Пассажиры империала

Лёжа на животе, Жанно глядел в книжку и болтал ногами.

На нём был чёрный передник. Всякий раз, как Жанно брался за букварь (он произносил «бокваррь»), он требовал, чтобы Мария надевала на него чёрный передник, как у школьников. Итак, он болтал ногами, обутыми в чёрные туфли с красными помпонами, и равномерно постукивал ими друг о друга. Мария штопала чулки, сидя у окна, на столе стыл целебный отвар, приготовленный для Жанно.

— Что это мне сказали? Ты будто бы не хочешь пить отвара?

В комнату вошёл папа. Жанно любил отца, который казался ему очень высоким, нарядным, сильным и ласковым. Папа был совсем ещё молодой, черноволосый, но со светлыми усиками, с задумчивым взглядом. Жанно заёрзал, изогнулся как червяк: «Папа, ты же видишь, я читаю. Не мешай мне». Отец ухватил его за шиворот, как котёнка и, подняв в воздух, пригрозил утопить в чашке с отваром:

— Ну-ка, озорник, будешь пить? — Жанно послушался. Попробовал и сделал гримасу.

— Ромашка! — Он надеялся, что будет липовый цвет.

— Ну как, Жанно? Читаем, будто взрослые? Покажи, как ты умеешь читать.

Жанно вытащил нос из чашки и молча замотал головой.

— Почему же так, человечек? Тебе же сколько раз объясняли…

Отец сел на стул. Стул был из красного дерева, сиденье обито зеленоватым тиснёным бархатом. Отец поднял с полу букварь и стал рассматривать картинки:

— Ну читай: А, Б, В.

Жанно мотал головой.

— Он не хочет учиться, — сказала Мария.

Жанно крепко сжал губы и показал ей кулачишко.

— Злюка противная!..

— Это ещё что? Надо вежливо обходиться с Марией. Ну повторяй: А, Б, В…

Жанно без всякого восторга повторил.

— Ну видишь, человечек, как легко? А вот что тут нарисовано, скажи?

— Арбуз, — вяло протянул Жанно.

— Прекрасно, арбуз. И рядом буква, видишь? Это буква А.

Жанно с обиженным видом пожал плечами. Он прекрасно знал, что это буква А. Сколько раз уж ему говорили. Без конца повторять за взрослыми не хотелось. Это задевало самолюбие. Кроме того, он считал глупым, что рядом с буквой А нарисован арбуз. Если арбуз надо читать как А, так и скажите, а незачем рядом с ним рисовать большущую и какую-то дурацкую букву А. Арбуз гораздо красивее. И вообще если рядом с арбузом обязательно пишут А, значит эту букву и надо называть «арбуз». И Жанно принялся читать.

— Арбуз, белка, ванна.

— Да нет же, — воскликнул отец. — А, Б, В.

Ничего не помогало.

— Погоди, папа, смотри, — сказал Жанно и, вытянув четыре пальца, сгибая большой палец, изобразил, как жуют челюсти.

— Что это значит, милостивый государь? Почему у вас заблестели глаза?

— Папа, да смотри же хорошенько: это буква крокодил…

Паскаль Меркадье, улыбаясь, смотрел на Жана Меркадье, своего сына. Как странно. Вот что получилось от соединения двух живых существ! От некоей сладостной бури, где всё смешалось, насилие и согласие, вздохи и поцелуи, мужская страсть, нежность женщины и волна распущенных волос. Как же могло произойти именно вот это существо? Однако ребёнок удивительно походил на мать, и вместе с тем Паскаль мог вполне убедиться, что это его родной сын, — хотя бы по тем речам, которые иной раз вёл малыш: откуда же у него брались всякие странные мысли и логика в развитии нелепостей, — здесь несомненно сказывалась отцовская кровь. Он узнавал себя в ребёнке Ивонны, в ребёнке, на которого сначала не мог смотреть без ужаса, ибо видел в его личике черты Ивонны, сохранившийся живой портрет Ивонны, и это было так больно. Быть может, он немного и ревновал Ивонну к ребёнку. И ко всему этому его мучили ещё укоры совести, когда он вечером возвращался домой и видел в малютке, складывавшем кубики, черты Ивонны, ведь за весь долгий день отец не думал об умершей, значит, забыл её, изменил ей. За последнее время он немного успокоился. Во-первых, потому что со смерти Ивонны прошло уже три года, а кроме того, Жанно подрос, стал личностью, умел говорить. А когда он говорил, лицо у него менялось, — он больше походил на отца. У него ведь отцовские глаза. У Ивонны были глаза голубые, той голубизны, какая бывает у незрячих. Паскаль ловил себя на том, что он прислушивается к словам сына, словно к отзвуку своего собственного далёкого ребяческого лепета. Он чувствовал, что начинает любить сына, и даже черпал какое-то горькое удовольствие в воспоминаниях об Ивонне, которые когда-то исторгали у него крик: «Унесите ребёнка, я не могу его видеть!»

