Пассажиры империала

Жене Пьер устроил сцену по всем правилам. Она просто не могла опомниться от изумления. Какая муха его укусила? Господин учитель просто неузнаваем!

— Да будет тебе! — сказала она. — Ведь это просто так, чтобы время провести. Что тут дурного?

— Ах так! Интересно знать, что об этом думает твой духовник.

— Какой ты глупый! Прежде всего, у меня нет духовника. Я исповедуюсь у разных священников, у кого придётся.

— Да ведь это столоверчение — грубейшее суеверие! Неужели ты в него веришь?

— Нет, конечно. Духи являются по вызову, стучат: один раз — а, два раза — б… Нет, не верю. Но столик действительно вертится. Даю слово!

— Ах, оставь пожалуйста!

— Да, право же, вертится. Это чисто физическое явление. Есть такой флюид… Получается как с электричеством, когда его ещё не знали. И вот лучшее доказательство: ведь столик-то плохой проводник.

— Перестань ты! Тошно слушать. Вытащили теперь какие-то физические объяснения. И мадам Пейерон тоже в это верит?

По правде говоря, близость, установившаяся между Полеттой и Бланш, раздражала его гораздо больше, чем вальсирующий столик. Для него эта дружба была словно пощёчина. Как и всё, что исходило от них. Их разговоры. Их молчание. А дядюшка-то! Смешно смотреть, как он топорщится, ухаживает…

За обедом Пьер был очень мрачен. Перед десертом не выдержал, встал из-за стола. У Полетты слегка передёрнулось лицо.

— Ты уходишь? А сладкое?

— Шоколадный крем! — многозначительно сказал Паскаль.

— Хочется побыть одному.

— Ах, как мило! — со вздохом сказала Полетта. — Ведь ты целый день был один на охоте, неужели тебе этого мало?

Пьер пожал плечами и, подходя к дверям, заметил, что дядюшка обернулся и смотрит ему вслед. И этот туда же!

В семейном быту самое главное терпеливо сидеть за столом. Можете друг друга ненавидеть, не выносить, но не вставайте из-за стола перед десертом. Любопытно: в сорок один год Пьера возмущали те же правила, что и в юности.

Подобные же сцены происходили у него и с матерью: его тоже охватил зуд нетерпения, когда он перешёл в старший класс и ему открылись глубины философии и женская прелесть. Но теперь-то ради кого и ради чего он убегал? Просто хотелось уйти подальше от людей, в тишину ночи и парка.

Было тепло. Луна ещё не всходила. Как друзья, теснились вокруг деревья, — они ведь дышат свободно только ночью. Их ласковая близость была словно мягкий густой мех. Слышался прерывистый крик совы. Совсем не страшный. Скорее нежный. Звонкое рыдание. Пьер шёл по дорожке, и вдруг на повороте красной точкой мелькнула в воздухе зажжённая папироса. Он сразу почувствовал, что это Бланш. Он остановился, сжав кулаки. Сердце у него колотилось.

В темноте раздался голос:

— Это вы, Пьер? Вам не страшно? Ночь какая-то странная, правда? Я вышла прогуляться, днём не удалось…

Он тихо сказал:

— Бланш!..

Они стояли неподвижно в трёх шагах друг от друга; он не смел протянуть к ней руку. Некоторое время они молчали.

— Странно, — сказала она наконец, — я не вижу вас, но чувствую ваше присутствие. Когда мы днём сталкиваемся, я без всяких рассуждений убегаю. Я не боюсь вас. Я уверена в своём равнодушии к вам… Я сильна. Нет, не подходите. Если вы коснётесь меня, исчезнет всё очарование… Пьер, я сделала вам больно. Не говорите ничего, я знаю. Я сделала вам больно… Но послушайте. Я не могу говорить о том, что было меж нами, знайте только, что я буду хранить воспоминание об этом. Ведь двое любящих за несколько дней могут дать друг другу такое счастье, что иные за всю жизнь не изведают его, а потом эти двое опять становятся чужими…

— Ты лжёшь!

