Пассажиры империала
Шрифт:
Однажды он в фиакре повёз в Булонский лес стареющую женщину, которая всё говорила о смерти, и ему доставило удовольствие похлопать её по заду в минуту самых мрачных её излияний. Четверть часа он воображал, что влюбился в кафешантанную певичку, в другой раз вызвал ревность у покровителя некоей девицы с Монмартра, встреченной в кафе. Покровитель пригрозил ему полицией, в которой он, очевидно, служил. Все эти похождения длились девять дней, считая и прогулку в Сен-Клу с горничной из его гостиницы. После этого ему пришлось переселиться на левый берег Сены и завтракать в другой молочной.
Ах, как было приятно чувствовать, что он сам себе хозяин! Ни разу он ни о ком не подумал. Прежде всего — он сам. Да и потом — он сам. То днём, то ночью он попадал в номера гостиниц в компании проституток, которые сочиняли о себе всякие небылицы, но стоило разрушить это нагромождение
Для мужчины величайшее удовольствие — отбить женщину у сопровождающего её кавалера. В парижских кафе это обычная игра. Пьеру она придавала духу. Значит, он ещё может нравиться, его ещё не сбросишь со счёта. Пусть иллюзия длилась лишь то время, пока он сидел в кафе на диванчике, обитом молескином, за мраморным, треснувшим столиком, а в конце концов женщина уходила со своим спутником. Дорого было то мгновенье, когда её глаза отвечали согласием, когда зеркала бывали пособниками измены и совершавшихся на расстоянии любовных хитростей…
Заметьте, что все похождения Пьера Меркадье заняли очень немного времени. Наступил конец сентября. Пьер чувствовал себя утомлённым, ведь ему было уже не двадцать лет. А вместе с усталостью вернулись прежние мечтания. По правде говоря, они никогда совсем и не покидали его, только стали скромнее, вот и всё. Но, пожалуй, он ежедневно посвящал им большую часть времени. Игра, которую он изобрёл когда-то, обманывая Полетту, и главная прелесть которой заключалась именно в этом обмане, уже не нуждалась в маскировке: ведь он был в Париже один и мог без утайки заниматься своими биржевыми операциями, а Полетте мстить другим способом. Однако играл он теперь с особым упорством.
Читать газеты уж стало совсем невозможно из-за глупейшего их интереса к делу Дрейфуса. Меркадье ограничивался чтением страницы, посвящённой финансовым делам. Но в игре на бирже у него появился новый принцип. Принцип просто опьяняющий, так как он был полным отрицанием того принципа, которого он придерживался до сих пор. Все игроки поймут душевное состояние Пьера Меркадье: нет ничего увлекательнее, чем внезапная перемена правил игры. Предположим, например, что в шахматах придумали новый ход для слона… или же изобрели в висте новые правила для игры с болваном, а в рулетке изобрели новый способ делать ставки… Это и случилось с Пьером Меркадье: он изменил основное правило своей игры. До сих пор он считал бесспорным, что нельзя отделять свою выгоду от интересов страны. И вдруг, вероятно потому, что он принялся разрывать вокруг себя путы, связывающие его с близкими, ему пришло в голову, что его прежние взгляды — сущая нелепость, устаревший предрассудок, к тому же крайне вредный, мешающий успеху биржевых операций, — это он достаточно проверил на собственном опыте; и тогда Пьер Меркадье решил, что по самой сути игры необходимо избавиться от такого глупого правила, уже отвергнутого историей… Словом, он принялся играть против Франции.
Ах, уж эта Полетта!
О Бланш он не думал. Теперь он никогда не думал о Бланш. Не хотел ли он отомстить Бланш? Представьте, ведь он вообразил, что любит её! Смешно! Фантазия школьника. Всё дело было в чувственном удовольствии, которое доставила ему неожиданная перемена. Теперь он знал, что это удовольствие ему может доставить чуть ли не любая женщина. А всё остальное!.. Тристан и Изольда? Надо же быть таким дураком! Впрочем, в деревне от скуки и не то ещё взбредёт в голову…
А что, если б она пошла за ним, решилась бы на совместную с ним жизнь? Тогда ему пришлось бы сменить старые истёртые оковы на новые цепи. Брр! Он даже вздрогнул. Где-то в глубине души, конечно, ещё оставалось у него сожаление, вернее, горечь, но причина их оказалась иная, чем можно было ожидать. Бланш отвергла его, но горько не то, что она не захотела бежать с ним. Нет, Пьер не мог простить ей, что она не бросила своего мужа, такого пошляка. А если б она бросила мужа? Ну, что
ж, Пьер увидел бы в этом доказательство своей власти над женщиной, власти, которой добивается каждый мужчина. А раз дело сделано, доказательство получено, — остальное особого значения не имеет. Он даже подумал с тем холодным цинизмом, которым теперь проникнуты были все его мысли: «А дальше что? Я бы её бросил, вот и всё… Но ведь она не рассталась с Эрнестом Пейероном. А впрочем…» Разве он когда-нибудь верил её страстной любви? По совести говоря — не очень верил. Но всё это теперь позади, всё стушёвывается, рассеивается, словно тень, украденная дьяволом в волшебной сказке. В жизни осталась только Полетта, вечная обуза. Да ещё ребятишки. И всё это будничное, серенькое существование, профессия, которую он никогда не любил, — и зачем только он согласился пойти в учителя! Уроки в лицее по заученному расписанию, провинциальный городишко, унылое кафе, коллеги, которые вечно играют в шахматы, и единственное удовольствие — послушать, как робкий преподаватель математики играет на рояле.LV
— Добрый вечер, зять!
