Пассажиры империала

Рот у Марии всегда открыт. Потому что нос у неё очень маленький, и ещё растут в нём какие-то полипы. Когда она спит, то делает носом хрр! хрр! Так говорит Полина. И Жанно задаётся вопросом: а сам он делает носом хрр! хрр! когда спит? Как бы это узнать? Невозможно. Но не это главное в Марии.

Главное в Марии то, что она итальянка, а Жанно терпеть не может итальянцев. Почему он терпеть не может итальянцев? Неизвестно. Он и никаких итальянцев-то не знал, кроме Марии. Но в тот вечер, когда тётя Жанна объявила ему, что его новая няня — итальянка, он решил ненавидеть итальянцев. Он был в ярости оттого, что выгнали его прежнюю няню. С тех пор он забыл её. Не мог даже припомнить, какая она с виду. Но новая няня — итальянка. И вот Жанно при всяком удобном случае говорит, что он терпеть не может зелёный цвет. Такой противный, такой гадкий цвет! Мария прекрасно знала, что таким образом высмеивали национальный флаг её родины. Она возражала: нет, зелёный цвет очень красив. Жанно презрительно вздёргивал плечи. Мария твердила: «Очень даже красиво, когда зелёный цвет». Тогда Жанно говорил: «Плохо сегодня подмели под кроватью. Вон там что-то зелёное виднеется…» Однажды Мария в ответ на такие слова расплакалась: «Не сердись, Мария, я ведь для смеху…» Нет, подумайте только, какая глупая.

Она прибирала комнату Жанно и свою каморку. Она смотрела за Жанно, одевала, умывала его. Она занималась починкой. То есть попросту говоря, шила. Целый день. На своего питомца, разумеется. Но и на бабушку, на Полину, на тётю Жанну. Раз в неделю Мария стирала бельё Жанно, а заодно носовые платки и прочую мелочь для всей семьи — не отдавать же всякие пустяки в прачечную.

У Марии была корзинка для рукоделия из блестящей соломки, а в корзинке на дне лежали всякие лоскутки, которые могли пригодиться для починки: обрезки фланели, бархата, шёлка и куски бельевого материала для заплаток. Ещё были у Марии большие ножницы и маленькие ножницы с круглыми кончиками, и ещё одни ножницы — острые, похожие на аиста. Детям не позволяют трогать ножницы.

За шитьём Мария пела. Песни своей родины. Понять ничего было нельзя, как в церкви за обедней. Жанно дал себе клятву никогда не учить итальянский. Так нечего и пробовать. «Очень жаль, — сказала тётя Жанна, — Марии следовало бы говорить с ребёнком на своём родном языке. Он бы и научился. Нам бы это ничего не стоило. А знать какой-нибудь иностранный язык всегда полезно. Даже итальянский…»

Итак, самым главным в Марии оказалось то, что она — итальянка и притом бледная, бледная, ни кровинки в лице, и что она сроду без зонтика не выйдет, — не доверяет парижскому небу, что она носит вышитый передник, не желая осрамить Жанно, что молится она бесконечно долго: всё читает, читает молитвы, и у неё есть чётки из красных бусинок, да ещё с образком — пресвятая дева с младенцем, и эти чётки благословил сам папа римский. Да-с, можете не сомневаться. Сам папа римский. Бабушка ужасно гордится своим знакомством с адмиралом Курто де ла Поз, а тут ей нос утёрли: она растерялась, когда узнала про папу. И даже сказала, что папа римский благословляет целые горы чёток. Оптом. Но это дела не меняет. Всё-таки он благословил Мариины чётки.

Папа римский, кажется, итальянец. Но это не наверное. А может быть, и бабушкин адмирал тоже итальянец. «Ну в таком случае жаль мне французские корабли».

Мария как раз вязала чулки для себя, хотя и не должна так поступать, не имеет права красть у нас время на свои дела, и ей заявляют: «Погодите, сейчас найдём для вас работу». Она рассердилась из-за кораблей. Сказала, что итальянцы с кораблями умеют справляться. «С парусными — да. А кто же говорит тебе о парусных кораблях. Да и вообще в Италии только и есть хорошего, что Везувий. Я видел его на большой картинке. Мария…»

— В чём дело, Жанно?

— Мария, достань мои картинки. Я хочу поглядеть на Везувий.

— Не приставай, я из-за тебя спутаю петли.

— Достань, я хочу поглядеть на Везувий…

На большой картинке изображён Неаполь, море, лодочки с красными парусами, а на первом плане — неаполитанские рыбаки с рыбами и с кораллами. В глубине — Везувий. Он дымится. Жанно смотрит на него почтительно.