— Молчите, Пьер! Не надо портить самое лучшее, что есть у нас. Зачем терзать друг друга? Зачем…

— Не бойся, Бланш, всё кончено. Ты убила любовь в моём сердце. Я теперь смотрю на тебя точно на какую-то другую женщину… Я больше не верю в нелепую свою мечту. Нет, не мечта была нелепой, а нелепо было верить, что она может осуществиться…

— Пьер, почему столько горечи? Мне хочется, чтобы воспоминание о днях нашей любви осталось нашей с тобой тайной, прекрасной тайной…

— Ах, да, главное — тайна. Ну, тут уж тебе нечего бояться, я не из болтливых. Можешь по ночам спать спокойно.

— Перестаньте, Пьер.

— Что ещё? Я, значит, должен помочь тебе выдумать слащавую сказку, на потребу тебе смастерить этакий дешёвенький сувенирчик, вроде коробочки, оклеенной ракушками…

Он почувствовал в темноте, что она сделала резкое движение. Хочет убежать? Красная точка прорезала темноту крутым зигзагом. Нет, не убежала, стоит совсем близко. Взяла его за руку.

— Зачем нам мучить друг друга? — послышался её высокий певучий голос. — Разве нельзя хранить нетронутым сокровищем память о четырёх неделях…

— О четырёх неделях? Какой точный подсчёт!

— Дай я обопрусь на твою руку, — сказала она. Пьер не сразу заметил, что она заговорила с ним на ты.

Сначала они шли в темноте молча. Как старые супруги, в любви которых уже нет чувственности. А всё же… Она возобновила беседу, говорила просто и смущённо. Сказала, как ей грустно. Вскользь упомянула о Сюзанне.

— Опасность теперь уже совсем миновала?

В вопросе прозвучала отвратительная холодность. Он отгораживался от неё вежливостью. Оскорбительной вежливостью. Быть может, он чувствовал, что вот-вот вернётся прежнее, и боялся этого. Он не желал больше страдать. Каким он был глупцом, поверил, что эта женщина спасёт его от Полетты. Теперь, когда близится освобождение, когда ему стала так ясна вся ложь жизни, Бланш ему не нужна. Незачем менять одни цепи на другие, опутывать себя новой ложью. Скоро он вырвется на свободу!

— Послушай, Пьер, во всём виновата я одна… признаюсь… Не надо мне было… Вы, мужчины, — дело другое, для вас это естественно… Но я… Я должна была всё оборвать в первую же минуту… Но я не могла. Тоска заела. Если бы ты знал, какая пустота в жизни женщины! И вдруг захочется любовной песни… захочется, чтобы в душе что-то пело… чтоб больше ни о чём не думать… чтоб пришло такое, о чём сладко будет думать…

Пьер слушал её с ненавистью. Значит, он был для неё игрушкой.

Она говорила ещё долго. И странно действовали на него её слова: чувства его не изменились, а всё же её голос как-то обволакивал его, уносил куда-то вдаль, успокаивал… Они поднялись по дороге, вышли на террасу и, словно по безмолвному уговору, направились к той скамье, с которой открывался вид на долину, — к той самой скамье, где недавно Пьер сидел с епископом. Присев рядом с Бланш, Пьер сказал:

— Право, увидели бы нас, подумали бы: вот любовники… А ведь мне больше нечего тебе сказать. Я даже не понимаю, о чём можно с тобой говорить. Дядюшка вот целыми вечерами околачивается возле тебя — о чём вы с ним толкуете?

— Мосье де Сентвиль очень добр ко мне. Беседуя с ним, отдыхаешь душой. Уверяю тебя!

— Спасибо за такой отдых. О чём же вы с ним «беседуете»?

— Обо всём. О жизни… Он гораздо больше знает жизнь, чем это кажется.

— Да что ж он там знает? Любопытно!