Пьер резко обернулся, будто застигнутый на месте преступления. Ничего предосудительного он не делал, просто прогуливался по Итальянскому бульвару, но его поразил неожиданно появившийся Блез — огромный, в длинном бежевом пальто с поднятым воротником, широкополая шляпа, небрежно повязанный галстук, длинные русые усы и красное лицо. Под мышкой папка с рисунками. Словом, сразу видно, что художник. На рукаве траурная повязка. Блез д’Амберьо шёл из редакции «Жиль Блаза», что на улице Глюка, — он работал для них.
— Теперь иллюстрации в ходу, особенно в еженедельных журналах. Тут у меня берут рисунки, — не так уж часто, но берут. Платят неплохо… Обложки всегда делает Стейнлен… Может, зайдём, выпьем пива?
Они заказали по кружке.
Удивительная деликатность у этого Блеза. Даже ничего не спросил о Полетте. А впрочем, что ему до неё?.. Разговор сначала шёл о Стейнлене. Пьер признавал за этим рисовальщиком известное мастерство, беглость карандаша, но далеко не был от него в восторге. Блез горячо защищал Стейнлена. Это, конечно, говорило о его благородстве. Не всякий станет расхваливать конкурента.
— Послушайте, дорогой мой… Мне бы хотелось задать вам один вопрос… — И Пьер остановился, чтобы вытереть усы, намокшие снизу от пивной пены. — Вопрос, может быть, нескромный…
— Валяйте, дорогой зять, валяйте.
— Вам, пожалуй, это покажется странным, но для меня вы стали до некоторой степени символом… Да, да… и, вероятно, так случилось скорее из-за россказней ваших родных, чем из-за того, какой вы на самом деле… так мне, по крайней мере, думается. Но всё равно, вы для меня — символ. Понимаете ли, ваш уход из дому, бегство из вашего круга, этот разрыв…
— Случай весьма обыденный и отнюдь не редкий…
— Вы так думаете? А всё же для меня вы были героем легенды, которая создалась вокруг вашего имени. О вас столько рассказывали… Конечно, когда не знаешь человека, очень удобно: никто не мешает фантазировать, воображению полная воля. Словом, я вам приписывал некоторые свои мысли, вы стали для меня воплощением определённых взглядов — скорее моих, чем ваших…
— А потом мы с вами встретились и всё к чёрту?
— И да и нет, и да и нет… Поймите меня правильно: самым важным в вас, в вашей личности, я считал эту решимость порвать все путы… принять все последствия, какие это, по-моему, должно было повлечь за собой. Лишь бы вырваться на свободу… словом, неистовый индивидуализм, который, скажу вам по секрету, вызывает во мне уважение… А вы, я вижу, не совсем такой, как мне представлялось… менее отчуждённый, менее свободный. И вот я всё думал… Подождите, дайте досказать! Я всё думал: что это? С годами так получилось, в результате эволюции взглядов, возврата к прежнему? Или я ошибался, неверно определил самый характер разрыва?
— Я что-то не очень хорошо понимаю…
— Простите, это моя вина… Всё это так перемешалось с моими собственными мыслями, столько я обо всём этом думал и передумал… Вот так: я спрашивал себя, — а что если ваш разрыв с родными, в сущности говоря, — просто иллюзия… Не перебивайте! Я хочу сказать, что с ними лично вы порвали, но… Как бы это сказать, чтоб вас не задеть?
— Да валяйте, говорят вам!
— Ладно! Так ли уж велика разница между той жизнью, от которой вы отказались, и той, которую вы ведёте? Между семьёй, которую вы кормите на выручку от продажи своих картин и рисунков, и той семьёй, какую вы могли бы создать, подчинившись традициям ваших родных. Мне не хочется обижать вас, но…