— Благодаря вам, дорогое дитя, меня тешит иллюзия, будто я ещё живу. Если б не астма, я обязательно пошла бы посмотреть, что такое представляет собою это новомодное танго.

Эльвира вставала и, положив свои вещи на постель, показывала различные па: корт, ножницы, медиалюна…

Госпожа Сельтсам смеялась. Иной раз, оказывается, голос у неё звучал громко.

— Отлично, отлично! А что же кавалер делает в это время? Вот бы посмотреть, как тут танцует кавалер!

* * *

Каждый день после завтрака Жанно поднимался на пятый этаж к госпоже Манеску. И если он запаздывал, Доротея приходила за ним. Госпожа Манеску гладила его по голове и давала ему шоколадную конфету в серебряной бумажке с красной изнанкой. Затем Элизабета и Доротея уводили его в соседнюю комнату или на балкон, и тут начинался кутёж. Конфеты, конфеты, конфеты всех сортов. Шоколадные с ликёром. Шоколадные мягкие. Карамель. Прозрачные. Чёрные с лакрицей. «Кофейные зёрнышки». Засахаренные фрукты. Твёрдые и постепенно таявшие. Твёрдые, размягчавшиеся во рту. Хрустящие. Пралине. Карамель с начинкой. Карамель пуншевая. Словом, конфеты, конфеты без конца.

До чего ж они любили конфеты, эти девицы Манеску! Ради конфет они забывали и пианино, и открытки, и душистый горошек. Девицы Манеску пичкали Жанно конфетами, заставляли его говорить с полным ртом и хохотали; они играли с ним, как с куклой. Большая живая кукла, которая движется неизвестно как и почему, говорит сама по себе, — не надо надавливать ей на животик, и так приятно ласкать её! Да при этом ещё кукла — мальчик. Тайна.

— Доротея, дай мне ещё вон тех, в бумажечках, — вон тех, у которых сверху белым сахаром помазано!

Лёжа на диване среди лиловых венских подушек, Эльвира глядела, как её сёстры вертят Жанно и забавляются им. Она медленно разрезала ножом в форме китайского ятагана листы купленной книги, которую вряд ли собиралась прочесть. Которую она никогда не прочтёт. Так же, как не прочла по-настоящему и другие книги, никогда и ни одной, хотя все их разрезала и порою такими резкими движениями, что разрывала бумагу. Никогда ни одной книги!

Ведь когда глаза Эльвиры разбирали фразу, любую фразу, в начале, в середине или в конце книги, как бы ни был сложен рисунок и построение этой фразы, какой бы пошлостью или, наоборот, поэтичностью ни была она проникнута, ошалелая голова Эльвиры всегда находила основание ошалеть ещё больше. Эльвира никогда не дочитывала начатого отрывка. Слова не задерживались в памяти, но увлекали её куда-то, а сами плыли, как пробки, по течению её мыслей. Читать она больше не могла. Могла только мечтать.

Тоненький голосок и смех Жанно, вскрикивания Элизабеты и Доротеи иногда привлекали внимание Эльвиры, и она бросала взгляд на троих счастливцев, окружённых вазами, тарелками, коробками с конфетами, с печеньями и всякими сластями; тогда Эльвира протягивала руку и доставала из лежавшей рядом с нею коробки кусочек розового или ананасного рахат-лукума. Но тотчас голова её опять кружилась, снова её увлекал поток воспоминаний и сожалений, безумных тревог, смирения и печали, сладостной, как счастье.

Больше всего она смотрела на свою сестру Бетси. Смотрела с восхищением, запятнанным завистью. С любовью, близкой к ненависти. Как хороша Бетси — высокая и стройная красавица! Такая высокая грудь, такая гибкая талия, которую можно было охватить двумя ладонями. Такое юное и свеженькое личико. Чистое, как прозрачный ручей. Как хороша Бетси!

Эльвире хорошо была знакома эта красота, ведь такой же прелестью обладало когда-то и её тело, заплывшее теперь жиром; это была её собственная ещё недавняя красота, потерянная и вновь обретённая в другой. Такой же очаровательной была и сама Эльвира, такой же соблазнительно тонкой была её собственная талия, и как он когда-то обвивал сильной рукой её стан!

Пять лет… Пять лет длилось счастье — целую жизнь или же одну секунду, — едва успеешь перевести дыхание. Пять лет — целый век или же единое мгновение, сверкнувшая молния… Никогда ей не приходило на мысль, что её счастье может кончиться, а ведь вот всё кончилось, пришла смерть. Глядя на Элизабету и машинально поднося ко рту кусочек рахат-лукума, она ясно представляла себе механизм этого жестокого и незаметного умирания. Он любил её как ребёнка, любил безумно, с неистовой страстью, какую вкладывал во всё. Он просто любил её, а потом всё расстроилось, всё прошло, так же естественно, как сменяются времена года. Незаметно цветок обращается в плод, мякоть плода перезревает, значит, настала осень.

Но как быстро настал для неё октябрь. Двадцать пять лет и уже… Карл ушёл два года тому назад, всё такой же сильный, такой же недобрый, жестокий. Два года. Книга выскользнула из рук на колени. Эльвира прекрасно понимала, как всё это произошло. Прекрасно понимала. Почувствовала, что он тяготится ею. Она начала полнеть. Сначала чуть-чуть. Он над нею смеялся. Смеялся так мило и зло. Она расплывалась и ничего не могла с этим поделать. Она была слишком беспечна. Знала, что идёт к своей гибели, что наступает упадок, и не в силах была удержаться. Всё время что-нибудь грызла. Она так любила сласти.