Пассажиры империала

Пьер слушал, нервно ломая маленькие веточки. Он уже находил в этих словах сочувствие своему горю. Ему уже казалось естественным вторжение епископа в его внутреннюю жизнь. Он уже не удивлялся…

Но тут появился аббат Петьо, желавший что-то сообщить его преосвященству…

«Всё разрушить? — думал Пьер. — А разве не всё для меня рухнет, если придётся жить по-старому? Да ведь всегда на жизненном пути позади остаются развалины. Всегда — что бы человек ни делал. Разрушение — глубинное свойство самой сущности бытия. То, чего мы не посмели уничтожить, всё равно рушится само собой. Рухнет и та картонная декорация, за которой ничего не таится, ровно ничего. Хорошо бы её подпалить! Эх, пусть бы запылала!»

И вдруг он представил себе, какую жизнь он может повести. Пусть нелепую, дурацкую, но зато он будет жить один. Один! Вот что хорошо! Чудесно! Потом он подумал, что епископ зря трудился, хотя нельзя сказать, чтобы он не нашёл нужных слов или слишком часто вкладывал в свою речь религиозные идеи. Нет. Для священника у него на редкость широкий ум. А всё-таки за кулисами у него всегда бог, даже в самых дерзких его речах… Что же, не удивительно — священники без этого не могут; ведь и у каждого из нас свои мании, свои навязчивые идеи. Вот, например, у него самого, какие у него навязчивые идеи? Должно быть, из-за них-то он и потерпел неудачу с Бланш. Если бы человек знал, какие у него есть навязчивые идеи, он умел бы их скрывать, и тогда какая была бы у него власть над женщинами…

И вдруг Пьер расплакался, как ребёнок… «Что это со мной? — бормотал он. — Что же это со мной?»

LI

— Ты возьмёшь меня с собой, папа? Возьмёшь? — Я ведь тебе уже сказал: не возьму.

— Ой, папа, ну возьми, пожалуйста.

— Не приставай. Я люблю охотиться один. Ты всю дичь распугаешь.

Паскаль был очень огорчён. Какая несправедливость! Кто, спрашивается, как не он, набивал патроны для папы? Хотя, по правде сказать, такое занятие — не жертва, а одно удовольствие. Привинчиваешь к краю стола машинку, насыпаешь в гильзу порох, засовываешь первый пыж, сыплешь дробь, ещё один пыж, сверху всё закрываешь картонным кружком, потом поворачиваешь ручку машинки, она загибает края гильзы — и патрон готов! Напиши только, какой номер дроби…

— Я не распугаю дичи… Ивонна понесёт твой ягдташ…

— Ещё и Ивонну взять с собой? Нет уж, оставайся, пожалуйста, дома, играйте себе тут…. Да и нельзя же Ивонне совсем забросить свою подругу… Как здоровье Сюзанны?

— Лучше. А только она больше не хочет меня видеть, потому что у меня нос не приплюснутый.

— Приплюснутый?

— Ну да. Как у Бонифаса. Она думает, это красиво!

Пьер чуть не расхохотался, — очень уж забавный вид был у Паскаля, обиженного неожиданным соперничеством. Вытащив шомпол из дула ружья, Меркадье прищурился, заглянул в просвет. Ружьё вычищено на славу, блестит, как новенький грош. Меркадье свистнул Феррагюса и ушёл, нимало не беспокоясь о разочарованном сыне.

Странно, как быстро приближается осень. Подолгу застаиваются лужи от выпадающих по ночам дождей, суматошный ветер треплет листву, и уже мелькает в ней золото увядания… Кусты ежевики, покрывающие высокие откосы дороги, усыпаны чёрными или ещё красноватыми ягодами; местами за колючие стебли зацепились соломинки, упавшие с возов, что тут проезжали. Ягоды ежевики и сладки и сочны, а то попадётся с кислинкой. Феррагюс всё скачет, шныряет и вот ринулся куда-то. Взлетела сорока. Тубо, Феррагюс! Тубо! Успокойся. Сорок не стреляют. Разве только с горя, после долгой бесплодной охоты, когда бредёшь домой сердитый, злющий.

Епископ Трапезундский изволил отбыть. Вместе со своим хвостом, аббатом Петьо. Эрнест Пейерон в Лионе. Жизнь вошла в обычную колею. Обычную? Ведь дом-то посетила смерть: умерла старуха д’Амберьо и совершилась ещё другая кончина — настоящая и непостижимая смерть — умерла любовь… Просто нестерпимо знать, что Бланш тут, ухаживает за дочкой, которую теперь выводят около полудня на солнышко, если оно бывает… Но, право, хуже всего — фокусы Полетты. Ах, чёрт! Облеклась в траур. Кривляется. Считает себя обязанной страдать, честное слово! Иначе и понять нельзя, что с ней такое. Приходится убегать от неё, а чего ради? Ведь больше никто не ждёт… А тут ещё дети — играют, кричат, шумят! Дядюшка безвылазно торчит у Бланш. А фермеры всё снуют, хлопочут, что-то делают своё, непонятное… вдали от жизни.

