Пассажиры империала

— Ты несправедлив к нему. Жизнь он знает.

— Вот умора! Жизнь! Дядюшка знает жизнь!

— Ну, женщин, если тебе так больше нравится… Ты несправедлив к своему дяде. И не только в этом, кстати сказать.

— Что это значит?

— Да ничего… Только…

— Что «только»?

— Ты не рассердишься? Нет? Ну вот, мы очень много с ним говорили… Не думай, — не о нас с тобой…

— Да я уж подумал…

— Какой ты глупый! Нет, мы о нём самом говорили, о его жизни. Обо всём этом — о замке, о зиме. О старости. Ну, о его одиночестве… Мне хочется сказать тебе одну вещь. Можно?

— Пожалуйста.

— Вот что… Но прежде всего, не думай, что я говорю по его подсказке, по его поручению. Поверь, если б он узнал… Я сама захотела поговорить с тобой… Ты знаешь, что у него денежные затруднения. А в сущности, замок — это вся его жизнь… Что же будет, когда люди, которым он выдал закладную, потребуют, чтобы замок продали с молотка? Что же с ним станется? С каждым годом он всё больше влезает в долги. А доктор Моро его подстерегает, и уж конечно не выпустит. Он ждёт того дня, когда из замка выгонят хозяина, чтобы водворить сюда своих чахоточных… Тогда придёт конец Сентвилю… и куда же денется бедный старик, где он будет доживать свой век?..

— Так. И что же дальше?

— Пьер, не напускай на себя эту сухость. Ты ведь богатый, у тебя есть деньги. Ты бы мог выкупить закладную…

В темноте послышались странные звуки, словно забулькала вода: то был сдержанный смешок Пьера. Так вот что замыслил дядюшка, вот почему он ухаживает за Бланш! Жульничество, слишком уж явное жульничество! И она взяла на себя роль посредницы! А он-то, Пьер, ломал голову, по какой таинственной причине её вновь потянуло к нему, и она решилась побыть с ним наедине в потёмках, ласково поговорить с ним, нежным, тоненьким голоском… Подумать только, ведь он чуть было как школьник не попался на приманку. А всё дело было в закладной! Всё дело в закладной!

Он ответил самым серьёзным тоном:

— Дядя преувеличивает. Положение его не такое уж бедственное. Доктор Моро вовсе не изверг. И потом, мы ведь помогаем дяде… Он не говорил вам? Не желает, значит, разглашать семейные тайны, — только потому, конечно, и не говорил, дорогая мадам Пейерон… А что касается закладной, — глубоко сожалею, но у меня врождённый страх перед закладными. Не знаю, почему. В этом есть что-то болезненное. При одном лишь слове «закладная» меня мороз по коже подирает. Поговорим о чём-нибудь другом.

— Пьер, — шепнула она, — я вас не узнаю.

— О, не удивительно! Темно кругом. А я ни капельки не изменился. Но знаете что? Пусть этот драгоценный Сентвиль продадут с молотка, или пусть спалят его, мне это в высшей степени безразлично. Так же, как и горести достойного дядюшки. И тут даже не столько в деньгах дело. Но я не дал бы гроша ломаного за это милое имение.

LIII

Весь день томила беспросветная тоска. Погода опять расклеилась. Шёл дождь — затяжной, ровный, нудный. Все сидели дома, намозолили друг другу глаза. Нервы у всех были взвинчены. Хотелось бежать на край света.

А тут ещё Жанна притащила маленького Гюстава, — целое лето она совершенно не замечала его, и вдруг его обожание стало ей необходимым. Оба забрались под стол, захватив с собой игрушечную железную дорогу. Полетта раскладывала пасьянс: «Любимый пасьянс бедной моей мамочки». Паскаль читал. Он готов был проглотить всю дедушкину библиотеку. Впервые он познакомился с твореньями Дюма-отца, и теперь пожирал роман «Жозеф Бальзамо». Дядюшка слонялся туда-сюда. Проводил Бланш домой. Безуспешно предложил сыграть в вист…

Должно быть, от нечего делать Пьер в сотый раз взялся за монографию о Джоне Ло. Достав свои тетрадки из чемодана, где они покоились всё лето, он стал проглядывать их. При всём старании не уклоняться от темы, он, допуская явный анахронизм, косвенно относил к самому себе проблемы, связанные с Джоном Ло. Странное дело, все его мысли, вся работа воображения в конечном счёте вращались вокруг него самого… Что же, можно было только порадоваться, что между центральной фигурой его сочинения и им самим существует некая таинственная связь. Но она не должна была проявляться в самом труде. А между тем Пьер обнаружил в монографии большой отрывок, где слишком явно выступало его собственное «я», где он выдавал себя.

Он задумался, в голове замелькали одна, другая, двадцать мыслей… Потом он взялся за перо и принялся писать, как будто не существовало ни Бланш, ни Полетты, ни всего этого шума вокруг. Смущало его только, что он не мог представить себе Джона Ло как реальное, живое существо, как человека, с которым можно столкнуться на лестнице. И так было всегда, когда он брался за свою работу: прежде чем добраться до этой заворожившей его фигуры, он обязательно должен был начать с общих рассуждений. Таким образом он увиливал от основной своей задачи — дать портрет этого человека, раскрыть психологию, индивидуальность этого гениального финансиста, о котором ужасно мало сохранилось исторических материалов, — так мало, что автор монографии, которому приходилось рисовать портрет Джона Ло по догадке, имел полное право воссоздать его по своему образу и подобию.

Сначала Пьер посмотрел, как он в прошлый раз расправился с текстом своей рукописи, когда вымарал в ней целую страницу, словно снёс высокую стену, загородившую горизонт. И он принялся переделывать этот отрывок, стараясь писать в безличной, обобщающей манере, которую считал для себя обязательной. Кстати, тут и речь шла о вопросах общего порядка. С пером в руке забываешь обо всём на свете, а иной раз написанное разжигает самые заветные твои мечты. Набрасывая на бумагу бесстрастные рассуждения, Пьер всё боялся, что вот-вот его укусит чудовище, от которого он хотел бежать. Он писал:

«Многие века люди жили, не зная денег. Обмен плодами их труда происходил непосредственно. Постепенно обмен усложнялся, из-за того что у людей появились новые потребности, для удовлетворения которых требовалось приобретать то, что производилось обитателями отдалённых местностей, и тогда выявилась полезность денежных знаков, то есть символов богатства, которые вскоре стали субститутом самого богатства. Для укрепления своей власти государства и властители присвоили себе право чеканки денег — этого мерила человеческого могущества. А затем денежные знаки затмили то, что являлось глубокой их основой; связь между потребителями, сила человеческих рук и человеческого ума перестали быть истинным богатством. Сокровищем сделались сами деньги. Стал возможным следующий принцип: владение равносильно праву; обладание деньгами стало важнее средств их приобретения. Отсюда и родилась в древнем мире торговля, находившая в деньгах то оправдание своим барышам, в котором ей отказывали нравственные правила.

Вся мировая история сводится к истории денег. Деньги одержали победу над теми, кто им противопоставлял землю, деньги помогли купцам одержать победу над сеньорами. Монархи, видя в своих вассалах, владельцах земли, возможных соперников себе, отняли у них право чеканить монету, и в своей борьбе против сеньоров стали опираться на купцов. Единство любого государства основывалось на единстве денежных знаков, имеющих хождение в его пределах. Так человечество постепенно формировалось под знаменем денег, и в наше время деньги — причина и возбудитель раздоров, возникающих и между целыми нациями и между отдельными людьми.