Картинки лежат в деревянном сундуке. А сундук стоит в коридоре. Очень скучно и трудно что-нибудь доставать оттуда. На сундуке всегда целая гора картонок. Одному их не снять. Да ещё на нём стоят не только пустые коробки, но и картонки с вещами, которые надо возвратить в магазины. Вещи, которые надо возвращать в магазины, занимают важное место в жизни. Бабушке доставляют из больших магазинов разные её покупки, а она не все их оставляет у себя. То ей разонравится вещь, когда её принесут, то очень дорого стоит, то ей она уже не нужна, — например, боа: бабушка его разок надела, но боа оказалось ей не к лицу, а так как ярлычок с него не оторвали, то…

Когда идёт дождь, можно для развлечения смотреть картинки. Английские книжки-картинки с китайскими сказками, и та книжка, где головки сыра и пудинги нарисованы в виде живых людей, — с носом и ртом. Голивог и книга Бенжамена Рабье, альбомы с открытками — коричневый и синий, лото с картинками, азбука с картинками. «Мария, расскажи что-нибудь». Как бы не так, для неё это очень трудно, она не умеет ничего рассказывать. Сказки тянет, тянет, никак не может кончить. И ничего интересного не может придумать. «Был один старый господин, он, значит, жил во Флоренции, и у него было много, много часов, целая коллекция…» Ну вот, теперь стала разыскивать свой напёрсток. «Куда же я его девала?» Такой противный серебряный напёрсток с чёрными точечками. У Полины совсем не такой — золотой, весь в узорах. «Ах, вот он где! В мотках шерсти запрятался».

— Ну что же тот старый господин делал с часами? Скажи.

— Да я же тебе говорила: он коллекцию собирал.

Совсем неинтересный рассказ. Должно быть, тому старому господину было скучно. А какие же у него были собраны часы? Верно и большие и маленькие. Странно. Ведь вполне достаточно одной пары часов. Как у Полины, — она часы прикалывает к корсажу брошкой, или как у папы — он носит часы в жилетном кармашке и выпускает цепочку. Ведь все часы говорят одно и то же — который час. Или же они портятся. Но и тогда одних хватит, тех, которые ходят.

— Да. А только тот старый господин коллекцию собирал.

До чего же Мария глупа! Ведь она уже говорила про это… Да и какая же это коллекция — часы… Я вот, например, собираю фотографии от шоколадок, которые продаются у Потена. Это совсем другое дело. На одной фотографии госпожа Барте, на другой — президент Мак Кинли, а потом Муне-Сюлли, а ещё королева Помаре — их можно рассматривать, раскладывать, перекладывать, играть ими. Верно? А часы на что?

— Этот старый господин — твой знакомый?

— Ну откуда там знакомый? Мне рассказывали.

Ах рассказывали?.. Разве можно верить всему, что рассказывают! Во Флоренции жил?

— Скажи…

— Что?

— А Флоренция где? Тоже в Италии?

Вдруг рукоделие выпало из рук Марии, и она шепнула: «Firenza». И ей казалось, что этим всё сказано. Очевидно, для неё так оно и было. Она замечталась, она мечтает о Флоренции и совсем не слышит, что ей кричит Жанно, она мечтает о Флоренции и сейчас не чувствует ни жары, ни холода, она мечтает о Флоренции, она позабыла, что живёт в прислугах, что нынче нужно переделать уйму работы, она мечтает о Флоренции. Ах, если б она могла хоть что-нибудь сказать о Флоренции! Нет, не может. Что Мария думает, то в голове у неё и остаётся, — только вот мелькают перед глазами цветные пятна, какие появляются, когда зажмуришься и крепко нажмёшь пальцами на глаза. Флоренция. Мария ничего не умеет о ней сказать. Флоренция…

— Да ведь ты же сама сказала, что тот старый господин с часами жил во Флоренции…

Какой старый господин? Ах да! Мария улыбается. Она и позабыла. Нет, право, какая глупая! А вот он, Жанно, пожалуй, сумел бы придумывать всякие, всякие истории. Только там было бы не так, как в жизни, а всё наоборот.

А всё-таки, что же случилось с тем старым господином?

— Слушай, Мария…

— Что, Жанно?

— Твой возлюбленный бросил тебя?

Мария не сразу поняла.

— Ведь он сказал, что придёт опять в воскресенье, а сам не пришёл… Так же, как Христиана…

— Он разве сказал, что придёт? Кому сказал?

— Мне. А почему, Мария, у тебя такой нехороший возлюбленный? Совсем старый, да ещё не приходит, когда его ждут. Почему?

— Глупости ты говоришь, Жанно! Лучше бы поучился читать.

* * *

Лёжа ничком на ковре перед камином, Жанно читал букварь. То есть не совсем так. Камин был не настоящий, и ковёр тоже не ковёр, и Жанно вовсе не читал. Ну, во-первых, на пол просто бросили двух лисиц с растопыренными лапами, — лисицы рыжие, а вокруг фестоны из бежевого сукна, — словом, коврик от кровати. Затем камин: простая печка из белого фаянса, вся рубчатая, с медными штуками в разных местах, внизу решётка, а вверху, на высоте рук взрослого человека, две смежные дверцы, закрывающие духовку. Потому что комната прежде была не спальня, а столовая, огонь же разводили в соседней комнате, в бабушкиной спальне. Словом, всё было не такое, как казалось на первый взгляд, даже букварь, потому что по букварю, кажется, учатся читать, а Жанно ничему по букварю не учился, а разучивался.