Паскаль не совсем такой, каким его видят золотистые глаза Жанно. Он не очень высокого роста, не очень сильный, элегантность его довольно сомнительна, а его ласковости лучше не доверять.

Ему идёт тридцатый год. В нём есть известное обаяние, хотя черты его лица лишены тонкости. Нижняя губа у него пухлая, усы светлые, — следствие тифоида, перенесённого в четырнадцать лет. Овал лица удлинённый. Глаза карие. Но всё это ничего не объясняет, не имеет особого значения.

Поражает, во-первых, то, что он плохо держится, сутулится, хотя у него хорошая фигура с очень широкими плечами и узкими бёдрами, и что на лоб ему часто падает длинная прядь гладких волос, которые он причёсывает на косой пробор с левой стороны, и эту прядь он привычным, машинальным жестом отбрасывает правой рукой.

Поражает улыбка Паскаля, приоткрывающая его неровные зубы: всегда кажется, что, улыбаясь, он думает о чём-то своём и не слушает собеседника.

Поражают его костюмы. Он носит двубортные нарочно мешковатые пиджаки, изысканные жилеты из полосатого шёлка, на котором полоски даны в тон полю. Экстравагантные галстуки, заколотые булавкой с чёрной жемчужиной, чересчур высокие крахмальные воротнички, подчёркивающие его сутуловатость, брюки из пёстрого сукна.

Паскаль не совсем такой, каким его видят золотистые глаза Жанно.

XXIII

В этом бледном, изысканно одетом молодом человеке уже ничто не напоминало прежнего мальчика, взбиравшегося в Сентвиле на вершину горы, чтобы поглядеть на «край света», — разве только что огонёк, тлевший в глубине тёмных глаз, да неожиданное страстное волнение в голосе, когда он говорил о каких-нибудь пустяках. Как отыскать дороги, которые привели к полному перевоплощению? Жизнь — хитрый путник, который нарочно волочит за собою длинный плащ, чтобы стереть следы своих шагов. Ни одной капли крови, ни одной клеточки тела маленького Паскаля не сохранилось в новом Паскале, у которого указательный палец левой руки чуть пожелтел от табака.

В двадцать восемь — двадцать девять лет уже прожита половина жизни, хотя едва этому верится, и человек воображает, что он делает лишь первые шаги в пору своего расцвета и что его поступки ещё не имеют решающего значения. Уже близился для Паскаля тот переломный момент, когда человек чувствует себя хозяином своей жизни, и хоть раз да распоряжается ею по-своему. А пока он ещё не освободился от долгих сомнений юности, продолжающихся и в зрелом возрасте, подобно тому как ночной мрак не сразу рассеивается в сознании человека в миг пробуждения ото сна.

Однако с того самого дня, как разорвалась завеса, скрывающая в детстве жизнь, с того дня, как рухнула мнимая прочность семейного благополучия, в атмосфере которого растут и процветают тепличные отпрыски состоятельных буржуа, двенадцатилетний Паскаль смутно почувствовал, что раз отец мог уйти, не сказав никому ни слова, оставив на вешалке в передней своё пальто и шляпу, которые в течение двух недель никто не решался оттуда убрать, — значит, нет ничего устойчивого в мире, каждое мгновение может налететь какой-нибудь циклон и всё унести, а следовательно, надо рассчитывать только на самого себя, на собственные свои силы, хитрость, упорство, — и с того дня юный Паскаль Меркадье столкнулся с действительностью, словно изнеженный маменькин сынок, которого вдруг отдали учиться в закрытый пансион.

С того самого дня он почувствовал, что прежде его, в сущности, вели по гребню всяких видимостей, теперь он с горечью учился реальной жизни «на краю света», на том краю, где не было ни мчавшихся на борзых конях рыцарей в доспехах, ни поверженных в прах великанов, ни заколдованных лесов. Он очутился в мире железной жестокости и унижений, где ему оставалось лишь одно: стиснуть зубы и терпеть. По какой-то насмешке судьбы на другой день после бегства Пьера Меркадье пришло извещение о его переводе в Париж, и Полетта неумолчно сетовала, плакала и обвиняла беглеца, жаловалась, говорила, что им ужасно не повезло; если бы отец знал об этом назначении, он, конечно, не ушёл бы, а впрочем, хорошо, что он ушёл, по крайней мере избавились от него, но, разумеется, она имеет тут в виду вовсе не себя, а бедных своих детей, потому что он был не отец им, а настоящий изверг. Про деньги же и говорить нечего: украл деньги, украл, как жулик, как самый настоящий вор, и теперь жене и детям нечего будет есть. Остаётся только задёрнуть занавески и ждать смерти. А пока что она продавала свои кружева и покупала себе изящные простенькие платьица, более подходившие для её нового положения.