Феррагюс шмыгнул в просвет между кустами живой изгороди. Что ж, можно последовать за ним. Пьер нагнулся и пролез в дыру. Широкое поле то бурого, то светло-коричневого цвета, плохо вспаханное, усеянное камнями, поросшее сорной травой. Ореховое дерево. Ага, здесь я прошлый раз видел кроликов. Ноги тонут в рыхлой земле. Чувствуешь себя здесь властелином мира. Почти что так. Ишь какой гордец, мигом заношусь! А этот мягкий ветерок не очень-то помогает охоте.

Никакой дичи тут, вероятно, не найдёшь. Разве что пробежит какая-нибудь мышь-полёвка. Но раз уж я тут, с ружьём в руке, надо идти своей дорогой, пересечь поле. Вот так и жизнь… Бредёшь, земля налипла на сапоги, надо ещё шагов триста пройти по этому полю, и всё-то знаешь заранее. Тощища. Зато Феррагюсу не скучно, вон как прыгает.

И вдруг пёс замер; задние лапы чуть согнуты, морду вытянул вверх, принюхивается. Что там такое? Хищная птица реет над полем. Кажется, сарыч. Невысоко кружит. Для еды сарыч не годится, но можно сделать из него чучело. Пьер прицелился. Выстрелил два раза, птица кувыркнулась. Значит, подстрелил. Уже Феррагюс помчался к добыче. И вдруг запрыгал с яростным лаем. Птица взмыла, роняя белые перья. «Как же это? Ах, я дурак, забыл переменить патрон, дробь-то была очень мелкая».

Всё кажется символичным для человека, когда его гложет неотвязная мысль, которую он не в силах отогнать. Всякая малая неудача становится образом его поражения, и всё стоит перед глазами прощальный женский взгляд, взгляд единственной для тебя женщины. Чтобы стереть воспоминание об этой женщине, стараешься представить себе ту жизнь, где отныне её уже не будет, и те неисчислимые путы, какими связала тебя эта жизнь, узы между тобой и другими людьми, целую сеть неразрывных нитей, эту липкую паутину… Мерзкий образ будущего, подобного прошлому.

По направлению к Шандаржану на склоне холма — виноградник. Там на солнце наливаются гроздья, что дают белое вино.

Пьер убил перепёлку. Это подействовало успокоительно. Бедная птичка, такая маленькая. Но всё-таки не вернёшься с пустым ягдташем. Ружьё Пьер захватил с собой больше для того, чтобы иметь предлог побродить одному в поле, чем из желания поохотиться. А всё равно не помогает. Мучит всё то же раздумье, особенно на обратном пути.

И вдруг та смутная мысль, что уже три дня мелькала в голове, определилась, стала чёткой и ясной. Ну, конечно, это совершенно очевидно. И всё в жизни этим объясняется. Нас связывают всякие чувства и всякие страхи. Так по крайней мере нам кажется. Сломать свою жизнь не решаешься из-за людей, из-за тех отношений, которые за долгие годы установились между ими и тобой. Сложная ткань отношений, в которую пропущены очень тонкие, очень красивые ниточки различных оттенков, — лёгкая, но прочная ткань… И вот замечаешь только эти оттенки. А между тем всякие эти тонкости лишь скрывают глубокую основу, грубую основу всех этих связей, этих пут, этих цепей.

Деньги.

Нет никаких чувств, есть только деньги.

С Полеттой его связывают деньги. Если он не может её бросить, то лишь из-за возникающих при этом сложностей материального порядка, а вовсе не из-за сердечных чувств. И детям своим он необходим только потому, что между ним и детьми существуют отношения, созданные деньгами. Снаружи всё такое идеальное: долг, ответственность, привязанность, узы крови, любовь… Разве вы никогда не видели этой картины?.. А подлинная-то сущность — деньги, на которые отец и муж содержит свою семью… Точно также и у Бланш с её Эрнестом… Что ещё может их связывать? Деньги, и больше ничего.

И вдруг холодная злоба охватила его при мысли о той лжи, которую он распознал, лжи, на которой основана вся жизнь людей. Вот что понадобилось прикрывать правилами морали, вот почему и создана мораль! Чувства — это банковые билеты в отношениях между людьми. Выпускают их, выпускают без конца, сколько может выдержать станок. В конце концов эти кредитки представляют собой лишь фиктивные деньги. А в жизни люди всё пускают в ход эти ассигнации. «Ах, чёрт, как подумаешь о Полетте, тошно становится. Живём вместе лишь потому, что когда-то совершили ошибку. Воображали, что любим друг друга. А любил только я один. Она — нет. Но она научилась притворяться. И сохраняет крепкие позиции. Предъявляет векселя. Уплати за любовь, которой у неё никогда и не было. За самозабвенную страсть, ей неведомую. Шантаж подкрепляется наличием детей. Ты дал им жизнь, значит стал узником тех, кого породил, то есть узником их матери. Так уж устроено общество. Оно тебя судит, выносит тебе приговор. Пожизненное заключение. Ты конченный человек, бедняга. Будто попался в руки лесным разбойникам».